Хадифа посмотрела на брата и по остекленевшему взгляду поняла, что он снова размечтался.
– В этой басти не бывает секретов, – сказала Хадифа. – Аббу скоро узнает, сколько денег ты украл у него и потратил на видеоигры. Он выгонит тебя. Тебе придется жить на улицах и нюхать клей, чтобы заснуть в холодные ночи.
И тут она заметила какое-то движение. Блеск золотой монеты в темноте. Она посмотрела на Кабира и поняла, что он тоже это видел. Они должны быть дома. Они слышали про детей, которых похитили.
Краем глаза она увидела вспышку серебристой иглы, трепетание квадратного кусочка ткани, который пах чем-то сладким так сильно, что запах прорезал дымный воздух и достиг ее носа. Она услышала звон браслетов не на своих запястьях. Пакет молока в руке был влажным и скользким.
– Если тебе страшно, можешь позвать Рани-с-Перекрестка, – сказал Кабир, видя, что сестра дрожит. – Она защищает девушек.
– Индуистские призраки не будут с нами возиться, – сказала Хадифа, хватая его за руку и пускаясь бегом. – И как же ты? Кто защитит тебя?
Три
Эта история спасет твою жизнь
Мы думаем, джинны перебрались в этот дворец в те времена, когда умерли последние из наших королей, чьи сердца были разбиты коварными победами белых людей, которые заявили, что теперь они наши правители. Никто не знает, откуда пришли эти джинны: послал ли их Аллах-Та’ала, или они были призваны жаром молитв истинно верующих. Они здесь уже так долго, что, должно быть, видели, как разрушаются стены этого дворца, колонны зарастают мхом и лианами, а питоны ползут по потрескавшимся камням, как сны, ускользающие со светом зари. Каждый год они чувствовали в деревьях франжипани в саду дрожь ветра, срывающего цветы, ароматные, как флаконы с аттаром.
Мы не можем видеть джиннов, если они не принимают форму черной собаки, или кошки, или змеи. Но мы чувствуем их присутствие в тот момент, когда ступаем в чертоги этого дворца: в шорохе, что щекочет наши шеи сзади, словно ветка кустарника, в ветерке, что раздувает наши рубашки, и в легкости, что мы чувствуем в сердцах, когда молимся. Мы видим, что ты напуган, но послушай, послушай, мы присматриваем за дворцом джиннов долгие годы и можем заверить тебя, они никогда никому не причиняли вреда. Да, существуют злые джинны, и лживые джинны, и неверные джинны, что хотят завладеть твоей душой; но те джинны, которые живут здесь, которые читают письма, что им пишут верующие, – это добрые джинны, созданные Аллахом-Та’ала из бездымного пламени, чтобы служить нам. Они святые.
Посмотри на толпу, что приходит на эту землю, бросает кусочки мяса в небо для коршунов, оставляет миски из фольги с молоком для собак на тот случай, если один из коршунов или псов – это джинн в другой форме. Это верующие всех вер. Не только мы, мусульмане, Фаиз, – ты сказал, что тебя так зовут, верно? – Фаиз, видишь ли, тут и индусы, и сикхи, и христиане, и, возможно, даже буддисты. Они приходят сюда, сжимая в руках письма, которые написали джиннам, и прикрепляют свои просьбы к пыльным стенам. Ночью, когда ворота запрут, а обратившиеся в пепел ароматические палочки рухнут на землю, джинны прочтут эти буквы, пахнущие ладаном и цветами. Они читают быстро, не так как мы. Если они сочтут твое желание истинным, они удовлетворят твою просьбу.
Мы – смотрители дома джиннов, и мы много раз видели, как это происходит. Но можешь не верить нам на слово. Там, у дерева франжипани, ты увидишь, как седовласый мужчина лает приказы четырем мальчикам, несущим котлы с бирьяни. В течение долгих лет его дочь без остановки кашляла, и ни одно лекарство не могло ей помочь. Он возил ее в государственные больницы, и в частные больницы, которые выглядели как пятизвездочные отели, и к святой, что жила в хижине у Аравийского моря, и в ашрам одного бабы высоко в Гималаях. Ей делали рентген, КТ и МРТ, она носила кольца с синими, и зелеными, и фиолетовыми камнями, что приносят здоровье. Ничего не помогало. Тогда кто-то рассказал им про это место, и отец пришел сюда с письмом для джиннов-святых. К этому времени он был готов сделать для своей дочери все: он вырвал бы себе все зубы и нанизал бы их на атласную ленту, словно жемчуг, если бы того пожелали джинны.
Его письмо джиннам было кратким. Некоторые исписывают целые страницы, перечисляя все свои обиды, прилагают копии свидетельств о рождении и браке и акты продажи домов, которые они делят, не поровну и не по согласию, между братьями и сестрами, и дядями, и тетями. Но тот отец просто написал: «Пожалуйста, сжальтесь над нами и вылечите мою дочь от кашля». Он показал нам это письмо, поэтому мы знаем. Он приколол к письму фотографию своей дочери до – до того, как кашель превратил ее в грохочущий скелет.
А теперь посмотри сам. Дочь – это девушка в зеленом сальвар-камизе, стоящая у франжипани. Ее волосы покрыты шарфом, чтобы не искушать джиннов – даже у добрых джиннов есть слабость к красивым девушкам, будем честны, – и разве она не выглядит здоровой? На ее щеках цвет, в костях – сила, ее спина прямая, а кашель исчез. Она выходит замуж через месяц. Отец благодарит джиннов тем, что кормит посетителей рисом бирьяни.
Ты правильно сделал, что пришел. Теперь входи, присоединяйся к амми и брату. Там, конечно, темнее. Завитки дыма от ароматических палочек и свечей окрасили стены в черный цвет. Не будем врать, ты увидишь там страшное: дрожащую женщину, с губ которой срывается безумие, – ее привел сюда муж, он надеется, что наши добрые джинны изгонят злого джинна, что живет в ней; молодого человека, который бьется лбом в стену, пока по коже не потечет кровь; и летучих мышей, которые свисают с рухнувших крыш, их визг словно припев в хоре лихорадочных молитв безутешных.
Но послушай, послушай, наши святые-джинны сильны. Письмо твоей амми расскажет им, чего хочет ваша семья: хороших оценок на твоем следующем экзамене, подходящей невесты для твоего брата, безопасного возвращения пропавшего родственника или друга. Возможно – но мы не утверждаем, что это ваш случай, – вы надеетесь добиться справедливости для отца или кого-то из семьи, кого несправедливо преследует полиция или суд. Не смотри так удивленно. С нами, мусульманами, это случается чаще, чем ты можешь представить. Но какой бы дурной ореол ни парил вокруг тебя, поверь нам: джинны заставят его исчезнуть.
Расскажем тебе секрет: у самых ровных дорог этой страны, усаженных рядами кассий и джамболанов, живут политики, которые стали министрами лишь благодаря тому, что зовут нас, мусульман, чужаками. Они кричат во время митингов, что Индостан лишь для индусов и что нашему народу следует уехать в Пакистан. Но даже они приходят сюда помолиться. На рассвете, когда эти руины почти пусты, они посылают своих приспешников выгнать отсюда всех людей, чтобы никто не смог сфотографировать, как они склоняются перед нашими джиннами. А еще они не позволяют Археологическому управлению нас закрыть, потому что доверяют нашим джиннам так же, как и мы. У этих политиков гнилые языки и злые сердца, но джинны не отвергают их. Здесь все равны.
Поговори с любым из посетителей. Ты узнаешь, что они здесь, потому что они что-то потеряли. Иногда они потеряли саму надежду, и здесь, в этих руинах, которые так пугают тебя, они найдут причину жить.
Дорогой мальчик, послушай нас ради своего блага. Сними тапочки, омой ноги и шагни внутрь. Джинны ждут.
Школа в новом году
такая же, как и в старом, только еще хуже из-за экзаменов. После последнего звонка мы с Пари стоим в коридоре, Пари кусает ногти, а потом складывает числа на пальцах, потому что думает, что у нее один неверный ответ в тесте по математике. У меня, наверное, один-два-три-десять-все ответы неверные, но мне все равно. Я рассказываю Пари, что Папа ударил Руну-Диди, она сжимает и разжимает пальцы на руке и говорит:
– Пять раз, пять раз за сегодня ты уже рассказывал мне об этом.
– Вовсе не пять, – возражаю я.
Сегодня утром Пари вообще не разрешила мне с ней разговаривать, потому что хотела все повторить у себя в голове. Вот бы Фаиз был здесь, Фаиз хорошо слушает. Но Фаиз сейчас где-то на перекрестке, продает розы, или телефонные чехлы, или игрушки, которых нет у нас самих, да мы и все равно уже слишком взрослые для игрушек. Он пропускает экзамены, а потом пропустит много дней школы, может быть, даже целый год, если Тарик-Бхая не выпустят в ближайшее время.
Руну-Диди выходит в коридор.
– Мы готовы, – говорю я, когда она останавливается рядом с нами. Мы с Диди и Пари должны идти домой вместе.
– Не ждите меня, – говорит Диди. – Мне нужно поговорить с тренером.
– Он разозлится, что тебе придется пропустить районные соревнования? – спрашивает Пари.
Суровые глаза Диди ругают меня за то, что я болтун. Затем она говорит:
– Ему придется искать замену в последнюю минуту. Сама как думаешь?
Уши Диди выглядят голыми без сережек. Я протягиваю руку, чтобы погладить ее по предплечью.
– Чи, – говорит Диди. – Чего у тебя рука такая липкая?
– Лучше не спрашивать, – говорит Пари.
– Это Пари чешет себе задницу. Не я.
– Отвали, – говорит Диди.
– Ну и иди снимать вшей с яиц своего парня-тренера. Это у тебя выходит лучше всего. – Я осознаю, что эти слова вышли из моего рта.
Пари ахает и прикрывает рот обеими руками. Я иду к школьным воротам, а она бежит за мной. У ворот я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на Руну-Диди. Она все еще стоит в коридоре у наших классов, прислонившись к столбу. Ее фанат, пятнистый мальчик, стоит с другой стороны колонны, широко улыбаясь, видимо, в камеру своего мобильного. Он медленно проводит языком по зубам. Диди смотрит на ту часть площадки, где тренер с девочками собирается начать тренировку, так что она, наверное, не заметила своего фаната.
Никто сегодня не говорил о Кабире и Хадифе; может, потому что они не из нашей школы. Даже директор не сказал про них на собрании, но предупредил, что мы должны быть постоянно настороже.
– Руну-Диди сказала, чтобы я шел домой один, – говорю я, когда возвращается Ма. – Она все еще в школе. Тренер, должно быть, заставляет ее заниматься дополнительно.
Диди и я сейчас в ссоре, поэтому мы не обязаны хранить секреты друг друга. Это правило. Диди поймет.
Ма вздыхает и садится на кровать. Я смотрю на будильник. На них шесть, а это значит, сейчас шесть пятнадцать или шесть тридцать. Тренировка Диди должна бы уже закончиться.
Думаю, она не возвращается, чтобы насолить Ма и Папе. Глупо так делать.
– Руну, должно быть, злится, – говорит Ма. Она закрывает глаза и начинает молиться: «Господи, пусть моя дочь будет в безопасности». Она повторяет это девять раз и открывает глаза.
– Родители не должны бить детей, – говорю я. – Мы уже не в древних временах, как когда ты была маленькой.
Ма выходит, чтобы поговорить с Шанти-Чачи. Я надеваю второй свитер поверх первого. Ма возвращается и говорит, что они с мужем чачи идут в школу поговорить с тренером.
«Я пойду с вами».
«Джай, не сегодня».
Ма уходит. Я прошу прощения у Руну-Диди про себя. Я прошу ее вернуться домой. Я обещаю, что никогда больше не буду ее доставать. Шанти-Чачи сидит со мной, и трет мне спину, и говорит мне медленно дышать.
– Где твоя ма, Джай? – слышу я Папу. – Шанти, что происходит?
Я молюсь изо всех сил. Я слышу голос Руну-Диди. Она дома! Я оглядываюсь. Ее нет. Уши обманули меня.
– Что значит, Мадху ищет ее? – кричит Папа. – Где Руну?
Когда он повышает голос в гневе, то кажется намного выше. Я хочу свернуться, как многоножка, или залезть в панцирь, как черепаха, и никогда больше не вылезать наружу.
– Что именно Руну тебе сказала? – спрашивает у меня Папа. Я рассказываю ему все, но не все-все: свои слова про яйца парня-тренера я опускаю.
– Руну хотела поговорить с тренером? – спрашивает Папа, хватая меня за воротник. – Как думаешь, сколько времени занимает разговор? Ты не мог ее дождаться?
– Не кричи на Джая, – говорит Шанти-Чачи. – Он всего лишь ребенок.
– Диди не украли, – говорю я, когда Папа отпускает меня. – Должно быть, тренер убедил ее остаться в команде.
Папа достает телефон и кому-то звонит.
– Я пойду в школу прямо сейчас, – говорю я. – Я приведу Руну-Диди домой.
– Шанти, можешь присмотреть за ним? – спрашивает Папа, прижимая телефон к левому уху.
– Конечно, – говорит Чачи.
– Хаан, Мадху, – говорит Папа, выбегая из дома.
Я втискиваюсь в угол для стойки на голове на кровати Ма и Папы и пытаюсь думать как детектив, но у меня вообще не выходит думать из-за шума вокруг. Постоянно заходят соседи, чтобы спросить у нас с Шанти-Чачи, не слышно ли каких новостей. Они спотыкаются о сверток самых-ценных-вещей Ма и роняют наши учебники и одежду. Они спрашивают друг друга, не украл ли Руну какой-нибудь мусульманин, чтобы отомстить за отрубленную голову Буйвола-Бабы. Сперва они говорят тихими голосами, чтобы я их не слышал, но вскоре забывают про меня, и от волнения их голоса взлетают в небо. Шанти-Чачи говорит им не выдумывать, пока не станет известно больше. Когда они ее не слушаются, она угрожает вырезать их ядовитые языки.
Я щиплю себе руки, чтобы проснуться от этого кошмара, но я не сплю. Я задаю себе вопросы, которые мы с Пари задавали брату и сестре Бахадура. Я решаю, что Руну-Диди прячется, потому что Папа ее побил, хотя это была всего лишь одна пощечина и вряд ли она так важна.
Шанти-Чачи выясняет у подружек Диди в басти, не знают ли они, где Диди. Они не знают.
– У нее было все в порядке утром у колонки, – говорит одна из них. – Она не выглядела расстроенной.
Чачи спрашивает меня, могла ли Диди пойти в торговый центр или в кино, но у Диди нет денег смотреть фильмы, и мы никогда не ходим в торговые центры, да и в любом случае охранники торговых центров нас не впускают. Шанти-Чачи звонит Ма на мобильный. Ма говорит, что Диди нет в школе и они с Папой сейчас ходят по домам девочек из команды Диди.
Я пытаюсь придумать, где может быть Диди. Я бы спрятался за тележкой на Призрачном Базаре или в киране, где работает Фаиз. Но Руну-Диди не может там прятаться, потому что она девочка, а еще она не знакома с лавочниками, и они просто отправят ее домой.
Руну-Диди ищут всю ночь. Ее не могут найти. Я верю и не верю в это. Ма и Папа возвращаются домой, волосы Ма прилипают к щекам, глаза Папы красные и выпученные. Я спрашиваю их, можно ли мне пойти на поиски. Мой секретный план – найти Самосу и позволить ему вынюхать Диди. Ма велит мне не двигаться с места.
Я уже бывал в этой ночи раньше. Это ночь, когда пропал Бахадур, и ночи, когда исчезли Омвир, и Аанчал, и Чандни, и Кабир с Хадифой.
Появляются Пари и ее мама. Пари сидит со мной на кровати, а мама Пари плачет даже больше, чем моя Ма. Приходит Фаиз со своей амми.
– Что тут делают эти люди-муллы? – спрашивает какая-то чачи, дергая подбородком на амми Фаиза.
Я плаваю надо всеми, смотрю, как они плачут, смотрю, как они разносят сплетни. Некоторые люди здесь лишь для того, чтобы полакомиться нашими слезами и словами. Они понесут наши истории в своих ртах, что выпячиваются вперед, словно клювы, и будут кормить ими своих мужей или друзей, которых здесь сейчас нет. «Ударил Руну, словно ей два года, вот что он сделал», – слышу я слова одной из женщин. «Шанти мне рассказала. После определенного возраста уже нельзя поднимать руку на дочь».
– Не слушай их, – говорит Пари.
– Тебе разве не нужно заниматься? – спрашиваю я.
– Экзамены не имеют значения. Они не могут нас выгнать, пока мы не доучимся до девятого класса.
– Я тоже пропущу экзамены, – говорит Фаиз. – Ничего страшного.
Мама Пари плачет еще немножко.
Папа с несколькими мужчинами идут искать на свалку, на базар и по больницам.
Этого не происходит на самом деле. Это происходит на самом деле. Бог выкручивает отвертку у меня под кожей, не останавливаясь ни на минуту.
Люди говорят о Руну-Диди. Говорят, она была такой хорошей девочкой. Работала по дому, и без всяких жалоб. Разговаривала со всеми вежливо, даже когда у колонки начинались потасовки. Эти ее эстафеты, она переросла бы их через год-два, а потом стала бы отличной женой, отличной мамой.
Я не знаю человека, о котором они говорят.
– Моя дочь не умерла, чтобы так о ней говорить, – прерывает их Ма, ее лоб покрывает пот. Все замолкают.
Сорок восемь часов. Когда дети пропадают и вы не можете их найти в первые сорок восемь часов они, скорее всего, мертвы. Я не знаю точно, двадцать четыре или сорок восемь часов. В любом случае сейчас Руну-Диди не мертва.
– Помнишь того парня с кучей прыщей? – спрашиваю я у Пари. – Одноклассника Руну-Диди, который ходит за Диди, как будто он ее собака или что-то типа того?
– Я знаю этого парня, – говорит Фаиз. – Экдум-отброс.
– Он стоял рядом с ней, когда мы в последний раз видели ее, – говорю я. – Пари, ты помнишь?
– Я сейчас кому-нибудь расскажу, – говорит Пари. – Мы найдем его.
Когда я смотрю на Пари, то не могу понять, расстроена она или нет, потому что она разговаривает как всегда. Голос у нее не громкий и не тихий. Благодаря ему я чувствую, что не нужно слишком сильно переживать. Я смотрю на нее, чтобы отвертка вылезла из груди, но Пари и ее рыдающей маме приходится отойти, чтобы отправить всех искать пятнистого мальчика, и моя грудь болит даже сильнее, чем раньше.
– Джай, смотри, что мне сегодня дал один мужик, – говорит Фаиз. Он расправляет мятую зеленую банкноту. – Американский доллар, – говорит он.
– Разве сейчас время для этого? – спрашивает его амми.
Фаиз кладет деньги обратно в карман. Его нос течет.
Если бы у Диди был амулет, как у Фаиза, была бы она сейчас дома?
Кто-то выводит нас с Ма из дома, потому что посетители забрали весь наш воздух, и там больше невозможно дышать. Мы садимся на чарпаю возле дома Шанти-Чачи. Слезы текут по лицу Ма, и она не вытирает их.
Я хочу рассказать Ма, что Руну-Диди пропала по моей вине. Я сказал Диди кое-что ужасное, и хуже того, как раз прошлой ночью я желал, чтобы злой джинн ее забрал. Я призвал джиннов в наш дом.
Взгляд Ма обводит меня, как красная ручка – неправильный ответ. Держу пари, она хотела бы, чтобы вместо Руну-Диди пропал я. Я не выигрываю медалей. Я не получаю хороших оценок на экзаменах. Я не помогаю ей по хозяйству. Я никогда не приносил воду с колонки. Я заслуживаю, чтобы меня похитили. Смог вползает мне в уши и шепчет то же самое. Это должен быть ты-ты-ты.
Мама сцепляет ладони на коленях. Я вижу на ее коже ожоги и порезы от ножа. Она слишком много работает, слишком торопится: и дома, и в квартире хайфай-мадам. Ей помогала только Руну-Диди, я – никогда.
Я слышу голос Пари. Размахивая руками, она прокладывает себе путь сквозь толпу вокруг нас.
– Подвиньтесь, подвиньтесь, – кричит она на наших соседей, пока не добирается до чарпаи. – Твой папа пошел в Шайтани Адду, – говорит она. – Он разговаривает с одноклассниками Руну-Диди. И с тем пятнистым мальчиком поговорит, окей?
К нам присоединяется Фаиз.
– Джай, ты должен быть сильным ради своей мамы, – говорит Пари.
– Пусть он немного поплачет, если хочет, – говорит Фаиз.
Я не хочу плакать, но и слезы не могу отключить. У меня во рту сгусток чего-то соленого, и я его глотаю, потому что выплюнуть не получается. Замечаю, что Ма смотрит на меня со странным выражением, слезы увлажняют ее подбородок и шею. «Почему ты плачешь? – спрашивает у меня ее лицо. – Тебе всегда было плевать на твою диди. Вы с ней вечно ругались».
Около полуночи толпа редеет. Пари должна идти домой, потому что ей завтра-уже-сегодня писать экзамен, а Фаизу нужно работать. Пари крепко сжимает мои руки, и даже ее обычно ледяные ладони теплые от того, что она так долго была среди множества людей.
– Это моя вина, – шепчу я ей. – Я хотел, чтобы джинн забрал Руну-Диди, а не меня.
– Не говори ерунды, – говорит она, но мягко. – Ты не похититель. Это злодей из нашей басти.
– Джинны не слушают тебя или кого-то еще, – говорит Фаиз. – Они делают что хотят.
Вскоре остаемся только я, мама Бахадура и моя Ма. Мама Бахадура ведет нас в дом и садится в углу, кашляя, изредка ловя взгляд Ма и плача. Она рассказывает Ма, как однажды утром поймала Бахадура на том, как он засовывал кухонный нож в школьную сумку. Когда она спросила, что он собирается делать с ножом, он ответил: «Я забираю его, чтобы папа тебя не зарезал».
– Вот как сильно он переживал за меня, – говорит мама Бахадура. – А что для него сделала я?
Вскоре она тоже уходит. Смог проникает через полуоткрытую дверь, затемняя нашу и без того тусклую лампочку.
Папа приходит домой один, качая головой.
– Ее там нет, – говорит он Ма, и Ма разражается громкими слезами, и Папа тоже плачет, и они похожи на маленьких детей.
– Вы ходили в Шайтани Адду? – спрашиваю я у Папы. – Ты говорил с тем мальчиком, который всегда ходит за Руну-Диди? Вы видели где-нибудь ее школьную сумку? – я задаю вопросы детектива, они звучат глупо у меня в ушах: словно я говорю о незнакомце, а не о родной сестре.
– Тот мальчик сказал что-то странное, – отвечает Папа, но он говорит с Ма, а не со мной. – Сказал, что после того как Руну поговорила с тренером, она пошла и встала у того места, которое Джай называет Шайтани Аддой. Как будто хотела, чтобы ее украли. Там пусто даже днем. Мальчик сказал, – рыдания Папы сотрясают его плечи и грохочут в груди, – что Руну его оттолкнула. Толкнула так сильно, что он упал. После этого он пошел домой.
– Он действительно пошел домой? – спрашиваю я.
– Соседи видели его. Он помогает их детям с домашней работой, и вечером он им тоже помогал.
– Зачем Руну делать что-то подобное? – спрашивает Ма.
– Это моя вина, – говорит Папа, яростно хватаясь за волосы, будто хочет вырвать прядь за прядью. – Это все моя вина.
Утром мы идем
в полицейский участок, где возле стола старшего констебля уже стоят амми Фаиза и Ваджид-Бхай. Требуя правосудия, Ваджид-Бхай устало сутулится, слова легко льются из его рта. Должно быть, он повторяет полицейским одно и то же уже десять-двенадцать дней. Амми Фаиза сжимает какую-то папку, которую время от времени протягивает полицейскому, но тот делает вид, что не видит ее.
Я смотрю на белую матерчатую сумку в руках у Папы. В нее Ма положила тюбик из-под «Парашюта». Как бы я хотел отработать больше дней, положить в тюбик больше рупий. Ма так и не открыла его, чтобы проверить, сколько внутри денег.
Еще в сумке фото Руну-Диди. Мне не нужно было говорить Ма и Папе, что для расследования дела о пропавшем ребенке нужна его фотография. Oни и так это знали. На фото Диди получает грамоту за победу в эстафете. Она и человек, вручающий ей грамоту, стоят вполоборота к камере, и Диди улыбается так, словно предпочла бы не улыбаться. На оранжевой ленте вокруг ее шеи висит медаль.
У нас нет подходящих фотографий Руну-Диди из студии, как у Бахадура и Чандни, и ни одной семейной фотографии, где мы все вместе стояли бы на фоне складок раскрашенной занавески, изображающей Тадж.
Перед Ма останавливается женщина в зеленом сари с паллу на голове, оберегающая обеими руками ребенка в животе.
– Мои дети тоже пропали, – говорит она. – Кабир и Хадифа.
– Вы говорили с полицией? – спрашивает Папа.
Мужчина рядом с беременной женщиной, видимо, Аббу Кабира-Хадифы, шепчет:
– Мы не должны оставлять их в покое, пока они не начнут что-нибудь делать.
Они просят нас пойти с ними к младшему констеблю – тот, сочувственно кивая, выслушивает мужчину, который, судя по одежде, работает в классном офисе. Водитель автобуса помял его машину стоимостью тридцать два лакха рупий. Когда полицейский слышит цену, то шипит, словно обжег руки горячей водой.
– Не меня вам нужно убеждать в невиновности вашего сына, – говорит старший констебль амми Фаиза и Ваджид-Бхаю в другой части комнаты. – Поговорите со своим адвокатом. Магистрат разрешил нам задержать его еще на пятнадцать дней, и только магистрат может приказать нам освободить его.
По крайней мере, они знают, где Тарик-Бхай, даже если он в таком ужасном месте, как тюрьма. Я бы предпочел, чтобы Руну-Диди сидела в тюрьме, а не в машине похитителя, или в кирпичной печи, или в животе у джинна.
Нас подзывает старший констебль. Он просит Ваджид-Бхая и амми Фаиза уйти. Амми Фаиза поглаживает Ма по руке, когда проходит мимо нас.
Ма и Папа, а также аббу и амми Кабира-Хадифы начинают говорить все одновременно.
– Помедленнее, – говорит старший.
Звонит мобильный Ма, и за те две секунды, которые ей требуются, чтобы прервать звонок, старший ругает ее:
– Вы что, думаете, у меня тут базар, по которому можно шляться взад-вперед, не торопясь выбирая, что купить?
– Это моя леди-босс, – отвечает Ма. – Должно быть, хочет узнать, почему я не пришла.
Папа дает старшему констеблю фото Руну-Диди и говорит, что она лучшая спортсменка в школе, а может быть, даже во всем штате. Он говорит, что она будет участвовать в Национальных Играх и Играх Содружества Наций, когда станет постарше.
Когда я расскажу Руну-Диди, как Папа хвалил ее, она засмеется и скажет: «Кто бы мог подумать, что у него для меня нашлось доброе слово». Затем я осознаю, что, возможно, никогда больше не услышу ее снова: те, кто пропал, не возвращались. Глаза жжет, словно кто-то втер в них пасту чили. Болит в груди.
– Я тебя раньше видел, – говорит старший, помахивая мне папкой. – Ты в тот день сбежал из школы, потому что тебе стало скучно.
Ма и Папа сердито смотрят на меня.
Я не вижу золотую цепочку мамы Бахадура на шее старшего. Может он продал ее и поделил деньги с младшим.
– Вы повесите фото Руну-Диди в Интернете, чтобы разослать его в другие полицейские участки? – спрашиваю я.
– У нас тут что, Бемкеш Бакши под прикрытием?
Старший смеется, как будто отмочил отличную шутку. Я кусаю щеки изнутри, как Фаиз, чтобы не заплакать.
Папа достает тюбик из-под «Парашюта» из сумки и ставит его на стол констебля.
– Мы можем раздобыть больше, – говорит он.
– Думаете, мне нужно масло для волос? – спрашивает старший, но тюбик берет, открывает крышку и смотрит, что внутри. Взгляды аббу и амми Кабира-Хадифы грустнеют. Наверное, им нечего дать полицейскому.
Старший возвращает фотографию Диди Папе.
– Интернет? – спрашиваю я.
– Сейчас не работает, – отвечает он.
Ма и Папа умоляют его. «Возвращайтесь через два дня», – говорит он наконец, качая головой и тряся ногами, как будто мы хотим чего-то невообразимого.
Выйдя из полицейского участка, я говорю Папе:
– У нас нет второго тюбика из-под «Парашюта», чтобы снова заплатить ему.
– По крайней мере, он вас выслушал, – говорит аббу Кабира-Хадифы. – Нам он сказал, что снесет нашу басти, потому что у него от нее одни лишь неприятности.
Ма смотрит в небо, как будто надеется, что Бог сойдет с небес и даст нам ответ, но смог держит свое пальто наглухо застегнутым и не пропускает ни единого лучика света.
Папа и Ма решают, что они должны проверить те больницы, которые Папа не успел проверить прошлой ночью. Я думаю, речь о приемных покоях, но, возможно, они имеют в виду и морги, но не хотят говорить слово «морги» при мне.
Мамина хайфай-мадам снова звонит ей на мобильный. На этот раз Ма берет трубку. Она объясняет, почему сегодня не сможет прийти на работу. Хайфай-мадам не на громкой связи, но мы все равно слышим ее: «И когда ты придешь? Завтра? Послезавтра? Может, мне найти новую баи на твое место? Твоя дочь, должно быть, сбежала с каким-нибудь парнем».
Ма ничего не отвечает, просто обрывает ниточки, которые торчат по краю ее паллу. Наконец она говорит:
– Два дня, мадам. Это все, чего я прошу. Пожалуйста, простите меня за то, что доставляю вам столько хлопот.
После того как она вешает трубку, Папа говорит, что они с аббу Кабира-Хадифы пойдут по больницам. Ма и амми Кабира-Хадифы отправятся домой со мной.
– Я не боюсь моргов, – говорю я. Я видел морги в «Полицейском патруле»; это ледяные металлические морозилки, в которых, наверное, пахнет лизолом[58].
Взрослые смотрят на меня в ужасе, как будто я сказал слово, которое нельзя произносить вслух, потому что оно приносит несчастье.
– Почему бы тебе не помочь маме поискать Руну на базаре? – предлагает мне Папа.
Папа и аббу Кабира-Хадифы нанимают авторикшу, чтобы тот повез их по больницам. Мы с Ма и амми Кабира-Хадифы идем на Призрачный Базар. Мимо нас едут машины, но они больше не шумят. Между мной и миром выросла стеклянная стена.
Мы с Ма проходим по переулкам Призрачного Базара, спрашивая про Руну-Диди. Описываем ее снова и снова.
– Ей двенадцать, – говорит Ма.
– Тринадцать через три месяца, – говорю я. Мой день рождения через месяц после Диди.
– Волосы завязаны в хвост, с белой резинкой, – говорит Ма.
– Серо-коричневый сальвар-камиз, – говорю я. – Форма государственной школы.
– Вот такого роста, – говорит Ма, указывая на свои плечи.
– На ней были черно-белые кроссовки, – говорю я.
– У нее была школьная сумка коричневого цвета.
Удача нам не улыбается, но это все равно лучше, чем сидеть дома. Ма постоянно звонит Папе и с облегчением выдыхает каждый раз, когда он отвечает: «Ничего, ничего». Я молюсь Богу, Психу, призракам, которые парят над Призрачным Базаром и чьих имен я не знаю. Не хочу, чтобы Руну-Диди была в морге. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Мы идем в переулок тхэк. Анда-валла принимает доставку яиц, сложенных в пластиковые лотки и привязанных к седлу байка, на котором сидит человек, не снявший шлем. Четвертак и его банда насмехаются над полусонным пьяницей, лежащим на земле. Их ноги тычут пьяного в ребра. Четвертак никогда не сдает экзамены, поэтому сегодняшний день для него такой же, как и любой другой.
Четвертака Ма тоже спрашивает про Руну-Диди. Не думаю, что Ма знает, кто он, но зато Четвертак знает, о ком говорит Ма. Его рот распахивается, он щелкает пальцами на своих лакеев, достает мобильный телефон из заднего кармана черных джинсов и прокручивает на нем что-то вверх и вниз. Если это он украл Руну-Диди, то он хорошо это скрывает; он выглядит очень удивленным.
– Это та, что всегда бегает, да? – говорит он, не сводя глаз с мобильного.
Ма кивает, кажется, шокированная, что Руну-Диди знаменитость.
Четвертак просит нас подождать и ходит туда-сюда, делая звонки. Он приказывает своей банде «искать Руну повсюду». Он представляется Ма как сын прадхана.
– Мой отец обеспокоен тем, что происходит в вашей басти, – говорит он. – Он делает все возможное, чтобы помочь.
– Твой отец не может поговорить с полицией? – спрашивает Ма.
– Он поговорит, – говорит Четвертак. – Сейчас идите домой. Мы сообщим вам новости.
Я рассказываю Ма о Самосе и о том, как он может вынюхивать запахи. Ма почти не слушает, просто говорит: «Держись подальше от бездомных собак, у них бешенство». Мы проходим мимо чайной Дуттарама, и я объясняю ему, что Руну-Диди пропала.
– Что же творится в этом мире? – говорит он. – Кто же это делает с нашими детьми?
Его собственные дети в школе, в безопасности, и даже не в нашей басти.
Он спрашивает у Ма, не хочет ли она чаю, платить не нужно, но она отказывается.
Самоса выходит из своего домика под тележкой, отряхиваясь от обрезков потемневшего кориандра, которые ради смеха высыпал на его пятнистый мех продавец самосы, и обнюхивает мои ноги. Самоса может найти Руну-Диди, понюхав меня; мы брат и сестра.
– Где она? – спрашиваю я Самосу, толкая его вперед.
– Джай, иди сюда, – говорит Ма.
Самоса бежит к себе в домик. Он не может найти Руну-Диди, понюхав меня. Я слишком сильно воняю.
Мы все ищем и ищем Руну-Диди: на базаре и на свалке, где спрашиваем детей-мусорщиков и Бутылку-Бадшаха про Диди. Я пытаюсь думать, кто мог украсть ее. Это не чача по ремонту телевизоров, потому что он в тюрьме, и не пятнистый мальчик, и не Четвертак, потому что он не знал, что Диди украли. Остаются джинны и преступники, которые мне незнакомы.
Слезы Ма оставляют дорожки на ее щеках и вокруг губ, которые, кажется, синеют. Когда мы наконец поворачиваем домой, она идет, опираясь на меня, и от ее веса я клонюсь вбок. На нас пялятся соседи.
Дома Ма вынимает рамку с грамотой Руну-Диди из нашего свертка ценных вещей у двери и разворачивает намотанные вокруг нее дупатты.
– Помнишь день, когда Руну ее выиграла? – спрашивает она.
Я не помню. Мама почти никогда не приходит к нам в школу, поэтому не думаю, что она видела, как Диди бежала.
– Одна из ее партнерш в тот день уронила палочку, – говорит Ма, – но Руну бежала очень быстро, и их команда все равно победила.
Кто-то стучит в дверь. Это Фатима-бен. Она заставляет Ма взять наполненную чем-то коробочку для ланчей.
– Роти и субзи, ничего особенного, – добавляет она. Потом заговаривает о Буйволе-Бабе. – У меня сердце болит с тех пор, как я его нашла… таким, – говорит она. – Кто мог поступить так жестоко, и зачем, даже представить себе не могу. Это не сравнить с тем, через что проходите вы, конечно…
Когда она уходит, Ма кладет коробку для ланчей на кухонную полку.
Шанти-Чачи также приносит нам еду, только завернутую в фольгу.
– Пури, твои любимые, Джай, – говорит она.
Я кладу ее еду на коробку Фатимы-бен.
Ма и Шанти-Чачи выходят на улицу, чтобы обсудить что-то взрослое.
Я смотрю на сложенные у стены книжки Руну-Диди. На гвоздях висит ее одежда. Ее штаны для йоги лежат на табуретке для ног в ожидании урока в пятницу.
Я чувствую запах Руну-Диди от ее одежды и от подушки, на которой до сих пор вмятина посередине от веса ее головы. Если я буду смотреть на нее достаточно долго, то похититель или плохой джинн, что украл Диди, отпустит ее. Я все смотрю и смотрю. Мои глаза болят, но я не отвожу взгляд.