— И ты пошел на это, Фредди?
— А почему нет? Это продолжение того, чем я занимался в прошлом. Умение убеждать, проникая во вражеский лагерь, речи, подтверждающие мои мнимые убеждения, все эти званые обеды и симпозиумы — отличная подготовка к моему высшему достижению.
— Но когда-то ты считал этихлюдей своими врагами.
— Больше не считаю. Они правы.Мир изменился, и изменился к худшему. Даже коммунисты с их железными кулаками лучше, чем то, что у нас сейчас. Мы лишились дисциплины сильного государства и получили сброд, кричащий друг на друга, убивающий друг друга, хуже, чем звери в джунглях. Мы избавимся от зверей, перестроим государство, отобрав лишь самых чистых для служения ему. Наступает заря новой эры, жена моя, и как только это поймут, истинность ее силы и сила ее истины пронесется по всему миру.
— Ведь мир вспомнит о жестокости нацистов, разве нет... Фредди?
— Может, и вспомнит ненадолго, но это пройдет, когда мир увидит достижения очищенного государства при сильном добром руководстве. Демократические государства все время превозносят справедливость избирательной урны, но они жестоко ошибаются! За голоса борются в грязи, ибо там их большинство. А бедные американцы даже не знают, в каком виде была задумана двести лет назад их собственная конституция. Первоначально голосовать позволялось лишь землевладельцам, людям, продемонстрировавшим, на что они способны, и таким образом доказавшим свое превосходство. Таков был консенсус по условиям конституции, ты знала?
— Да, это было аграрное общество, но я удивляюсь, что тебе об этом известно. Ты никогда не был силен в истории, муж мой.
— Все изменилось. Если бы ты видела эти полки, уставленные книгами... каждый день привозят новые — я прочитываю по пять-шесть в неделю.
— Дай я взгляну на них, дай мне посмотреть на тебя. Я скучала по тебе, Фредди.
— Скоро увидишь, скоро. В темноте есть свое удобство, так как я «вижу» тебя такой, какой предпочитаю помнить. Прелестная, жизнерадостная женщина, так гордившаяся своим мужем, поставлявшая мне секреты из НАТО, некоторые из них, я уверен, спасли мне жизнь.
— Ты же был на стороне НАТО, как я могла поступить иначе?
— Теперь я на более великой стороне. Сейчас бы ты мне помогла?
— Смотря в чем, мой муж. Не отрицаю, ты умеешь убеждать. Услышав твои слова, мне не терпится тебя увидеть. Ты всегда был человеком необыкновенным, это признавали все, даже те, кто не одобрял твои действия...
— Например, мой друг, мой бывший друг, Гарри Лэтем,твой нынешний любовник!
— Ты ошибаешься, Фредди. Гарри Лэтем мне не любовник.
— Лжешь! Он все время увивался за тобой, ждал, когда появишься, спрашивал меня.
— Мы достаточно долго прожили вместе, чтобы ты не знал, когда я говорю правду! В конце концов, это твоя профессия, ты сто раз слышал, как я врала ради тебя... Гарри Лэтем мне не любовник. Повторить?
— Нет! — Единственное слово эхом отлетело от невидимых стен. — Кто же тогда?
— Тот, кто взял себе его имя.
— Зачем?
— Потому что ты хочешь, чтоб твоего друга Гарри убили, а Гарри этого не хочется. Как ты мог,Фредерик? Гарри любил тебя, как... как младшего брата.
— Я тут ни при чем, — тихо произнес бестелесный голос Гюнтера Ягера. — Гарри проник в наш штаб в Альпах. Он был нужен для эксперимента. Мне оставалось только дать согласие.
— Какого эксперимента?
— Медицинского. Я толком и не понял его сути. Траупман, однако, очень загорелся, а против Ханса я пойти не мог. Он был моим наставником, это он дал мне то положение, какое я сейчас занимаю.
— Какое положение, Фредди? Ты действительно новый Адольф Гитлер?
— Странно, что ты его упомянула. Я читал и перечитывал «Майн кампф» и все биографии, какие только сумел найти. Представляешь, насколько были похожи наши жизни, по крайней мере до вступления в наши ряды? Он был художником, и я в своем роде тоже им был. Он был безработным, и мне это грозило. Его отвергла австрийская лига художников и архитектурная академия якобы из-за отсутствия таланта — бывшему капралу некуда было податься, и у меня то же самое. Кто нанимает таких, как я? Мы оба сидели без гроша, у него вообще ничего не было, а я продал все бриллианты, чтобы спасти себе жизнь... Потом в двадцатых кто-то увидел, как какой-то радикал на улице страстно и убедительно кричит о несправедливости социальных условий, а много лет спустя кто-то другой наблюдал за красноречием первоклассного бывшего агента-провокатора, который раньше одурачил даже их. Такие люди очень ценны.
— Ты хочешь сказать, что и ты, и Адольф Гитлер переметнулись, заняв эти страшные посты?
— Я бы сказал по-другому, женушка. Не мы нашли дело своей жизни, а само дело нашло нас.
— Какая мерзость!
— Вовсе нет. У новообращенного убеждения зачастую самые сильные, ибо к ним надо прийти.
— Но чтобы осуществить ваши замыслы, надо пойти на огромные человеческие жертвы.
— Поначалу да, но это быстро кончится, быстро забудется, и мир станет намного лучше. Не будет крупных войн, ядерного противостояния — наше продвижение станет постепенным, но уверенным, ибо многое уже существует на деле. Пройдет несколько месяцев, и сменятся правительства, появятся новые законы в пользу самых сильных, чистых, и за несколько лет ненужный мусор,отбросы общества, вытянувшие из нас соки, будут сметены.
— Не надо для меня произносить речи... Фредди.
— Это правда! Тыразве не видишь?
— Я не вижу даже тебя, а ты, признаться, меня так взволновал своими речами... Необыкновенный человек, каким я тебя знаю. Включи свет, пожалуйста.
— С этим небольшая проблема.
— Почему? Ты так изменился за пять лет?
— Нет, но я в очках, а ты нет.
— Я ношу их, лишь когда глаза устают, ты же знаешь.
— Да, но у меня другие очки, позволяющие видеть в темноте, и я вижу оружие в твоих руках. И не забыл, что ты левша. Помнишь, ты решила играть со мной в гольф и я купил тебе клюшки, только не те?
— Да, конечно, помню, они были для правшей... У меня с собой оружие, потому что ты сам учил меня никогда не ходить ночью на встречу даже с тобой без пистолета. Ты говорил, ни один из нас не знает, следят за нами или нет.
— Я был прав, ибо защищал тебя. Твои друзья снаружи знают, что у тебя оружие?
— Я никого не видела. Я пришла одна, меня не посылали.
— А вот теперь ты врешь, по крайней мере в чем-то, но это не важно. Брось пистолет на пол!
Карин бросила, и де Фрис-Ягер включил свет, рефлекторную лампу, освещавшую небольшой алтарь в часовне, на котором возвышалось золотое распятие на пурпурном фоне. Новый фюрер сидел справа на молельном стуле в белой шелковой рубашке с расстегнутым воротником, его белокурые волосы блестели, а лицо с красивыми тонкими чертами он повернул в самом выгодном ракурсе.
— Ну и как я выгляжу спустя пять лет, женушка?
— Как всегда красив, ты же знаешь.
— Да, обаяния у меня не отнять, и это то, чем герр Гитлер не обладал. Он был человеком маленького роста, с вечно недовольным выражением лица и носил ботинки на толстой подошве. Моя внешность большое подспорье, но я демонстрирую потрясающую скромность и делаю вид, что создан изо льда, когда женщины заостряют на ней внимание. Физическое тщеславие не идет лидеру нации.
— Другим не все равно. Я полагаю, они благоговеют перед твоей внешностью. Я, например, и тогда... и сейчас.
— Когда вы заподозрили, что Гюнтер Ягер — это новый лидер неонацистов?
— Когда на допросе раскололся один из зонненкиндов. Не без помощи наркотиков, я подозреваю.
— Этого не может быть! Я никогда никому из них не открывался.
— Очевидно, все-таки ты это сделал, вольно или невольно. Ты говорил с людьми, устраивал встречи, выступал с речами...
— Только перед теми, кто в бундестаге! Все остальные записывались на пленку.
— Значит, кто-то тебя продал... Фредди. Я что-то слышала о католическом священнике, который пошел исповедоваться и оставил все на совести своего духовника.
— Боже мой, этот дряхлый идиот Пальтц. Сколько раз я говорил, его надо исключить, так нет, Траупман утверждал, что того поддерживает рабочий класс. Я прикажу его расстрелять.
Карин задышала спокойнее. Она затронула ту тему, которая была так необходима. Имя Пальтца всплыло у нее из списка опознанных на пленке людей. Монсеньера Пальтца открыто ненавидели католические власти в Германии, это выяснилось в телефонном разговоре с боннским епископом. Тот высказался весьма откровенно: «Это заблудший фанатик, которого надо отправить на пенсию. Так я и Риму сказал». Карин подождала, пока успокоится ненужный ей теперь муж.
— Фредди, — спокойно, сдерживаясь, начала она. — Этот Пальтц или как его там, этот священник проболтался, будто с Лондоном, Парижем и Вашингтоном случится нечто ужасное. Такая крупная катастрофа, которая унесет сотни тысяч жизней... Это правда... Фредди?
Молчание фюрера в контрасте со стуком дождя наэлектризовывало атмосферу. Наконец Гюнтер Ягер заговорил. Его голос звучал напряженно, глухо, как готовые оборваться струны виолончели.
— Так вот зачем ты пришла, шлюха. Они послали тебя разузнать, а вдруг, что совершенно невероятно, я раскрою тебе суть нашей ударной волны.
— Я сама пришла. Они не знают, что я здесь.
— Возможно, врать ты никогда не умела. Однако ирония приятна. Я и раньше говорил, нас ничто не остановит, так оно и есть. Видишь ли, как все великие вожди, я наделяю ответственностью других, и более всего в тех областях, где мне не хватает знаний. Мне обрисовывают план или стратегию, особенно конечные результаты, но не технический аспект, не сообщают даже имен тех, кто их отрабатывает.
— Мы знаем, это касается воды трех городов, резервуаров, водопроводных станций или как они там называются.
— Правда? Уверен, монсеньор Пальтц знает все технические детали. Спросите его.
— Это не сработает, Фредерик! Отмени операцию. Ведь всех поймают. Там сотни солдат, готовых стрелять во всех и во все, что приблизится к воде. Их захватят, и они тебя выдадут.