— Флегматичная Hausfrau[82]из семьи крупных буржуа. Она, вероятно, ненавидела войну. В любом случае ее имя никогда не значилось в списках членов национал-социалистической партии и нет данных, что она участвовала в их многочисленных митингах.
— Да, пожалуй, пронацистским влиянием это не назовешь.
— О чем я и говорю.
— А во время учебы Крёгера в университете и медицинском колледже не было ли там студенческих группировок, не принимавших демократизацию Германии, осуждение «третьего рейха», которые могли бы повлиять на молодого Крёгера?
— Я ничего такого не обнаружил. Его преподаватели в общем и целом отзывались о нем, как о человеке малообщительном, прирожденном ученом и поистине выдающемся враче. Еще студентом он добился таких успехов в хирургии, что начал оперировать намного месяцев раньше, чем было принято.
— В какой области он специализировался?
— В области нейрохирургии. Говорят, у него были «золотые руки и быстрые, как ртуть, пальцы» — это дословно то, что сказал прославленный Ханс Траупман — величина мирового масштаба в этом направлении медицины.
— Кто-кто?
— Траупман, Ханс Траупман, заведующий отделением нейрохирургии клиники в Нюрнберге.
— Они дружат?
— Их связывали профессиональные интересы. Однако ничто не говорит о том, что они были особенно дружны.
И все же он не поскупился на похвалы своему подчиненному.
— Не все хирурги скупы на похвалы, Моро.
— Наверное. А нет ли каких-нибудь предположений, почему Крёгер ушел со своего поста и иммигрировал в Швецию?
— Никаких, кроме его собственного очень эмоционального заявления. Он почти двадцать лет делал чрезвычайно сложные, а потому безумно утомительные для хирурга операции. По его собственным словам, он сгорел на этой работе, у него стали дрожать руки, те самые «быстрые, как ртуть» пальцы, и он не хотел больше рисковать жизнью своих пациентов. Подобное благородство достойно восхищения.
— Дело темное, — тихо заметил Моро. — Кто-нибудь пытался узнать, где он сейчас находится?
— В нашем распоряжении только слухи, впрочем, сами прочитаете. Кое-кто из бывших коллег получал от него известия года четыре назад. По их словам, он занялся общей врачебной практикой под шведским именем, где-то севернее Гетеборга.
— Кто эти бывшие коллеги?
— Их имена есть в отчете. Вы сами можете связаться с ними, если хотите.
— Хочу.
— А теперь, господин Моро, — сказал немецкий посол, откинув свое маленькое, худое, как скелет, тело на спинку стула, — я думаю, нам пора поговорить начистоту. Когда мы с вами разговаривали, — по надежной линии, как было условлено, — вы дали понять, что некий Герхард Крёгер, хирург, может быть членом нацистского движения, но не представили никаких улик, не говоря уже о доказательствах. Вместо этого сказали — и звучало это, позвольте заметить, довольно оскорбительно, — что, если германское правительство через мое посредничество откажется предоставить вам полное досье на Крёгера, вы пожалуетесь в Кэ-д'Орсей, что мы предположительно скрываем данные о личности влиятельного члена новой нацистской верхушки. И опять — ни улик, ни доказательств. А как только эти документы попадут в вашу систему, вполне возможно, что жизнь ни в чем не повинного доктора где-то там в Швеции окажется в опасности, поскольку, я не сомневаюсь, вы его разыщете. Итак, я предоставил вам информацию, мсье Моро, так дайте же и мне что-то хотя бы для того, чтоб успокоить мою совесть, поскольку, как я уже сказал, вы обязательно его разыщете.
— Мы уже нашли его. Monsieur 1'ambassadeur. Он здесь, в Париже, в двадцати, не больше, кварталах отсюда. Его задание — найти Гарри Лэтема и убить его. Но почему это поручено ему, врачу, хирургу? Вот на этот вопрос мы и должны ответить.
Выйдя на улицу, Моро направился прямо к машине Второго бюро, сел в нее и, дав знак водителю ехать, снял трубку телефона посольства и набрал непрослушиваемый внутренний номер.
— Жак?
— Да, Клод?
— Разузнайте все, что можно, о враче по имени Траупман, Ханс Траупман, хирург из Нюрнберга.
Для взволнованного Дру Лэтема вечер тянулся медленно, слишком медленно. Гостиничный номер казался персональной тюрьмой. Даже переработанный кондиционером воздух становился душным. Он открыл и тут же закрыл окно: вечер, в Париже выдался сырой, лучше уж с кондиционером. Играя роль преследуемого, он слишком долго просидел взаперти. Ему надо выбраться на улицу — так, как он это сделал вчера, когда заезжал на свою квартиру на рю Бак в сопровождении морских пехотинцев: На это ушло меньше часа, он провел всего несколько минут на улице, но этот час и эти минуты стали короткой живительной передышкой после удушающе узкого пространства «Мезон руж» антинейцев, дома Витковски, даже квартиры Карин — впрочем, нет, только не ее квартиры. Там он впервые за многие годы почувствовал себя свободным и там было замечательно, тепло и уютно.
Но сейчас, сейчасему было необходимо снова почувствовать себя свободным, пусть ненадолго, праздно побродить по улицам, побыть среди людей — может быть, в этом все дело. Два часа назад он разговаривал с Карин — она еще находилась в посольстве, — и они условились, что в интересах полной безопасности он не будет звонить ей на рю Мадлен. Конечно, не будет, не хватало еще и ей пуститься в бега. Тем не менее она передала ему срочное сообщение из Вашингтона. Он должен связаться с Уэсли Соренсоном по строго засекреченному номеру телефона, причем звонить директору отдела консульских операций, пока не дозвонится. И если к шести часам по времени округа Колумбия им не удастся переговорить, то Дру должен позвонить Соренсону домой в любое время.
Лэтем периодически набирал номер, зная, что его нельзя установить, до одиннадцати часов по парижскому времени — до шести в Вашингтоне. Затем позвонил Уэсли домой. Трубку подняла миссис Соренсон: жена непревзойденного шпиона произнесла условные слова:
— Муж ждет звонка из Парижа от нашего антиквара. Если это вы, то мистер Соренсон будет занят примерно до семи по нашему времени. Если нетрудно, позвоните позже, потому что у нас нет вашего номера, а он очень хочет получить тот гобелен, что мы видели месяц назад.
— Он еще не продан, мадам, — сказал Дру. — Я позвоню ему сразу после полуночи по парижскому времени — в семь часов по вашему. Это самое малое, что я могу сделать для таких выгодных клиентов.
Случилось нечто важное, раз Соренсону потребовалось переговорить с ним срочно. Но что именно? Ладно, впереди еще целый час, а сидеть взаперти в маленьком гостиничном номере и перебирать в голове всевозможные варианты — этого он не выдержит, решил Дру Лэтем. К тому же риск невелик: на нем обтягивающая со всех сторон форма, в которой невозможно нормально дышать, волосы его выкрашены в нелепый блондинистый цвет. И еще он наденет темные очки, которые ему дала Карин. На улице уже темно, а что может обеспечить большую безопасность, чем сочетание измененной внешности и темноты? И, наконец, у него был плоский сотовый телефон. Если в случае крайней необходимости Лэтем понадобится Витковски или кому-то из самых проверенных людей в посольстве, они, не застав его в отеле, позвонят по этому номеру.
Лэтем спустился на лифте в фойе, прошел мимо стола консьержа, испытав неловкость, когда его приветствовали «mon colonel» и «полковник Уэбстер», да к тому же прикладывали руку к фуражке. Потом он прошел через вращающуюся дверь и оказался на рю Кастильон. Господи, как же хорошо на улице, вдали от стен своей тюрьмы! Он свернул направо, подальше от уличных фонарей, и пошел вниз по тротуару, дыша полной грудью. Дру двигался твердой, чеканной походкой, почти военной — он ухмыльнулся, осознав это.
Тут все и случилось. Зазвонил телефон в кармане кителя, звук был низкий и настойчивый. Лэтем засуетился от неожиданности, принялся судорожно теребить пуговицу на мундире, желая только одного: чтобы поскорее прекратился этот дурацкий трезвон. Наконец он выхватил из кармана звенящий аппарат и, нажав на кнопку приема, поднес к уху.
— Да, в чем дело?
— Это отряд "В" морской пехоты. Что вы делаете за пределами отеля?
— Дышу воздухом, есть возражения?
— Еще какие, черт побери, но уже поздно. За вами следят.
— Что?!
— У нас есть фото. Мы не уверены, но кажется, это Рейнольдс, Алан Рейнольдс из центра связи. Мы видим его в бинокль, но свет плохой, а он в шляпе, да еще с поднятым воротником.
— Как же он смог меня узнать? Я же в форме, да еще и блондином стал, черт возьми!
— Форму можно одолжить, а белокурые волосы не много дают, когда кругом темень и на голове офицерская фуражка. Теперь идите дальше, а когда станете убирать телефон в карман, засмейтесь. Потом сверните направо, в следующую узкую улочку. Мы изучили район, выйдем и пойдем сзади.
— Бога ради, остановите, схватитеего! Если он нашел меня, то наверняка держит на мушке квартиру миссис де Фрис.
— Мы за нее не отвечаем, кем бы она ни была. Только за вас, мсье.
— Я за нее отвечаю, господин пехотинец!
— Начинайте громко смеяться и убирайте телефон.
— Тогда ладно!
Дру, валяя дурака на переполненной народом улице Кастильон, захохотал, как гиена, сунул сотовый телефон в карман и через несколько ярдов свернул направо, в первую узкую улочку. Однако вместо того чтобы идти, он побежал, домчался до ближайшего крыльца справа и спрятался за каменным выступом. Улочка, немногим шире прохода между домами, была типичной для бедных парижских кварталов — имела долгую историю и славилась низкой квартплатой в здешних домах. Освещалась она всего двумя фонарями на противоположных концах проезжей части, остальное пространство окутывала тьма. Сняв фуражку, Лэтем принялся осторожно, дюйм за дюймом высовывать голову из-за каменного укрытия. Увидев человека с пистолетом в руке, который осторожно шел по узкой улочке, Дру выругался про себя. Он и не подумал взять с собой оружие — черт, да под этой облегающей формой его и спрятать некуда!