з сил, знали, кто выиграл схватку. Кениг лежал на земле, одна рука была сломана, другая растянута, а мышцы обеих ног частично парализованы. Лэтем с расцарапанными руками, с грудью и животом настолько измочаленными, что его подташнивало, навис над нацистом и плюнул ему в лицо.
Затем Дру нагнулся, вытащил из-за пояса моток веревки, которую ему дал Гюго, и стал связывать нацистского лидера, заводя ему руки и ноги за спину; при каждом сопротивлении веревки только затягивались туже. Закончив, Лэтем разорвал голубую шаль на ленты, как простыни в отеле «Нормандия», и вставил кляп псевдосвященнику. Взглянув на часы, он оттащил Кенига в кусты, точным ударом погрузил его в беспамятство, выхватил телефон и набрал номер Стэнли Витковски.
Глава 32
— Ты, сукин сын! — орал полковник. — Моро готов тебя пристрелить, и я его не виню.
— Значит, эти двое выбрались уже?
— Ты соображал, что делаешь? И вообще...
— Успокойся, тогда узнаешь.
— Мне успокоиться? Да, мне есть из-за чего успокоиться. Кортленда вызывают утром на Кэ-д'Орсей отдуваться за твои проделки; тебя же объявляют персоной нон грата и выдворяют из страны; иностранное правительство заявляет мне официальный протест, а ты говоришь мне «успокойся»?
— За этим стоит Моро?
— Не совсем он.
— Тогда справимся.
— Ты слушаешьили нет? Ты напал на двух агентов Второго бюро, оглушил, связал, как заложников продержал несколько часов без связи и тем самым прервал важнейшее расследование французскойразведки!
— Все так, Стэнли, но я добился прогресса, а Моро это нужно больше всего.
— Какого?..
— Пошли отряд морских пехотинцев в лютеранскую церковь в Нейи-сюр-Сен.
Лэтем дал Витковски адрес и рассказал про связанного Кенига в кустах.
— Он большая шишка у нацистов в Париже — важнее, чем граф Страсбург, мне кажется, «крыша» у него во всяком случае надежнее.
— Как ты его нашел?
— Некогда рассказывать. Позвони Моро, пусть пехотинцы заберут Кенига во Второе бюро. Передай Клоду: тут все достоверно.
— Ему будет мало избитого лютеранского священника. Господи, может, ты просто свихнулся, а его погонят с работы и по судам затаскают?
— Никоим образом. Кодовое имя Кенига — Геракл, что-то из мифологии.
— Из греческой мифологии? — прервал его полковник. — Геракл это сын Зевса, он прославился своими подвигами.
— Прекрасно, — весело сказал Дру. — Действуй, даю тебе не больше двух минут. А потом я хочу с тобой встретиться.
— Встретиться? Да я из тебя дух вышибу!
— Повремени с этим, Стэнли. Я знаю, где они держат Карин.
— Что?!
— Рю Лакост, 23, номер квартиры неизвестен, но ее только что сняли.
— Ты это из падре выжал?
— И без особого труда — он испугался.
— Он... что?
— Некогда,Стош! Пойти должны только ты и я. Если они почуют неладное или увидят хоть одну подозрительную машину у дома — убьют ее. Они и так собираются это сделать приблизительно через час, если не свяжутся со мной и не вытащат на встречу.
— Встретимся в сотне ярдов к востоку от здания между фонарями у самого темного подъезда или переулка.
— Спасибо, Стэнли, серьезно. Я знаю, когда к сольной операции нужно кого-то подключить, лучше тебя партнера не найти.
— У меня нет выбора. Ты в никак не мог выйти на Геракла, если в он был ненастоящим.
Карин де Фрис сидела со связанными сзади руками, а напротив нее на деревянном кухонном стуле, широко расставив ноги, закинув левую руку за спинку и небрежно держа в правой пистолет с большим цилиндром глушителя на стволе, развалился стройный широкоплечий убийца-нацист.
— Почему вы считаете, будто ваш муж жив, фрау де Фрис? — спросил нацист по-немецки. — А точнее, если уж пофантазировать и представить, что это и в самом деле так, с чего вы взяли, что нам это должно быть известно? Ведь, дорогая моя, его казнила Штази, об этом все знают.
— Возможно, и знают, но это ложь. Когда проживешь с человеком восемь лет, то легко узнаешь его голос, даже если он искажен или невнятен.
— Потрясающе. Вы слышали его голос?
— Дважды.
— В досье Штази все по-другому и очень достоверно, я бы сказал.
— В том-то и проблема, — холодно парировала Карин. — Уж слишком достоверно.
— Бессмыслица какая-то.
— Ничуть! Даже самые жестокие гестаповцы не описывали в деталях пытки и расстрел заключенных. Такие подробности противоречили их интересам.
— Меня тогда еще на свете не было.
— Меня тоже, но существуют документы. Может, вам стоит почитать.
— Я не нуждаюсь в ваших указаниях, мадам. А этот голос... Где вы его слышали?
— Как где? По телефону, естественно.
— По телефону? Он звонил вам?
— Не от своего имени, но с той самой руганью, которой я наслушалась за последний год нашего супружества, прежде чем его, как считается, казнила Штази.
— И вы, конечно, дали ему отпор?
— Он тогда вообще закричал, как маньяк. Мой муж серьезно болен, герр нацист.
— Принимаю такое обращение как комплимент, — сказал нацист, ухмыляясь и вращая пистолетом. — Почему вы говорите, ваш муж болен или, вернее, почему вы мне об этом рассказываете?
— Потому что, я думаю, он с вами заодно.
— С нами заодно? — недоверчиво переспросил немец. — Фредди де Ф., амстердамский провокатор, злейший враг нашего движения? Простите меня, фрау де Фрис, но это полная бессмыслица. Как такое могло бы произойти?
— Ему понравилось ненавидеть, а вы — олицетворение ненависти.
— Это выше моего понимания.
— Моего тоже, поскольку я не психолог, но знаю, что права. Его чувству ненависти больше некуда было деться, он не мог без него жить. Вы с ним что-то сделали — на этот счет у меня есть своя теория, но нет доказательств. Вы дали ему выход, выход его ненависти, восстановили его против всего, во что он верил...
— Хватит с меня этих глупостей. Вы действительно сумасшедшая.
— Нет, я в своем уме. Мне даже кажется, я знаю, как вы это сделали.
— Сделали что?
— Восстановили его против друзей, ваших врагов.
— Ну и как же мы сотворили это чудо?
— Вы сделали его зависимым от себя. В последние месяцы перемены в его настроении стали очень резкими... Он часто бывал в отъезде, как и я, но когда мы оказывались вместе, становился другим — то впадал в депрессию, то тут же в ярость. Бывали дни, когда он вел себя как ребенок — маленький мальчик, которому так хотелось игрушку, что, когда он ее не получал, выбегал из дома и пропадал где-то несколько часов. А потом возвращался, каялся, просил прощения за вои вспышки гнева.
— Мадам, -крикнул нацист, — я понятия не имею, о чем вы говорите!
— Наркотики, герр нацист, я говорю о наркотиках. Я считаю, вы снабжаете ими Фредерика, потому-то он и зависим от вас. Вы его, наверно, прячете где-то в горах, поддерживая пагубное пристрастие, с тем чтобы извлечь из него информацию при каждой операции, направленной против вас. А он кладезь секретов, хотя многое и забыл.
— Вы с ума сошли. Будь у нас такой человек, мы применили бы другие препараты, позволяющие вытянуть из него все секреты за несколько минут. Зачем же тратить время и деньги, продляя ему жизнь?
— Затем, что амитал и скополамин не вытянут секретов, которые человек уже не помнит.
— Так что толку от такого информатора?
— И ситуация и обстоятельства меняются. Вы сталкиваетесь с препятствием, будь то человек или стратегия, ставите его перед ним, и Память возвращается. Можно кого-то опознать, объяснить когда-то знакомую тактику.
— Господи, да вы начитались детективной литературы.
— Наш мир — ваш, а совсем недавно и мой — во многом основан на вымышленных предположениях.
— Хватит! Это слишком для меня заумно... Однако у меня есть вопрос, фрау де Фрис. Исходя из вымышленного предположения, как вы его называете, скажем, что вы, допустим, правы и мы держим вашего мужа в тех самых условиях. Почему вы так стремитесь его найти? Чтобы снова быть вместе?
— Этого бы мне хотелось меньше всего, герр нацист.
— Тогда почему?
— Считайте, я стремлюсь удовлетворить свое нездоровое любопытство, докопаться, что заставляет человека стать другим, не таким, как его знали? Как он уживается сам с собой? Если в это было в моих силах, я бы предпочла, чтобы он умер.
— Серьезное заявление, — сказал нацист и, откинувшись на спинку стула, шутя приставил дуло к своему виску. — Бах! Вы бы так сделали, если бы смогли?
— Вероятно.
— Ну, конечно! Вы же нашли себе другого! Офицера американской разведки, очень опытного засекреченного агента Центрального разведывательного управления по имени Гарри Лэтем.
Карин замерла, ее лицо застыло.
— Это к делу не относится, он не относится.
— Мы так не считаем, мадам. Вы любовники, мы это установили.
— Устанавливайте что хотите, от этого факты не меняются. Почему вы интересуетесь... Гарри Лэтемом?
— Вы осведомлены об этом не хуже, чем я. — Нацист ухмыльнулся и уперся каблуками в пол, оседлав стул — этакий смеющийся всадник на лошади. — Он слишком много о нас знает. Проник в наш бывший штаб в Хаусрюке, услышал и увидел то, чего не должен был ни слышать, ни видеть. Это всего лишь вопрос времени. Час-два — и он перестанет быть головной болью для нашего начальства. Мы исполним приказ неукоснительно, до мельчайших подробностей, даже выстрел будет в левую часть черепа. Видите, как мы точны? Никаких предположений и уж точно ничего вымышленного. Мы — реальность, а вы — вымысел. Вам нас не остановить.
— Почему в череп, почему в левую часть? — спросила де Фрис монотонным голосом, загипнотизированная словами нациста.
— Мы тоже удивились, а затем один из молодых новобранцев, парень очень образованный, нашел ответ. Это восходит к началу восемнадцатого века, когда приговоренных солдат казнил всего один офицер. Если приговоренный проявил доблесть в бою — ему стреляли в правый висок; если же он этого не заслужил — в левый, «sinistra» по-итальянски. «Sinister» — по-английски «зловещая». А Гарри Лэтем и есть зло. Теперь ясно?