Она напоминала изображение на экране или голограмму. Переливалась как ёлка в гирляндах… С пальцев ее падали на пол синие искорки.
От моего изумленного взгляда она дернулась… как рабыня от удара бича…
Как будто я застал ее за чем-то постыдным. Лягушачьи ее глаза сверкнули как серые агаты. Короткие каштановые волосы взвились… и засыпали мой паркет золотинками.
Может, таким, как она, нельзя тут показываться?
Или я ее испугал?
Дернулась и исчезла. Зашла за невидимую ширму.
Но успела таки в самый последний момент бросить на меня взгляд Медузы Горгоны. Как ледяной водой окатила.
Я, как и было написано в старом сценарии, превратился в колонну из малахита.
Но быстро вернулся в себя. Неизвестная сила вытянула меня из вязкой холодной сердцевины камня назад — в человеческую плоть. Может, это она… исправила так ошибку… Или режиссер спас положение. Фильм-то нужно было дальше снимать. Отрабатывать бюджет.
Я встал (стул завизжал так громко, что звукооператор руками замахал), прошел в гостиную, посмотрел туда-сюда. Никого. Понюхал. Какой-то легкий аромат висел в воздухе. Флоксы! В январе?
Не понимая, что делаю, обратился к исчезнувшему призраку: Госпожа Одран, вернитесь! Не оставляйте меня тут одного. Мне так опротивел этот мир, возьмите меня с собой! Готов стать браслетом на вашей изящной ручке!
Ответа, разумеется, не последовало. Но осветители засмеялись. А режиссер нахмурился.
Проверил, нет ли кого в прихожей, спальне, кабинете…
Заглянул и в ванную комнату. Огромное зеркало не отразило ничего подозрительного. Заметил в своих глазах выражение растерянности. А кожа на лице и на руках сохранила что-то от малахита. Неровную зелень кругами. Надо будет визажистке шею намылить.
Дописал и отправил письмо, нацепил плащ, подбитый мехом шиншиллы, и вышел погулять по свежему, искрящемуся снежку, редкому в постапокалиптическом Берлине явлению. Тут скорее лягушки будут падать с неба, чем снег.
Миновал несколько близлежащих улиц. Кивнул знакомому дому с аркой (в нем когда-то жила жена Михаила Чехова) и пивному ларьку, вокруг которого толпились местные алконавты. Пересек под мостом линию эсбана. Углубился в парк. Нашел в нем любимую липовую аллею. И зашагал по ней… пробежался… попрыгал… как астронавт на Луне.
Дышалось легко. Деревья уютно поскрипывали. Где-то трещал дятел. То и дело по воздуху проносилось что-то желтое — это большие синицы перелетали с дерева на дерево в поисках корма. По земле деловито ходили важные скворцы. Из дупла на четырехсотлетием дубе мрачно выглядывала сова. Три огромные вороны клевали дохлого кролика. Убежавший из зоопарка белый медведь гонялся за длинноногими фламинго.
Терка? Ну да, но не без известного шарма.
Красивая, уютная, но радикально спятившая страна. Во что она превратится через пятьдесят лет? В северную Сирию? В западную Турцию? В новый Аушвиц? Или всемирное оледенение охладит пыл грядущих поколений?
Режиссер опять нахмурился и многозначительно показал на страницу сценарной книги. Его палец уткнулся в название очередного эпизода — «Ретроспекция со слезой».
Я повиновался и попытался вспомнить то время, когда впервые увидел «Неверную жену».
Когда же это было? Я был еще школьником. Значит, году в 71-м или 72-м.
Где? Конечно, в «Иллюзионе». Наверняка, вместо того, чтобы в школу ехать — сразу рванул на Котельническую. Чтобы попасть на утренний сеанс. И посмотрел два фильма подряд. «Неверную жену» и какую-нибудь комедию… может быть «Розовую пантеру» с двумя другими тогдашними холодными красавицами — Кардинале и Капучине.
Красным карандашом, справа, почерком режиссера: Эпизод «Самоубийство Капучине» пропустить в целях экономии средств. Распоряжение дирекции.
Пропустил.
Какая же это радость, окунуться в нездешнюю, чудную, заграничную жизнь! Побывать в Версале, покататься с Дэвидом Нивеном на лыжах в Кортине, подышать воздухом Голливуда. За тридцать копеек! Высшее удовольствие, доступное молодому человеку, запертому в «социалистическом лагере».
Твои одноклассники сидят в душном классе… учат какую-нибудь идеологическую дребедень… настырный учитель долдонит… а ты, свободный как степной волк, бродишь по улицам родного города. А потом наблюдаешь на киноэкране интимную жизнь чудесных женщин и мужчин. Европейцев, американцев… небожителей. Слушаешь веселую музыку Манчини. И на все тебе наплевать… на школу, на аттестат, на МГУ, на ЦК КПСС, на прошлое и будущее…
Под ложечкой сосет предчувствие неизбежной катастрофы… и превращает просмотр развлекательного кино в незабываемый, почти сакральный момент… в счастье.
Послал из берлинского парка привет самому себе, в Москву начала семидесятых.
Как же он был мне тогда нужен! Привет из другого мира. Из другой эпохи. Капелька надежды. Вытер слезу.
Режиссер удовлетворенно крякнул и крикнул: Снято!
После ланча продолжили.
Декорация — лес, аллея. Нарисованный небосвод.
В конце аллеи под искусственной сосной стояла женщина в высоких кожаных сапогах. Кто-то из массовки?
Режиссер заорал: Недоумение изобрази! Недоумение. И ностальгию. Но не переигрывай!
Подошел к ней, робко взглянул ей в лицо. Нежно пахнуло флоксами, кожей и хорошим табаком.
Легкое бежевое пальто… алая беретка… курит сигарету. Длинные ее перчатки испачканы фиолетовым пеплом. Загорелое скуластое лицо выражает презрение к окружающему миру, а прекрасные серые глаза смотрят на заснеженную землю.
Потом она взглянула на меня, и я услышал: Ты звал меня, я вернулась…
От волнения и предчувствия счастья я опять превратился в малахитовую колонну.
Вся съемочная группа зааплодировала. Рабочие подтащили вентилятор и коробку с тертым пенопластом.
Порыв ветра запорошил нас снежным жемчугом…
Красавица исчезла, как будто ее и не было, а я так и остался в камне…
Я не мог двигаться, дышать, есть, говорить. Зато мог думать.
И думал, думал…
Вспоминал. Вся моя до и после — эмигрантская жизнь представилась мне длинной чередой неприятных, мучительных дней и ночей. Под черным Солнцем и синей Луной (так нарисовал наш художник-декадент). Родным и близким существом была для меня теперь только она, пахнущая флоксами женщина в беретке, похожая на молодую Стефан Одран.
Через несколько минут, часов или столетий я вышел из камня.
Вокруг меня ничего не было. Ни маяка, ни леса, ни съемочной площадки.
Только белесая мгла над океаном.
Какого черта? Где все?
Согнувшийся человек
Во второй части рассказа «НЛО в Берлине» я описал то, удивительное, незабываемое, что наблюдал из окна берлинской городской электрички (эсбана) лет десять назад. Ничего не придумал. Не преувеличил. Мне разумеется не поверили. Сочли «капризом писателя».
А одна знакомая критикесса настоятельно мне рекомендовала: Умерить пыл своей фантазии… A-то в ваших рассказах так много неправдоподобных событий… В них не веришь… От них устаешь. И герои ваши сексуально озабоченные! Ужас какой-то. Вы должны думать позитивно! У вас все сюжеты кошмарные. Напишите повесть про счастливых пенсионеров, живущих насыщенной духовной жизнью. Вы можете.
Знакомый писатель, известный в прошлом бабник и лолитчик, добавил от себя: И, пожалуйста, не пиши больше о мужеложстве и онанизме!
Неприятно быть атакованным доброжелателями… да еще и ниже пояса. Что же думают о моей литературе враги, если друзья советуют мне писать о духовных пенсионерах и не писать о мужеложстве… о котором я кстати никогда и не писал, из-за полного незнакомства с предметом. Только один пронзительный рассказик написал о несчастном голубом юноше. «Голубизна» его там — не главное. Главное — отчуждение ранимого человека от мира и его институтов, об этом и рассказ.
И онанизмом мои герои занимаются… умеренно. И только тогда, когда по другому, с любимым человеком, ничего не получается… так что и тут речь идет не о рукоблудии как таковом, а об отчаянии, одиночестве и все о том же отчуждении — от близких и друзей, от общества и от богов, навсегда покинувших страждущее человечество.
Я попытался напомнить критикам, что писательская работа, создание «сюжетов», «сцен», «диалогов» и «литературных героев», таких или сяких, — сама по себе уже есть дерзкая фантазия… чудовищное преувеличение, делание из мухи слона, блеф, выдумка, ставящая все с ног на голову…
Что какой-то жалкий НЛО, летающий непонятно зачем по сивому берлинскому небу, по сравнению с самим наличием «персонажей» и «рассказчика», этих… хм… не существующих, недоделанных людей… людей ли… нет, лишенных бытия недоносков, не существующих, но реальных, иногда до болезненности. — мелочь, малозначительная деталь декора, и только. Также как и их сексуальные прихоти. Пусть себе бесчинствуют гомункулусы нам на забаву! Они ведь не ваши жены, мужья пли знакомые, а наши общие подопытные кролики, выкидыши так и не преодоленного человечеством когнитивного диссонанса. Обитающие к тому же в «архетипической глубине», по словам одного из сионских мудрецов.
Они наши лоты в преисподней. Куда вы сами ни за что не захотите спуститься, уверяю вас, дамы и господа.
Сами даты их жизни — не годы, а страницы в оглавлении.
Да и вообще, мне ли вам объяснять, что важнее всего в рассказе не сюжет, и не герой и не его либидо… а то, непознаваемое, что так трудно определить или подделать.
Вибрация смысла… и самой жизненной субстанции…
Стиль… точнее — обаяние стиля… как в Декамероне или в романе Стерна.
И метаморфозы, происходящие не только с персонажами и их миром, как у Бруно Шульца, но и с нами и с нашим миром в процессе чтения…
Из-за этого мы не можем оторваться от книги… а вовсе не из-за «фантазий, ужасов и кошмаров» и не из-за латентной педерастии рассказчика.
Но критики меня не слушали, продолжали пинать.
И я… изнемог, сник, смалодушничал и… умерил пыл, стреножил фантазию, отрубил топором крылья музе (как же она орала!) и принес соответствующую клятву во всемирном Храме реализма, позитивного мышления и семейных ценностей.