Я всегда ценил в тебе непримиримый к фальши аттический дух. Куда тебя занесло?
Рассказ «Мне было 19 лет» 39-летний Л. написал в лагере. Отсюда порнографический стимул — как у маркиза де Сада, расписавшегося в волю тоже только в тюрьме. Этот рассказ — смесь достоевщины и эротизированной живописи мирискусников. Откровенная порнография была бы интереснее — тут философская начинка и культурное — ля-ля не помогает, тут сила слов нужна. Чтобы ширинка порвалась.
Твой текст — сатира на публикацию этих, порожденных зудящими яйцами и постящимся брюхом, больных цветов — родился из желания отомстить мертвому старику. Прокалывать шилом эти яйца не надо — они и так пахнут нехорошо, их надо было бы похвалить… С трибуны.
Плохо, что трибуны нет.
Ты задел меня замечанием о материи в обмороке, о жизни, невозможной без высших сфер, без высших сил.
Всю жизнь я тоже так думал, потому что так нас учили мудрые, так легче противостоять судьбе, безразличию природы, неизбежности смерти.
Так интереснее. Так тебя кто-то слышит (эти самые высшие силы). Постоянно наблюдает.
Опыт эмиграции научил меня, что одиночество абсолютно. Никто не слышит нашего курлыканья…
Смерть крепка. Не путешествие, а конец.
Конец — сильнее путешествия, крепче ада и рая, интереснее мистических построений.
«Материя, которая в обмороке» существует только для людей не видевших фотографий микромира (электронный микроскоп) и макромира — слияния галактик, рождения и смерти звезд…
Тут не просто — панта рей. Тут и следа «материи» не видно. Сгустки энергии. Облака вероятности. Взрывы. Коллапсы. Скорости не человеческие. Взаимосвязи не антропологические. Постоянные обмены энергией. Активные химические процессы. И полное равнодушие к апломбам человека.
Мы на все смотрим из своего масштаба времени и пространства, мы все очеловечиваем. Любой кусок «материи», будь то статуя Праксителя или космический челнок в масштабе час — сто тысяч лет. рождается и исчезает за несколько секунд.
В другом масштабе звезды возникают и сгорают за несколько мгновений. Для нас вселенная — миллиарды световых лет. Для других — один шаг. И это вовсе не значит, что эти другие — выше нас. Скорее всего они кретины.
Каждая раса живет в своем масштабе времени и пространства. На уровне сантиметров совершенство — насекомые. На уровне двух метров — человек. На уровне парсеков — звезды.
Человек не выше муравьев. Совершенства возникают в своих масштабах. И судят о мире по своему локтю. Материя не стоит (как нам кажется), не течет (как мы догадались), а кипит, возникает и исчезает, постоянно меняет свои формы и свойства, превращается в энергию. В плазменном реакторе природы (отдадим и мы дань мирискусникам) празднуют свой дьявольский карнавал кварки и нейтрино. Не бытие, а вероятность бытия. Не пространство, а постоянно возникающая и исчезающая субстанция, временно-пространственная бурлящая каша, которой в нашем (кажущимся) трехмерном, ньютоновском мире ни аналога ни названия нет.
И «высшие силы», если они и «есть» (что они едят?) существуют в своих нишах бесконечномерного пространства. Если им и есть какое дело до нас, что очень сомнительно, то это — экологические проблемы, «заповедники», «аквариумы».
Не исключено, что «элохимы создали» Эдем именно как аквариум с золотыми рыбками. Для потехи. Или на продажу. И смылись, когда надоело вмешиваться. Или просто когда деньги кончились.
Человек в лучшем случае не уничтожает муравьев.
— Жизнь это самоорганизация материи не на кварковом уровне, а на уровне протеинов. Биокомпьютер. С волей. Кто запрограммировал? Высшие силы? Возможно.
А может и нет. Программировать то пришлось только первую, исходную клетку. Дальше все пошло-поехало само (говорят биологи). Мы все потомки этой клетки, мы несем в себе ее свойства. И этим ограничиваем наши ментальные возможности. Наша жизнь возможна лишь в этой временно-пространственной нише. Между двумя ударами кометы.
Да, обычный ответ — мертвенное молчание, в котором слышится презрение к само-званцу, само-позванцу, само-писцу и отсебятнику. Не будь слишком строг, не трудись ставить меня на место! Доказывать, что русский писатель за границей — мертвый писатель. Быть мертвым не так уж плохо. Гораздо хуже — себя на родине под Путиным чистить. От чекистского помета…
Я свое место в мире мертвых обжил и обустроил. Но упрямое само-позванство и само-посыланство берут свое — и я посылаю, упрямо посылаю электронные письма с того света в редакции света этого, жду сюрпризов… И потаю.
Дозвонился я до редакторши одного из престижных московских литературных журналов. Скверная, видимо, баба. Голос капризный, визгливый. Говорили мы минуты две. Только потому, что у меня протекция была. От доброго старого Бориса X-ва. Просто так она бы со мной и двух секунд не проговорила…
— Получили вы мои тексты?
— Да.
— Прочитали?
— Нет.
— Семь месяцев у вас лежат…
— Многие по десять лет ждут. И вообще — мы на компьютере не читаем!.
— Почему не читаете?
— У нас компьютеров нет…
Позвонил мне главред журнала эмиграции «Другие берега», выходящего в Италии, господин Ободзинский. Он не стал мне петь песню «Эти глаза напротив», а сообщил, что моя проза одобрена редакцией к публикации в их журнале. Я помягчел, ободрился, пустил слюну.
Еще через несколько недель на интернетной странице «Других берегов» появились мои рассказы… Гордости моей не было пределов.
— Ага! — говорил я сам себе, — вот оно. новое! Пришло! Изменится моя никчемная жизнь. Напечатали! Да еще и такой огромный кусок! Не пропадет мой скорбный труд!
Начал я считать и пальцы загибать. Один экземпляр для мамы, второй для первой разведенной жены (чтобы знала, какого парня потеряла), третий для второй жены (чтобы оценила и прониклась), четвертый для близкого друга, который обиделся на мой отъезд и прекратил со мной отношения (знай, мол!), пятый для… Всего, для начала, заказал десять книжек журнала. И жду и жду.
Нетути. Звоню — глазам напротив. А они мне отвечают — наш журнал, извините, издание виртуальное, не бумажное… Вы. — говорит, — не поняли… Может быть, когда в будущем… Того… Напечатаем. И слышу я на другом конце звонкий девичий хохот. Вот так гундосых и учат, как говорили в застойное время.
Вы умеете сердиться! А я умею сердить. Ваши тексты из металла, зубам больно, мои из теста. Специально недопечённого.
Поймите, из меня критик или читатель, как из говна пуля. Застреваю на первых же словах, застреваю на согласованиях, читать мне больно, как языком по наждаку елозить.
Не люблю молочную московскую поэзию! Прокисает, когда на подоконник поставишь… На свет.
Я писал о хвостах образов, а у вас тут — их веснушки, родимые пятна и шрамы, шрамы… Страсти-мордасти. Высоко залетели!
Залезайте лучше под кожу, вы, певец сукровицы!
Почти две недели торчал в Иерусалиме. Фотографировал для выставки. Достали меня и спесивые евреи и злые арабы. Пришел в ярость — написал на Золотых воротах (замурованных еще в седьмом веке) старого города короткое русское слово. Ничего умнее из себя выдавить не смог. Обратился так и к арабам и к евреям и к Мессии. Написал карандашом, мелко, чтобы Мессия все-таки не прочитал. Случайно.
Мечтаю наивно о России светлой, демократической, простой — без КГБ. без нашистов, без митрополита Кирилла, (имел возможность насладиться общением с этим мракобесом в процессе моего отлучения от церкви). России, в который светит свет науки с Ленинских гор, соединяется со светом золотым от колокольни Ивана в Кремле и рассыпается цветными лучами по всему светлозвонному православному миру — от студеных Соловков, через Ферапонтию и Китеж на Владимир-Суздаль, от Сергиева посада на Саров и до скитов сибирских…
Страх нынешних российских властей иррационален. Что-то их мучает большее, чем боязнь ниспровержения, наказания, потери власти и денег. Тут даже не дрожь Тушинского вора. Тут что-то от насекомых. Тараканище… Моль порхает над шитой жемчугом парчой, и дыры в ней. И сквозь дыры видны свиные рылы России настоящей, не придуманной. От ладана дерьмищем несет, от святого причастия — живой кровью мучеников.
Отлетев и погрузившись (эмиграция), теряешь дыхание, и ясный смысл в голове тухнет. Надо денек в барокамере посидеть. а то кислород в легких и в мозгах закипает.
Вы написали про Р. правильно. Отсутствие поэзии, этого прелого горького листа, который нам так дорог… Бездушие, мертвенность — хороших текстов. Трупный яд — концептов и других красивых слов, призванных морочить читателю голову. Точка, точка, запятая… Р., действительно, не грибница, а камень. Если страницу его текста потрясти, все словеса и буковки, как сухие муравьишки с нее слетят. Ни слезинки, ни жирники не останется.
Тема моей жизни.
Бегство живого в потустороннее. В общество людей, ставших словами. Отторжение от группы. От коллектива. Вон из людского потока, из нормальности, из города, из страны, а потом и из реальности. Шаг в потустороннее.
Спрятаться в потустороннем. Убежать от рутины, от всепроникающей вульгарности вещей и людей. От их плотского запаха. Спрятаться в потустороннем, уйти, дать оставшимся возможность занять твое место, позволить их железным челюстям разгрысть кость реальности, вылакать кровь твоей современности. Скрыться в пустоту…
Текст П-ва демонстрирует симпатичный инфантилизм москвичей. Птолемеевское сознание. Он заставляет богов и духов крутиться вместе с Москвой, летать вокруг провинциальной звездочки, мчаться вместе с ней в бессмысленной пустоте вселенной. Нелепо приписывать нечто месту и времени. Суть существования — вечное ускользание. И от нашего места в пространстве и от нашего времени. И от богов, тщетно взывающих к нам из-за стенки аквариума…
О запахах. Вы большой мастер их описывать. Но их у вас слишком много. На одной странице я насчитал сорок. Этого ни один нос не выдержит. Запахи у вас живее людей. Как у Гоголя. Но Гоголь не разъясняет, оставляет абсурд висеть в воздухе. Когда ударился в разъяснения — пропал.