Текст, написанный на компьютере, это как правило последовательность абзацев, сохраняющих пропорции свободного поля программы Ворд. Написав и отредактировав абзац — заполнив светлый прямоугольник горизонтальными полосочками из букв и пробелов — писатель-клавишник переходит к следующему абзацу. Страниц как бы и нет, нет книги, нет бумаги, есть только податливая прямоугольная белизна, легко прострачиваемая буквенным швом…
Автор, пишущий на компьютере, невольно стремится к краткости, ясности, точности. Длинные тексты читать на мониторе трудно… муторно. И свои и чужие.
Тащить героя и его душевный мусор по сотне страниц?
Описывать, описывать, описывать никому не интересные подробности…
Загонять читателя как лошадь диалогами…
Извольте, извольте…
Любой, даже поэтический, текст, написанный на компьютере, получает характер сообщения, месседжа. Романы скукоживаются в рассказы, рассказы превращается в байки. Набившие оскомину идеалистические рассуждения — постепенно сходят на нет…
Пишущий на компьютере «художественную литературу» не запечатлевает нетленку на бумаго-папирусе, а играет себе как безумец виртуальными сущностями в виртуальном пространстве, перебирает как четки ряды возможностей, мыслит не столько фразами-предложениями, сколько текучими периодами, легко деформируемыми блоками. Летучими стаями мушек-слов.
Он не борется с сопротивлением бумаги, с нежеланием написанного текста быть измененным. Смыслы-смыслецы вторят эхом в прямоугольных клетках абзацев…
Как крылатые фурии носятся от стенки к стенке опьяненные неслыханной свободой слова… фразы… А вслед за ними — потерявшие суть и судьбу герои-фантомы, коллизии без коллизии. отголоски чувств, скорлупки пережитого…
Компьютерная материализация мысли коварно легка…
Конечно, автору, по мартышечьей привычке, хочется взять в руки собственную книгу, ощутить ее вес, понюхать запах бумаги и краски, потрепать и погладить ее как девушку, насладиться обложкой, шрифтом, иллюстрациями и собственным именем на титульной странице…
Но доступность произведения мировому читателю перевешивает соблазны производить бумажные глыбы. Ведь везде, где есть интернет, и в Австралии и в джунглях Амазонки и в Южной Африке и на полярных станциях плоды твоего клаво-стука могут если и не прочитать, то хотя бы «открыть» аборигены-полиглоты или рассеянные по всему свету «русскоязычные».
Интернет размыл границы на карте ноосферы настолько, насколько это вообще возможно. Нет больше читателя в России и читателя вне России. Все, кто может читать по-русски, ВСЕ могут прочесть статью Б..
Мне, как я много раз подчеркивал, глубоко отвратительна путинская Россия, но читатель — такой ли, сякой ли — везде читатель. и если я пишу по-русски, то для всех способных меня прочитать, вне зависимости от места прописки.
Поэтому надо ставить вопрос не о будущем зарубежной или подпутинской литературы, а о будущем литературы вообще.
О судьбе произведения, уже написанного, уже кристаллизованного. Неподвижного. Тихого. Для человека интернета — находящегося в коме завершенности, не способного на метаморфозу. Уносимого потоком времени в прошлое, в небытие. Похоже, дни подобного творчества сочтены.
Писатель должен публиковаться на бумаге там, где может. А если бесплатно не печатают, можно и заплатить раз-другой за публикацию. Почему нет? Публикация — радость для писателя. а за радости надо платить.
По если вы. господа, публикуетесь на подлые путинские деньги — в чекистских журналах, издательствах — то вы. как грубо говорит мой добрый парижский знакомый Амурский. КОЗЛЫ.
Мне тоже хочется, пусть и легонько, но пнуть серебряным копытцем подпутинскую литературу в ее упрямую морду.
Литературу эту я не читал и читать не буду, тошно, а вот по нескольку абзацев — трех-четырех сотен современных российских авторов, и «гениев» и «середняков» и «мелкой рыбешки» — все-таки прочел.
Что же плохо в этом словесном массиве?
Стремление писать непременно гениально, круто, мощно, плотно, широко, глубоко, глобально.
Объять необъятное. Поставить свою, непременно жирную точку, над всеми «і», стреножить, ошарашить, оглушить, вырубить, скрутить в бараний рог, замочить в сортире…
Но главное — писать круто, круто, круто!
Круче Достоевского!
Безумнее Гоголя!
Соленее Салтыкова!
Шире Толстого!
Похабнее Баркова!
Туберкулезнее Чехова!
Космичнее Хлебникова!
Сложнее Белого!
Плотнее Платонова!
Обаятельнее Булгакова!
Абсурднее Хармса!
Жестче Зазубрина!
Монархичнее Солоневича!
Реалистичнее Астафьева!
Поэтичнее Мандельштама!
Поистине, современная русская литература — это литература литературных паханов. Написанная литературными шестерками, в смрадном пароксизме безнадежно запущенной мании величия.
Глядят в наполеоны…
Алчут метафизические сокровища нахрапом заграбастать также, как заграбастали свои миллиарды державные воры абрамовичи-путины.
Хотят круто-круто, а получается кудряво, бессмысленно, многословно, провинциально…
Непростительно навязчиво.
Особенно отвратительны — псевдоисторические антиутопии, и крохотные и колоссальные, как будто соперничающие по гнусности с самим путинским государством…
Позволю себе процитировать мое письмо об одном современном московском писателе-наполеоне…
«Вся его система самоодурачивания и самовосхваления разрушается как карточный домик, если он слышит или читает о себе хоть одно едкое критическое словечко. В этом и слабость подобной высокопарщины, подобных демагогических систем — из них как из ванны вся влага вытекает, если одна трещинка, дырочка — хоть с иголочное ушко — появляется…
Нельзя строить себе пирамиды — ни каменные, ни словесные. Мышка хвостиком вильнет и все посыпется…
Писатель вправе о себе писать только иронично или самоуничижительно — потому что он хуже всех (особенно хорошо это просекли Гоголь и его хвост — Достоевский).
Бумагомарака.
Если писатель не понимает, что любые его писания — вред, бред, нечто заведомо отрицательное, а сам он — суета сует, паразит, лишний человек, вампир, палач, плодящий зомби, то он еще и болван.
Писать можно только в надежде, что где-то есть драгоценный читатель, лучший, чем он человек…
В нем-то, в его душе, его текст «закончится», обретет форму и покой.
А К. — весь жар и жир — все-все-все — хочет подгрести под себя, его терзает комплекс демиурга, творящего миры из слов, а свое творчество он понимает архаически — вроде как построение золотого саркофага и пирамиды самому себе — литературному фараону для постумного полета на пояс Ориона… комичная картина. Ну и бесконечно злобится демиург-фараон, если выходнт-то все вовсе не по-демиургову…»
На смерть Юрия Афанасьева
Афанасьев не был святым. И, честно говоря, мне густо наплевать, был ли он левым, правым, социалистом, коммунистом. В России — и коммунизм и капитализм — одна сатана.
Мне нравился звук его голоса, его сдержанность… деликатность…
Ведь он, историк, говорил о России страшные вещи, за озвучивание которых миллионы ее обитателей готовы убить, растоптать, живьем сжечь…
Сдержанно говорил. Деликатно. И со знанием дела.
Комсомольско-коммунистическое прошлое его конечно не восхищает, а ужасает. Но именно из-за этого прошлого так интересна произошедшая с ним метаморфоза — из советской гусеницы в антисоветскую, антисталинскую, антипутинскую бабочку.
Афанасьев, так же как и Сахаров — примеры того, что «исконно-посконные» русские люди, верные псы Совка и КПСС, могут измениться, осознать глубину падения, увидеть пропасть, заполненную гниющими трупами и ложью России о самой себе. И еще могут — найти в себе силы говорить и писать об этом.
Для меня такие единственные, драгоценные люди — это доказательство того, что русский народ — не безнадежен. Что его не нужно сжигать напалмом. Ведь от подавляющего большинства советских и путинских деятелей (не только политиков и историков, но и ученых, писателей, художников) несло и несет трупным запахом. Одно их существование угнетало, уничтожало души живущих. И продолжает отравлять жизнь и сейчас.
Вот, что такое Афанасьев… он воплощает в себе не надежду, но уверенность, что и ТАМ есть добрые, все понимающие люди. Эта уверенность — одна из опор жизни писателя-эмигранта. Она и только она позволяет мне писать рассказы на русском языке и надеяться на то, что их прочтут не только бывшие соотечественники за рубежом, но и россияне. Для меня это очень важно. Мне неудобно стоять на одной ноге.
ЭТО с Россией произошло очень-очень давно. 1000 лет назад.
Еще тогда, на какой-то важной исторической развилке, коллективная воля или воля какого-то засратого князя-святополка — выбрала путь лжи, насилия, рабства и утеснения.
И покатилось свинцовое колесо. Прокатилось оно от Новгорода до Сахалина и везде оставило свои отвратительные следы.
Революция 1917 года и последующие за ней ленинщина и сталинщина завершили дело.
Почти все РУССКИЕ носители культуры (и гуманитарной и экономической) были уничтожены.
Явился на свет гнусный выблядок царской России — СССР, скрепленный коммунистической идеей и организаторским талантом освобожденных наконец от векового притеснения левых евреев. Эти люди были дрожжами и революции и сталинщины и одновременно их жертвами.
После 1953 года — их потомки, а также жалкие остатки-недобитки прежних русских интеллигентов и новые люди — физики-лирики составили тоненький думающий слой.
Недолгим было цветение этого чахлого цветка.
Уже в 1968 году стало ясно, что СССР нереформируем, а советский народ — безнадежен. Началась эмиграция, выплеснувшая за границу почти всех, кто еще что-то мог, на что-то был способен. Эмиграция эта проходила и проходит уже почти полстолетия конвульсивно… это конвульсии гигантской страны, конвульсии подыхающего левиафана, изрыгающего из себя людишек, свою кровь и плоть.