Говори, я тебя!… — произнес воевода, которому муки слабого доставляли какое-то сладострастное наслаждение…
… это был человек… но без кожи. Кожа была с него содрана… Одни жилы синели и простирались по нем ветвями. Кровь капала с него!… На кровавом лице страшно мелькали глаза.
(«Кровавый бандурист»)
Тут особенно впечатляет это — свернул… как перчатку. И любимое слово Гоголя — тих.
Несколько лет позже Гоголю уже не было надобности сдирать с героя кожу — достаточно стало содрать шинель.
Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. А Шепчиха… сидит и дрожит… а потом видит, что панночка к ней идет… кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. («Вий»)
Жутко, и одновременно — гомерически смешно.
А ну, паны-браты. перевешаем всю жидобу!… В Днепр их, панове, всех потопить поганцев! Эти слова были сигналом, жидов расхватали, по руками начали швырять в волны, жалкий крик раздавался со всех сторон: но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе.
… Арендаторы-жиды были вешаны кучами, вместе с католическим духовенством.
… Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу…
Напрасно несчастные матери и молодые жены и девицы… думали спастись у алтарей: Тарас зажигал их вместе с костелом. И когда белые руки… подымались из ужасного потопа огня и дыма к небу… свирепые казаки подымали копьями с улиц плачущих младенцев и бросали их к ним в пламя…
(«Тарас Бульба», из различных редакций)
Самое жуткое тут — явно потешающие Гоголя «жидовские ноги в башмаках» (торчащие из воды) и всегда возбуждающие его белые руки над огнем и дымом.
Понятно, почему именно «Тараса Бульбу» проходили советские дети в школе. И сейчас проходят. Тут унижен, опозорен и оболган еврей. Приведены основания для будущих погромов:… уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось. и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет пожил там Янкель, то он вероятно, выветрил бы и все воеводство.
Не десять, а двести лет вместе — горестно добавляет Солженицын.
Двести лет! Все понятно. Все понятно…
Молодой Гоголь описывает дождливый Петербург: Как удирает этот любезный молодой… Крепче его, крепче дождик: пусть он бежит как мокрая крыса домой… А вот и суровая дама бежит… поднявши платье… и не ворчит, видя, как чиновная крыса в вицмундире с крестиком, запустив свои зеленые, как воротничок его, глаза наслаждается видом… выпуклостей ноги… Они большие бестии, эти чиновники… В дождь… всегда эта амфибия на улице. Его воротник, как хамелеон, меняет свой цвет… Навстречу русская борода, купец… своею половиною. Как тяжело пыхтит эта масса мяса, обернутая в капот и чепчик. Ее скорее можно причислить к моллюскам, нежели к позвоночным животным. Сильнее дождик, ради Бога, сильнее кропи его сюртук немецкого покрою и жирное мясо этой обитательницы пуховиков и подушек. Боже, какую адскую струю они оставили после себя в воздухе из капусты и луку. Кропи их, дождь, за все. за наглое бесстыдство плутовской породы, за жадность к деньгам, за бороду, полную насекомых… Какой вздор! Пх не проймет оплеуха квартального надзирателя, что же может сделать дождь.
(«Дождь был продолжительный»)
Насылает на город потоп. И наблюдает с омерзением, как ведут себя его обитатели — крысы, бестии, амфибии, хамелеоны, массы жирного мяса в чепчиках, моллюски, оставляющие после себя адские струи, плуты с бородами, полными насекомых… Искренно сожалеет о том, что этих не только вода с неба не проймет, но и оплеуха квартального.
Пащенко писал: Был у нас товарищ, Риттер. Гоголь… выкинул с ним такую шутку: Знаешь, Риттер, давно я наблюдаю за тобою и заметил, что у тебя не человечьи, а бычачьи глаза.
Подводит Риттера несколько раз к зеркалу, тот пристально всматривается, изменяется в лице. Дрожит… лег несчастный Риттер в постель, не спит. Ворочается, тяжело вздыхает… Ночью вдруг вскакивает с постели, будит лакея…
— Видишь, у меня бычачьи глаза…
Подговоренный Гоголем лакей отвечает: И впрямь, барин, у вас бычачьи глаза!
Риттер окончательно упал духом и растерялся…. Помешался… И потащили несчастного Риттера в больницу… Гоголь и все мы умирали со смеху…
Погодин: Гоголя занимало иногда подшучивание над детьми…. он обещал мне с сестрою привезти игрушек… Долго томил… Наконец… лакей пронес перед Гоголем какой-то ящик, завязанный в бумагу, и Гоголь крикнул мне на ходу: Митя, ступай живей наверх, я тебе игрушку привез… Я стремглав бросился по лестнице за ними. Начали развязывать покупку, и — о ужас! — оказалось, что Гоголь купил себе очень элегантную ночную принадлежность из красного дерева. Вот тебе и игрушка. Со слезами на глазах я начал бранить Гоголя… Гоголь… истерически хохотал…
Подсунуть ребенку вместо игрушки ночной горшок! Добре, пане добродию.
Кулиш, со слов Смирновой: Гоголь писал собственноручно четырнадцать псалмов и заставлял ее учить их наизусть. После обеда он спрашивал у нее урок, как спрашивают у детей, и лишь только она хоть немножко запиналась в слове, он говорил — Нетвердо! И отсрочивал урок до другого дня.
Вот еще одно милое свидетельство (Анненкова): Степенный, всегда серьезный Яким состоял в должности его камердинера. Гоголь обращался с ним совершенно патриархально, говоря ему иногда — Я тебе рожу побью… Гоголь простер свою предусмотрительность до того, что раз, отъезжая по делам в Москву, сам расчертил пол своей квартиры на клетки, купил красок и, спасая Якима от вредной праздности, заставил его изобразить довольно затейливый паркет на полу во время своего отсутствия.
Бартенев: Гоголь всегда держал себя бесцеремонно у Хомяковых… капризничал неимоверно, приказывая по нескольку раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, который никак не могли ему налить по вкусу: чай оказывался то слишком горячим, то крепким, то чересчур разбавленным: то стакан был слишком полон, то, напротив, Гоголя сердило, что налито слишком мало… присутствующим становилось неловко.
Гоголь о Пушкине: Пушкин всегда ездил на пожары и любил смотреть, как кошки ходят по раскаленной крыше. Пушкин говорил, что ничего нет смешнее этого вида…
Тут, кажется, Гоголь приписал Пушкину то, что сам любил делать. В «Дубровском» кузнец Архип спасает кошку, бегающую по кровле горящего сарая:… Мальчишки помирали со смеху, смотря на ее отчаяние.
— Чему смеетеся, бесенята, — сказал им сердито кузнец. — Бога вы не боитесь — божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь — и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав.
Эта торопливая благодарность — доказательство того, что Пушкин садистом не был.
Многие отзывы Пушкина о творчестве Гоголя, известны нам только из гоголевских сочинений, полагаю, Гоголь запросто приписал Пушкину то, что хотел бы услышать о себе.
Безнаказанность этому подлогу была гарантирована — все знали, что Пушкин вовсю ему протежировал.
Какую лестницу просил подать умирающий Гоголь?
Вот как описывает Гоголь отъезжающего, недовольного неожиданными задержками: Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не движется, и душит с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется о стекло под его пальцем.
(«Мертвые души»)
Проговорился, любитель путешествий…
Данилевский: Дорогой дурачились, и Гоголь выделывал колена. Щербак был грузный мужчина с большим подбородком. Когда он, бывало, заснет, Гоголь намажет ему подбородок халвой, и мухи облепят его; ему доставался и — гусар. Когда кучер запрягал лошадей, то мы наводили стекло на крупы. Дорога была веселая.
«Гусар» (бумажка, свернутая в трубочку) засовывали спящему между пальцев руки или ноги и поджигали. «Стекло», упомянутое Данилевским — это увеличительное стекло. Милые юноши прижигали, если я не ошибаюсь, лошадкам задницы… Весело!
В «Авторской исповеди» Гоголь объяснял: Несмотря на мой меланхолический от природы характер, на меня часто находила охота шутить и даже надоедать другим моими шутками… На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения… Я думал, что многие сквозь смех слышат мою добрую натуру, которая смеялась вовсе не из злобного желанья.
Развлечение самого себя.
Не пожалейте красненькой, нарядите попа во фрак, за другую — обрейте ему бороду и введите его в собрание или толкните меж дам. Я это пробовал, и клянусь, что в жизнь не видел ничего лучше и смешнее: каждое слово и движение нового фрачника нужно было записывать.
(Гоголь — Погодину)
Подкупить попа, нарядить во фрак, обрить ему бороду, толкнуть его к дамам, на бал, а самому наблюдать эту комедию, записывать и хохотать — браво!
Это не только развлечение, это — художественный метод! Удобно-то как! И придумывать ничего не надо. Вам грустно? У вас хандра? Сведите с ума титулярного советника Попрпщпна, сорвите шинель с Акакаия Акакиевича. Или, еще проще — оторвите нос глупому майору Ковалеву — и преследуйте его. и смотрите писательским глазом, как он будет бегать по Петербургу да получать щелчки. От того, от сего и от вас!
Какое сладострастное наслаждение!