– Твоя мать! – прохрипел Тилль настолько громко, насколько смог.
Его хрип больше походил на шепот. Но тем не менее это бессмысленное восклицание возымело действие и действительно сбило обидчика с толку.
– Что? – переспросил Армин, и его сжатая в кулак рука остановилась, не дойдя до лица Тилля. – Что там насчет моей матери?
Наступил тот самый момент, который по совету контролера надо было использовать, чтобы сбежать от нападавшего. Однако такой возможности у Тилля не было, и он решил спасать свою жизнь не бегством, а разговором.
– Я отвечу, скажи мне только почему, – заявил он.
– Что почему?
– Что ты имеешь против меня?
– За один только этот вопрос ты заслуживаешь смерти!
С этими словами Армин схватил Тилля за повязку, нагнул его голову назад и собирался уже запихать в качестве кляпа носок в его окровавленный рот. Однако Беркхоффу все же удалось задать Вольфу очередной вопрос:
– И вообще, откуда ты меня знаешь?
Эта фраза, казалось, сбила Армина с толку еще больше, чем упоминание о его матери.
– Я знаю всех таких типов, как ты, – наконец ответил он. – Всех вас, засранцев, во всем мире. Все вы одинаковы!
– И все же откуда?
– Откуда я тебя знаю?
Тилль кивнул.
К его облегчению, вопросы, казалось, возымели действие, и Армин вторично был сбит с толку. Он отпустил голову Беркхоффа и даже отступил на шаг. Вольф почесал шею и нахмурил лоб, словно всерьез задумался над ответом, а когда его произнес, то смысл сказанного Тилль не понял.
– Мой отец был исследователем, – заявил Армин.
– Кем? – переспросил Тилль и тут же чуть было не откусил себе язык.
«Хватит трепаться, идиот! – мысленно сказал он сам себе. – Дай ему возможность говорить! Не прерывай его!»
Вольф на секунду рассмеялся, а затем зло сказал:
– Ты понятия не имеешь, о чем я говорю, да? Хорошо, сейчас я помогу тебе прочистить мозги!
С этими словами он ударил Тилля ногой в промежность, и Беркхоффа пронзила такая острая боль, которая не шла ни в какое сравнение с той, что могла бы возникнуть, если бы на него вылили зажигательную смесь и подожгли ее. Боль походила на запертое дикое животное, пытавшееся в панике вырваться на свободу, бросаясь во все стороны.
У него перехватило дыхание. Он взвыл и захрипел одновременно, стараясь прижать ладони к больному месту, но это помогало так же, как опрыскивание водой из маленького пульверизатора в борьбе с огненным валом пожарища, бушевавшего во всей нижней части его живота. Не помогали ни руки, ни попытка придать себе другую позу. Здесь мог выручить только укол обезболивающего прямо в яички.
– Вот это правильно! – захохотал Армин. – Подержись в последний раз за свои яйца, ведь они тебе, Винтер, больше никогда не понадобятся. А пока ты обжимаешь свои мягкие части, возможно, тебе будет проще понять, как мне пришлось страдать из-за таких засранцев, как ты.
Мир, и без того сузившийся для Тилля до размеров камеры площадью в девять квадратных метров, наполнился неописуемыми мучениями и начал, ко всему прочему, вращаться, как вагончик в карусели. Во рту он ощущал привкус соляной кислоты, что, вероятно, было связано с тем, что его только что стошнило. Однако это было только предположением.
Его собственное «Я» расщепилось на две половинки, причем одна из них плавала в море боли, а другая витала где-то рядом. При этом, словно шум прибоя, откуда-то издалека до него доносился голос Армина Вольфа:
– Как я уже говорил, мой отец был исследователем, и основной областью его исследований являлась боль. Он хотел выяснить, насколько его сын может противостоять ей. Из университета его выгнали, поскольку папаша проявлял слишком большой интерес к различным частям трупов при изучении патологии. Даже бундесвер не захотел видеть его в качестве студента-медика. Поэтому ему пришлось учиться на дому, а самым его любимым учебным объектом был я.
Тут Армин Вольф наклонился к Тиллю и даже ухмыльнулся.
– Ну что, боль утихает? – спросил он и по-отцовски похлопал Беркхоффа по плечу.
Тилль же лежал на боку и учащенно дышал, испытывая что-то наподобие схваток при родах.
– А вот мой папа не давал боли утихать, – продолжал откровенничать Армин. – В частности, он хотел поэкспериментировать, как долго его мальчик сможет выдержать, не ходя в туалет. Для этого папа привел меня в свою мастерскую в подвале, привязал к железной кровати и перетянул мой маленький член проклятым шпагатом.
Сказав это, Армин распрямился и принялся ходить взад-вперед перед Тиллем, который в тот момент был уверен, что больше в своей жизни не сможет сделать ни шагу.
– Через день я сходил от боли с ума и кричал, зовя свою мать. Но она не пришла, а через шестьдесят три часа мой мочевой пузырь лопнул.
«О боже!» – подумал Тилль.
Если то, что сказал этот сумасшедший, являлось правдой, то те муки, которые Беркхофф только что пережил, не шли ни в какое сравнение с тем, что довелось испытать Армину, когда он был маленьким мальчиком.
– С тех пор не проходит ни одного дня, чтобы я не вспоминал о своем дорогом отце, – между тем продолжал говорить Вольф. – Точнее, три раза на дню по три четверти часа. Ровно столько времени уходит на то, чтобы опорожнить мой больной мочевой пузырь.
Пока Вольф говорил, Тиллю удалось отползти к внешней стене и даже сесть прямо, вытянув ноги.
– Я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне, – прохрипел Беркхофф и сплюнул кровяной сгусток на пол.
«Когда же наконец вернется Симон?» – с тоской подумал он, понимая, что сорок пять минут могут продлиться еще очень долго, и чувствуя себя постаревшим сразу на несколько лет.
– Я ненавижу всех мучителей детей, – вместо ответа на вопрос Тилля заявил Вольф.
– И что?
– А вот что! – воскликнул совсем потерявший рассудок мужчина и вновь пнул Беркхоффа ногой в бок, правда, уже не столь сильно.
«Эй, эй! Я люблю детей. У меня есть свои, и я бы никогда ничего плохого им не сделал!» – хотел уже сказать Тилль, но потом вспомнил, что должен говорить не за себя, а за Патрика Винтера, то есть за человека, о жизни которого он толком ничего не знал.
«Скания, под какой личиной ты меня сюда доставил?» – подумал Беркхофф, и тут ему вспомнились слова руководителя клиники, когда он спросил ее насчет Трамница.
А сказала она так: «Странно, что именно вы задали этот вопрос».
Тогда Тилль решил прояснить этот вопрос у Вольфа.
– Что я сделал? – спросил он Армина.
– Ты что, чокнутый? – удивился Вольф и постучал себя по лбу, по-видимому не осознавая всей комичности ситуации.
Действительно, ставить такой вопрос в психиатрической лечебнице было по меньшей мере странно. В этот момент в глазах Тилля стало темно, и он решил солгать:
– Я… я… Доктор Зенгер говорит, что у меня амнезия.
– Чего?
– Лекарства. У меня непереносимость уколов с успокаивающими средствами, – продолжал сочинять Тилль дальше. – Я больше ничего не помню о том, что предшествовало моему здесь появлению.
– И не знаешь, почему ты здесь? – спросил Армин, посмотрев на Беркхоффа так, как смотрит отец на сына, уличив его во лжи.
– Не совсем так. Я помню, что пытался себя сжечь, только теперь не знаю, что явилось причиной этого.
– Гм.
Армин посмотрел в окно, где, словно мухи, попавшие на ветровое стекло мчащегося автомобиля, плющились капли дождя размером с монету, и отошел. Он молчал довольно долго, и в камере слышались только завывания ветра снаружи и тяжелое дыхание Тилля. Затем Вольф произнес:
– Хорошо, у тебя есть пять минут.
– На что?
– Чтобы прочесть это.
С этими словами Армин снял с себя спортивные штаны, затем трусы и широко расставил ноги. Потом он наклонился и засунул пальцы себе в анальное отверстие. Через мгновение у него в руках оказался презерватив, который в тусклом свете смотрелся как заплесневелая сосиска. Тогда Вольф раздвинул резиновое кольцо, вытащил наружу напоминавший сигарету свернутый в трубочку листок бумаги и протянул его Тиллю.
Преодолевая отвращение, Беркхофф начал кропотливо разворачивать теплый и влажный на ощупь листок.
– Что это, черт возьми? – не выдержал Тилль.
– Не доставай меня! – фыркнул Армин. – У тебя пять минут. Читай! А после я покажу тебе, что такое настоящая боль!
Глава 22
Текст на листе бумаги оказался напечатанным мелким шрифтом, причем в левом верхнем углу виднелась последовательность букв и цифр, смотревшаяся на первый взгляд как сложный пароль: PW12_7hjg+JusA. На самом деле это была маркировка материала дела, о чем Тилль сразу же догадался, едва взглянув на заголовок:
«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПАТРИКА ВИНТЕРА».
Из-за отсутствия первой страницы текст начинался с середины предложения. Странным являлось и то, что протокол содержал дословные показания обвиняемого. Обычно в таких документах приводится общее изложение содержания допроса, составленное в форме косвенной речи, но здесь было иначе. Тут ответы обвиняемого Патрика Винтера на вопросы прокурора приводились полностью, слово в слово. В тусклом свете, попадавшем в камеру от фонарей внешнего освещения парка, Тиллю хотя и с трудом, но все же удалось разобрать следующее:
«…попросил стакан воды. После короткого перерыва допрос был продолжен.
Патрик Винтер: Прошу прощения.
Прокурор: Нет проблем. Господин Винтер, давайте еще раз вернемся к послеобеденному времени 20 июля. Как долго вы замышляли совершить преступление?
Патрик Винтер: Долго. Практически с момента его рождения.
Прокурор: Почему?
Патрик Винтер: Простите?
Прокурор: Какой у вас был мотив? В конце концов, у вас уже была пятилетняя дочь Фрида. Причем все ваше окружение в суде охарактеризовало вас как любящего и заботливого отца. В чем причина столь кардинальной перемены образа мыслей, господин Винтер?
Патрик Винтер: Ответ на этот вопрос в материалах дела уже есть.