Да, Анна Драй-Фир имеет, пусть не очень глубокое, но все же медицинское образование. Ну, образование Медхеншуле, конечно, полная ерунда, по сути, горсть ламьих какашек, а не знания. Но опыт⁈ Можно прекрасно изучить, как работают группы мышц, осознать, как лучше расслаблять человеческое тело, можно четко понять взаимосвязь болей и приятных ощущений, можно уловить и запомнить уйму иного крайне полезного и малоизвестного. И абсолютно не понимать, отчего пьяной ленивой девушке так глубоко и немыслимо хорошо? Разве не самое странное чудо?
Это Дед. Он все знает. Иногда Анн кажется, что он всегда здесь жил. В смысле, был здесь еще до строительства Мемория, до основания Хамбура и вообще до Первого Прихода дойчей. А может, и до первых кочевок вольных племен феаков и тресго — те, конечно, испокон веков здесь обитали, но испокон — это вовсе не «всегда», а от силы двадцать восемь веков, если вспоминать по путаному отсчету Старого мира. Сам же Дед в этом и уверяет. Он хитрый и насмешливый, только это не всегда понятно. Нет-нет, насчет того, что он вечный — идея глупая и неправдоподобная. Просто так кажется, поскольку Анн служителя Мемория с детства знает, а Дед с тех пор почти и не изменился. И неважно, сколько ему лет…
Анн улетает во тьму, не слыша себя, пронзая пылающим телом стены подвала, колосники и черные кирпичи печей, настил кровли, проносясь мимо закопченной трубы, уносясь навстречу неразлучной паре лун. И с бессмысленным восторгом рушась обратно…
«Свайс» Деда валяется на полке в шкафу. Это гражданское нарушение, но простительное — документ — ценность, рисковать им при работах у печей или ворочая камни, неразумно. Как-то Дед спросил: «что ж ты про мою кровь не спросишь? Вообще не интересно?». Анн тогда ругнулась и сказала что-то типа «ты и без АЧС-жетона мне интересный». Дед только и усмехнулся. Давно это было, наверное,еще в третьем классе. А сам Дед помнился… да вот с первой экскурсии в Мемориум и помнился. Стоял человек за спинами сияющего кирасами солдатского строя, опирался на лопату. Сразу видно, местный, мертвецы в гробах и давящая дробь барабанов ему очень даже привычны. Второй раз Анн к нему, наверное, только через год подошла. Вернее, столкнулись у ограды.
— Это кто ж тут свистит? — спросил мужчина, помахивая большой белоснежной кистью.
— Не я, я не умею, — заверила Анн, пятясь к ближайшей статуе и косясь на странный инструмент местного работника — кисть, здоровенная и необычная, смахивала на колдовское оружие.
— Не ты, вижу, — согласился без всякой ухмылки мужчина. — Ну, смотри, хвост не потеряй.
Совершенно непонятно, как он смог рассмотреть пращу, заткнутую за поясок платья на спине девочки.
Анн вынула пращу (по правде говоря, совершенно негодную, поскольку самодельную):
— Развиваю глазомерность. В нашей профессии без этого нельзя. Так и сама фрау Фюр говорит.
— Фрау Фюр, несомненно, права. Но смотри, как бы глазомер на твоей попке не отработали. Поскольку свистит твое оружие, да и кидаться по демонам категорически запрещено. Они ценные, других таких статуй во всем Эстерштайне нет.
— Я по демонам и не думала. Так, в забор кидалась. Скажите, герр рабочий, а птиц тут нет, потому что их дым разогнал? — Анн указала на высокую трубу.
— Птиц ваши соседи-мальчишки разогнали. Они их из рогаток бьют и варить пытаются. Но на травном костре и в дырявом котле получается не очень вкусно, — пояснил рабочий, вполне серьезно.
— «Рогатка», это как? — озадачилась Анн.
— С Холмов тебя взяли, наверное? — сразу догадался крупный лысун. — Будет время, приходи, я тебе рогатку покажу. А пращу спрячь, она тебя выдаст, выпорют разом за все статуи Музея и куда подальше отправят. И тихонько сейчас шныряй, видишь, начальство в Мемории, завтра рыцаря будут провожать.
Бежала между статуй Анн, размышляла, что совет-то умный. Вернее, прямо все советы герра рабочего очень умные. Какой разумный человек, сразу видно, не Школьный. На Деда с Холмов чем-то похож.
Совсем не похож. Это потом выяснилось… и вот сейчас…
…О, боги, сдери нам башку! В глазах аж искрилось… Всё, сейчас летальный оргазм накатит…
…Башку не содрало, но затылок побаливал — имелась привычка у медицинен-сестры 1-го класса колотиться головой о тюфяк, когда уж совсем «забирало». Дед лежал рядом, поглаживал по животу. Анн тоже погладила большую, гладкую голову.
— Поцарапала?
— Куда тебе… у тебя ногти мягкие, — усмехнулся любовник. — Что делать думаешь? Когда в новую дыру переберешься?
— Думаю.
— Ну, думай.
Он прав. Пора. Все чаще спрашивают: «Анни, тебе сколько еще службы-то осталось?», иногда в спину задумчиво смотрят. Вышло время, непременно нужно из Медхеншуле исчезать. И почему-то страшно. Вот шла к цели, шла, о собственном угле мечтала, подсчитывала и рассчитывала, и вдруг страшно.
— Справишься, — сказал в темноту Дед. — Ты умеешь привычки менять. Весьма даже быстро.
Анн молчала. Опьянение — телесное и алкогольное — уходило. Так всегда — быстро уносит, но быстро и возвращает. Недолог рай полного расслабления. А хотелось еще. Медицинен-сестра поднялась на локоть, провела ладонью по мужскому бедру. Ни капли жира, рабочие мускулы, и напряжение скрытое, поскольку оно не для дневных трудов копилось. И самой тут же заново захотелось.
От ее прикосновений — бесстыднее и у ксан не бывает — Дед сладко замычал:
— Вечноголодная фрау.
— В том и дело, — на миг прерываясь, прошептала Анн. — И как мне теперь?
— Найдешь себе. Легко. А Меморий на месте остается. Если соскучишься… — Дед, прерывая сам себя, задохнулся и погрузил пальцы в волосы любовницы.
Верно. Дед всегда всё знает. Поскольку не любовник, а наставник-любовник, и первое слагающее для обоих было всегда важнее. Хотя…
Да ну его к черту, еще и думать сейчас. Анн занялась игрой с мужским напряжением, возбуждением, бурлением дорсальной артерии и страстным подрагиванием губчатых и седалищных мышц. Иногда работа превращается в чистое и тонкое наслаждение. Дед это и зовет «искусством». Смешно, когда так говорят про либе-либе, сначала Анн и не понимала…
Дед замолк, скромно мычать и урчать он уже не мог, а орать на весь подвальный морг не любил. Сдержанный Дедулька, немногословный, зато какой крупный, сильный, уже одуревший…
Лапа сжала затылок, бережно, но властно перевернула-опрокинула увлеченную медицинен-сестру на тюфяк. Сейчас накажет, сурово обойдется. Анн уже попискивала, делая вид, что жаждет увернуться. Либе-либе — вовсе не театр, тут намного интереснее.
Анн не любила мужской тяжести. Некоторые герры отжираются не в меру, а по неуклюжести, так даже трамвай катит куда поаккуратнее их. Но редкие — очень редкие — господа умеют себя достойно применять. О, сдери всем башку, это тоже искусство.
Снова перекатились по тюфяку — медицинен-сестра чувствовала себя шкодливым цизелем, но очень нужным цизелем — рухни сейчас весь Меморий, любовник все равно добычу не отпустит. Оказалась сверху, Дед дотянулся до бутылки, подал. Вот все он знает. И как без него теперь жить?
Думать сейчас было незачем, это уж точно. Анн обильно глотнула раз, и еще раз — шнапс блаженно жег горло, стекал по шее, прижег сосок. Башку мигом, — нет, не содрало, закружило-завертело. Бутылка исчезла, медицинен-сестра со стоном качнулась на живом и удобном — вот он, истинный массаж богов, даже рук не нужно…
…Метался крошечный огонек свечи, в глазах так и мерцало. Снова в двойном удовольствии словно вдоль по трубе Мемория взлетела и этак счастливо с нее шлепнулась…
Проснулась протрезвевшая, голова чуть ныла, тело тоже ныло, но куда приятнее головы. Дед водил жестким пальцем по шее гостьи.
— Пора, да? — Анн знала, что спала минут пятнадцать, но больше и нельзя.
Села, одним прикосновением ладоней сделала прическу «по служебно-приличному», Дед подал платье.
— Слушай, Дед, видимо, я не готова, — пробормотала Анн, заскальзывая в одежду. — Не готова обходиться вот без этого. Вообще глупо получится. Верн закончит обучение, его ушлют. И что мне без вас делать, о чем мне думать? Я совсем сопьюсь.
— Не дури. Умнее тебя девушки не найти, живо придумаешь, о чем нужном тебе стоит думать. Покровителя в городе найдешь, или еще что. Сын тоже никуда не денется. Хотя служба, это, конечно. Реже свидания будут. Но служба — не новость. А дорогу в Меморий при случае вспомнишь. Всегда согрею. Вот со шнапсом… не нужен он тебе. Напрягись и откажись.
— Вот прямо с этой ночи, да. Напрягусь и откажусь, конечно. А у меня кроме глотка шнапса и твоего тюфяка, что в жизни есть? Раз в десять дней сына вижу, да и то сейчас закончится. И в чем цель?
— Это философский вопрос. Наверное, цель — в новой цели, — задумчиво прохрипел Дед. — У тебя теперь есть дом. За ним будет новый шаг. Думай. Придумаешь, обсудим. На тюфяке или просто.
— Чего это вдруг без тюфяка обсуждать? — проворчала Анн, беря сумку. — Я только на нем и отдыхаю.
— Тюфяк я тебе подарю. Даже два. На память. Но прожить всю жизнь между вонючей Медхеншуле и вонючим Меморием — это скучно.
— Сколько той жизни осталось-то? — вздохнула Анн.
Дед неожиданно засмеялся:
— Ну и глупости несешь. Потом сама вспомнишь, улыбнешься.
Анн мигом подхватила подсвечник, подняла повыше, всматриваясь в лицо наставника-любовника. Дед только нагло ухмыльнулся кривоватым жестким ртом.
Спрашивать и уточнять бесполезно. Дед иногда знает будущее, но никогда не поясняет, о чем намекнул, что заранее угадал. Совершенно возмутительная привычка, но ничего с ней не поделаешь. Анн когда-то пыталась, но не вышло. Понять Деда — это сложно. Насчет сложности уже давно стало понятно, еще с тех времен, когда Анн считала, что она совершенно взрослая, а Дед полагал выпускницу не доросшей, все посмеивался, будто и не видел. Вот таким многомудрым извергом бывал, просто удивительно.
— Ладно. Вот над своей глупостью я тоже подумаю. Пошли, еще разок потискаешь, — проворчала Анн.