— Хайль, господа! Отправляемся! «Номер третий» — от Фатерлянда до форта Белл! Никто маршрут не попутал? — громко напомнил кучер.
— Трогай, Карл, все свои тут, — заверил старичок-отставничок, гордо разворачивая гремучие медные страницы «Эстерштайнской торговой» и косясь на Анн.
Просто ужас какие нынче обеспеченные и образованные пассажиры пошли. Дорогие газеты читают, пусть и месячной давности — все четыре газетные страницы, закатанной убористым текстом медной жести, уже порядком потемнели и помялись-захватались предыдущими умниками. Анн посмотрела на старикана озабоченно и слегка пристально, с малым намеком на злонамеренную бабскую алчность. Отставник немедля уткнулся в газету. Догадливый.
Выглядеть (и казаться) правильно Анн умела с детства. Природное, от мамки и бабки унаследовано, да простят нас боги за такое слово. Когда-то по глупости даром не пользовалась, с возрастом разобралась. Между прочим, самое ценное-тайное знание и умение — прежде всего сама в себе разберись, иначе вообще мало будет толку. Такому искусству в Медхеншуле не учат.
Фургон прокатил мимо величественного здания Ратуши — пять этажей из отборного красного кирпича — это не шутки. В высокие резные двери входили озабоченные служащие, все отлично одетые, мужчины бритые, сплошь в модных элегантных дойч-костюмах, отлично сшитых чиновничьих мундирах, значках и орденах. Отличная добыча, но не по зубам простой фир-дойч. Ничего, обходились и впредь обойдемся.
Проехали мимо Судного угла — экипаж мгновенно наполнила трупная вонь, все принялись отмахиваться, хотя это и не совсем прилично — настоящего гражданина должен радовать смрад поверженного врага рейха. Но не радует, поскольку аж глаза режет. Кучер рискнул подстегнуть упряжку, лошади ускорились.
…«Государственный вор», «убийца», «изменник»… успела Анн машинально прочитать медные таблички на груди трупов.
— А долговязый — продажный шпион, на мятежных тресго работал, — объявил отставник, вновь оглядываясь на девушку.
Анн впала в очевидный панический ужас пред мертвыми шпионами, заодно добавив долю видимой (и труднопреодолимой) тошноты. Нет, тошнотных девушек настойчивый ветеран не любил, снова живо отвернулся. И верно — на груди, кроме боевых знаков, бляха-«шестерка» — шесть раз долг-ленд отдал. Очень меток мужской силой, осел плешивый, того не отнять.
На платье самой Анны Драй-Фир блестела скромная «единичка», правда, из настоящего полированного железа. Рожала один раз, можно сказать, очень мало родному и любимому Эстерштайну от себя отдала. Да, возрастом еще молодая (особенно если по «свайсу»), но вот-вот недостаток рвения в деторождении уже начнет вызывать у окружающих закономерное недоумение и негодование. И значок «фельдмастер государственного здоровья» не поможет.
Анн хотела детей. Трех — минимум. Но хотела не так, как положено законом, а извращенно, по-дикому. Чтоб дети надолго с мамкой остались, чтоб воспитать и видеть, как растут. Не то чтобы Анна Драй-Фир была закоренелой слабоумной бунтовщицей и всякое немыслимое себе в воображении выдумывала, просто у нее была хорошая память. Она до сих пор помнила Холмы и своих. Семью. Вот такое вот проклятие.
Сейчас фургон катил туда — на юг. Понятно, Холмы начинаются намного дальше форта Белл. Нужно свернуть на приморский бесконечный и малолюдный Сюдри-бан. И три дня трястись по скверной дороге, ночевать на укрепленных хуторах, потом свернуть на почти незаметные тропы…. Там Холмы. Дикие места, самая окраина могущественной страны, невысокие, почти безлюдные и бесконечные склоны, ужасная бедность, нищета. Три дня. Или четыре. Может, и пять. Точные расстояния — это секретные сведения. В любом случае Анне Драй-Фир, медицинен-сестре, туда дороги нет. Двадцать пять лет назад счастье мгновенно закончилось и больше не вернется.
Фургон уже прогромыхал по настилу моста, внизу мелькнула бурная вода Дыры, впереди громоздились недобрые утесы. Разговоры в фургоне увяли, пассажиры задергивали пыльные шторки на окнах, делая вид, что собираются подремать. Ездить по недоброй Хеллиш-плац никто не любил.
Когда-то дорогу между горами, изрытыми древними норами-галереями, нарекли весьма едко. Менее всего езда между чудовищными откосами напоминала прогулку по парадной площади. Всадники и экипажи здесь пропадали регулярно, посты ланцмахта делу безопасности не особо помогали. Собственно, солдаты тоже пропадали. Вот этак попадешь служить в адское место и трясись, жди, когда у демонов аппетит на тебя появится. Ужас.
Склоны испещренных ходами древних скал уходили все выше, заслоняли мир с обеих сторон дороги. Анн поудобнее откинулась на жесткую спинку сидения, слегка надвинула на глаза чепец и мгновенно заснула. Нет, к ужасу Хеллиш-плац она не оставалась равнодушна, тоже слегка пробирало. Но ужасов в жизни много, а девушкам надлежит вовремя отдохнуть, поскольку их ждет работа, и эта работа точно никуда не денется, ее, донервет, никакие демоны не сожрут. Да и ехал фургон на юг, если суждено нынче умереть, так хоть поближе к Холмам. Любила Анн бывать в далеком Форт-Белл, несмотря на утомительную дорогу. Напоминало слегка…
…Утро, залитый пронзительно-желтым солнцем пологий склон. Бежит девчонка, спотыкаясь, праща обвязана вокруг пояса, но тушка увесистого суслика-цизеля оттягивает руку, иногда башка еще теплого бедняги задевает траву, тогда охотницу слегка заносит, она спотыкается, но изо всех сил старается устоять на коротких ногах. Ей почти шесть лет, «сильна умом и глазом», как говорит Дед, просто ростом мелковата.
Дома деревни прячутся внизу, у ручья, скрыты склонами от ночных ветров и утреннего холода. Ветерок несет навстречу запах душистого дыма очагов и свежих горьковатых лепешек.
— Мамка, мамка! Едут! Налог едет!
— Не кричи, Анн, заметили уже. И не расшибись, ради всех богов!
Скорости бега взволнованная девчонка не сбавляет, мамка ловит в объятья, прижимает к себе, отбирает и кидает добычу в двери дома. Тушку цизеля ловит Ганз, ворчит:
— Мелкий. Но с жирком.
Брат добр. Потому что хром и едва ходит, и просто потому, что любит сестру. Ее все любят, не потому что шустрая, уже умеет шить, бить грызунов и птиц, а просто так. В семье все добрые, даже Дед, хотя он много лет был на службе, прошел все берега, убил ужас сколько врагов, и ему руку по локоть отгрызли «безумные черные тресго».
— Едут! — вырывается запыхавшаяся девчонка. — Много-много!
— Да когда их мало-то бывало? — вздыхает мамка. — Должны были попозже заявиться, завтра их ждали. Ну что ж, праздник, значит, праздник.
Из дома вопит младший брат — еще малый, только ползает, лобастая башка сплошь в смешном светлом пуху. Потемнеет, конечно. В семье белокурых истинных дойч отродясь не было, обычная семья холмовиков, невыдающаяся.
К дому спускается Дед. Наверное, уже успел убрать связку запрещенных цанц[4] у жертвенника. Поджарый, при энергичном движении короткая культя резко оттопыривает подшитый рукав сорочки.
— Слыхали уже?
— Слыхали. Да вот и Анн углядела.
Все смотрят на девочку — Дед, мамка, Ганз, только младший не смотрит — дополз до порога и старательно ковыряет дыру в половике из затоптанной шкуры ламы.
— А я чего? — удивляется Анн. — Умыться надо, да?
— Надо. Хуже вряд ли будет.
Отряд «налогов» разгружается у дома сельского старосты-лейтера: расседлывают лошадей, распрягают повозки. У ручья звучат грубые голоса и хохот. Там смеется и мамка — ее звонкий голос выделяется по-особенному, кажется почти незнакомым, пугающим. Но мамка всегда знает, что делает. Она умная, красивая, с постриженными почти по нижней границе дозволенного законом волосами, высокая и с грудью, почти как сказочная ксана, а то и истинная дойч, хотя и нельзя так говорить.
Анн помогает свежевать зарезанную в загоне ламу, изо всех сил оттягивает неподатливую шкуру, Дед подрезает жилки, перехватывает единственной рукой, тянет — обнажается тощее, но яркое мясо. Та работа, в которой обе руки нужны, но где же на всё нужное сильных рук набраться-то?
Дед и мамка нравятся друг другу. Это не секрет, вся деревня знает. Мамка вдвое моложе однорукого, красива, а он весь в шрамах и с выбитым глазом, зато хороший человек. Но в этот вечер и завтра они будут порознь, даже близко не подойдут, дни Налога — они такие. Анн всё знает про взрослую жизнь, она и сама почти взрослая.
Вечер оглушительно и заманчиво пахнет жареным мясом, горьким терновым шнапсом, роскошным стальным оружием, упряжью и чужими людьми. Сияет на небе Луна и Темная Фея, обе круглые, красивые, полнолунные. Пируют у костров гости и селяне, чуть нервно смеются женщины, гундит и подхрюкивает губная гармоника, дети разглядывают и кормят травой лошадей в загоне — в деревне такого дорогого и редкого скота нет и не будет. Дед сказал, «особо не вылазь», Анн запомнила и ведет себя скромно.
Усталая, прибрела домой. Ганз уже уложил младшего, а мамки сегодня не будет. Она с фельдмейстером гостей — самая красивая селянка с самым главным и почетным гостем, да. Полнолуние и долг пред Эстерштайном — один из главных законов жизни. Анн знает, что когда-то в такую ночь зачали ее, а до этого сделали Ганза, правда, братик подпортился и теперь никуда не уйдет. До этого был Карли — его уже забрали, и сестрица его почти не помнит. А после Анн родился младший — этот, наверное, крепким вырастет, очень нужным стране. Когда его заберут, может, уже и Второй Приход случится, настоящая Империя воцарится, время у малого еще есть, он же долго расти будет. Но уйдет как Дед, обучится, много подвигов совершит, наверное, с рукой останется — Эстерштайн при Империи станет уж вовсе-вовсе могучим, всех врагов мигом покорит.
Спит уставшая и наевшаяся Анн, меховая подушка под щекой привычна, пахнет ламой и горькой душистой травой. И нет никаких предчувствий.
…Собирался «налог» в путь все там же — у потухших костров. Слегка опухшие после вчерашнего пира возницы уже запрягли, воины надевали шлемы, а фельдмейстер обоза выговаривал старосте: