— Это же как⁈ Мяса недобор, трав по норме едва насушили, людей только двоих дали. Мешков шерсти в норму сдали, но это же просто смех дешевый. Мне-то что, я записал, ты подписал. Но Канцелярия удивится, у них по плану сбора иное значится.
— А что я могу? — уныло развел руками лейтер-староста. — Год такой. Целое стадо изгрызли в две ночи. Это ж львы, им чего, от них шестами не отмашешься. Оружия не даете, на все селенье один топор да шесть стальных наконечников. И куда с этим? Льва речью о славе Эстерштайна не вразумишь, он дурной и голодный.
— Поговори еще! — зашипел фельдмейстер. — Сдурел, прилюдно такие незаконные речи вести⁈ Тут тебе не в арлаг дорога, а разом в штлаг дурные мослы двинешь.
— Я говорю — год плохой, — дрогнувшим голосом поправился староста. — Хищник злобствует, а по возрасту долг-ленда что выросло, то и отдали еще весной. В остальном только девки к возрасту и подошли. Взяли бы, а? Вон смотри — какая крепкая!
Он указал на Эльви — девчонка перепуганно попятилась. Ровесница Анн, она была почти на голову выше, крепенькая, даже непонятно с чего такие бока наела.
— Её? И куда? — закатил глаза фельдмастер. — В Медхеншуле учиться на перзёнлих-динер[5], в личные прислуги отдать? Пусть восхищает.
Солдаты и селяне засмеялись. В личные прислуги Эльви явно не годилась. Нет, бедрами и иным она в красавицы запросто готова вырасти, но мордаха…. Льва отпугнет без всякой оружейной стали. Густая смесь кровей феаков[6] и байджини дала смуглую кожу и раскосые глаза, это же самая низкая смесь, тут даже ахт-дойч[7] только вдалеке проходил.
Мать Эльви обиделась, сказала, что девчонка у нее хорошая. Ей ответили, что хорошая, да только судьба ей — ламам хвосты крутить. Мать Эльви сказала еще погрубей, ей ответили хохотом. Тут староста глянул на Анн:
— Вот! Милашка же, и разумна, всё на лету все схватывает. В лекарские сестры прямая дорога! Выучится на славу!
— Что болтаешь⁉ — в голос заорала мамка. — Она же кроха совсем. Да гляньте на нее — что там выучивать-то⁈
— Действительно, — фельдмастер смерил Анн опытным взглядом. — Не доросла. Может, через год. Мелка, да и внешностью…
— Где же она «мелка»⁈ — ужаснулся староста, ухватывая Анн подмышки и легко неся к столбу с метками. — Просто телосложение это… миниатюрное! Вот! Не мелкое, но миниатюрное, да!
Прислоненная к столбу с метками, Анн аж зажмурилась от ужаса и неожиданности.
— Колени выпрями, — без злобы приказал фельдмастер. — Нет, все равно на два пальца не дотягивает.
— Да она от страха, — в отчаянии пояснил староста. — Господин фельдмастер, да войди в положение. Ну, сами видите — нечего с деревни взять. А девка разумная, хорошая, здоровая. Уже с пращой шныряет. Как зубы молочные сменятся, так и на личико ничего будет. Понятно, не ксана, но миленькая. Неужто Эстерштайну толковые работницы не нужны?
— Нужны. Но она не доросла. Мне её что, за ноги потрясти, кости вытягивать прикажешь? — проворчал фельдмастер. — Забракуют.
— Что же тут браковать⁈ Отличный ребенок, даровитый, пусть миниатюрный! — застонал староста.
— Да где ты это господское слово-то выудил? — поразился фельдмастер. — Умно-то как звучит. А глянешь — два пальца, а то и три, роста не хватает.
— Ну, так что… у вас недобор, а у нас уже третий год недоимки, — староста обвел взглядом примолкших собравшихся. — Я чего, за себя трясусь, что ли? Да, я же не скрываю — в штлаг кому охота? Не спорю. Но я-то туда, а вы все куда, а? В арлаг все и пойдете, в болота, в самую середку. Уж лучше девчонку слегка за ноги потянуть.
Фельдмастер крякнул:
— Чего скрывать, времена непростые. Этой весной у нас с Холмов три деревни переселили. Тяжко в арлаг шли, упряжек-то мало. Но недоимки прощать закона пока не выходило. Так что…
Он снова посмотрел на Анн, потом на мамку:
— Твоя? Статью не вышла, но угадать сходство можно. Что скажешь-то?
Мамка ничего не сказала, только заплакала и бессильно присела на корточки.
Анн вышла из-под проклятой метки, развязала на поясе пращу — отдать нужно, Дед нужное оружье одной рукой плел, старался. По щекам текли слезы, но оно и понятно.
— Ишь ты, — сказал, качая головой, фельдмастер. — И, правда, не дурочка.
Староста вздохнул.
— Ладно, прощайтесь, — махнул рукой фельдмастер. — Чего тянуть, поедем. Путь неблизкий.
…Мамка обнимала, не вставая с корточек. Анн подумалось, что нужно как-то пережить, вон, уже почти одного роста с мамой, когда та сидит. Подковылял Ганз, прижал на миг к себе. Потом Дед крепко обнял, Анн сунула ему пращу:
— Может, младшему, да?
— Передам. Про тебя скажу. Ты это… — Дед шептал едва слышно. — Вспоминай. Пусть редко, но непременно. Так оно хотя и тяжелее будет, но себя не забудешь. Кто себя забывает — тому сгинуть легче, в бою много раз проверено.
Мамка молча кивала. Потом шепнула:
— Бабкино наследство тоже помни. Только не проговорись.
Анн прижалась крепко-крепко, понимая, что в последний раз, но все равно не понимая.
— Это… поехали, — окликнул на редкость мягко фельдмастер, подхватил Анн, опустил за высокую загородку в повозку. Оглянулся на селян:
— В Бец-Канцелярии[8] за девку непременно слово замолвлю. Ведь в Медхеншуле попасть — оно не худшая судьба. Не печальтесь.
Держалась за крепкие жерди Анн, тряслась в повозке, смотрела, как удаляется знакомый лог, становится все меньше каменная пирамидка у дороги. Фельдмастер прошелся пешком, но уже поднялся в седло, его конь неспешно ступал рядом со скрипящей повозкой, седок помалкивал. Наверное, думал о том, кто его-то кровь будет увозить из этой деревни. Хотя, может и не потяжелела мамка — все ж первая ночь полнолуния, она не особо надежная. Но что делать, нужны работники улучшенной крови великому Эстерштайну — сам-то фельдмайстер наполовину дойч, пусть и не городской, не особо высокий пост занимает, но богат и ест досыта. Потому как происхождение. За кровью следить нужно, тут каждая доля важна, это все знают.
…Проснулась Анн сразу и с облегчением. Фургон катился бодро, ничего недоброго с ним в ущелье не стряслось, лошади довольно пофыркивали. Впереди уже показались первые строения Форт Белла. Сон — ненужный и навязчивый — следовало немедля забыть. Этакие сны — которые не сны, а чистое личное воспоминание — тоже часть наследства, причем самая ненужная. Но наследство — пусть и неимущественное — абсолютно незаконно, так что удивляться нечему, раз в нем не только нужные способности, но и ненужные вполне хранятся. Об ином нужно думать.
Анна Драй-Фир была на службе, и неизменно выполняла ее хорошо.
[1] Ругательское проклятье, практически непереводимое.
[2] Фир-дойч — неофициальное обозначение человека, имеющего четверть истинной — дойч крови
[3] Искаженное немецкое «аусвайс». Здесь и дальше употребляется достаточно много слов в местном, неправильном, но устоявшемся произношении.
[4] Предмет культового назначения, трофей. В настоящее время строго запрещен, но тайно сохраняется в отдаленных феакских деревнях.
[5] Собственно, «перзёнлихе Динерин» — и означает «личная прислуга», подразумевается домашний лакей или приближенная к господам служанка.
[6] Расы, проживающие под властью Эстерштайна. Феаки — невысокие, симпатичные жители холмов, относительно спокойны характером, рассудительны, но зло помнят долго. Байджини — приморские жители, смуглы, темпераментны, по преданию, пришли из-за моря. Оба народа и тресго — нечеловеческая раса — обитали на здешних холмах задолго до прихода дойчей.
[7] Ахт-дойч — человек с ⅛ крови дойчей.
[8] Районный, местный отдел Государственной Канцелярии.
Глава 2В доблестном строю
Пронзительный фельдфебельский свист вошел прямо в мозг, выдрал из блаженной неги сна, заставил завибрировать и тело, и разум.
— Взвод, подъем! Подняли задницы, нежные самочки!
Верн свалился с койки — нары были трехъярусными, высокими, а он всегда предпочитал близость потолка — почему-то с детства наверху чувствовал себя комфортнее.
Правая рука замедлила падение, повис, ухватившись за стойку, попал почти в сапоги. Нет, обуться с лета еще никому не удавалось, проверено поколениями курсантов.
Казарма кипела в яростном движении: одевалась, напяливая брюки, сапоги, затягивая ремни. Верн, слегка сталкиваясь с друзьями, завершил процесс — на пятачке между коек одеваться уже весьма крепким парням было тесновато. Рядом пустовало помещение второго взвода: за запертыми дверями сорок спальных мест, если бы разрешили, можно было бы разместиться в один ярус, а не только проводить дежурную уборку раз в месяц. Но подобные роскошества не в традиции Ланцмахта. Ибо ничто так не сплачивает, как совместное натягивание штанов, близость товарищеского локтя, ляжки и запаха заспанного пота.
Раздирающий уши свист:
— На зарядку! Пошли вон, господа будущие офицеры!
Курсанты кинулись в дверь. Замыкающий по традиции получает пинок в зад, настоящий и полноценный фельдфебельский пинок, запросто сшибающий с ног. Лететь по полу коридора желающих нет: форменные брюки если и не порвешь, то запачкаешь уж точно.
Тройка друзей не медлит — Вольц работает локтями впереди, пробивая дорогу, широкоплечий Фетте расширяет брешь, замыкающий Верн пресекает попытки сокурсников подставить подножку или толкнуть в спину. Без обид, парни, это четвертый курс, тут важно боевое сколачивание расчетов.
Четвертый курс училища — глупцы и слабаки давно исчезли, сгинули — кто переведен в Инженерный, кто просто растворился, отчисленный и бесславно покинувший эту славную воинскую жизнь. Остался крепкий и спаянный костяк курса, единый как механизм, но состоящий из отдельных монолитных звеньев-деталей. Тройка Вольца не самая крупная деталь курса — есть шестерка Цицо, они сейчас и возглавляют движение. Что ж, «численное превосходство — важнейший фактор победы», как говорит Вольц.
После духоты казармы утренний холод изумляет — кажется, что легкие пытаются втянуть не воздух, а некие кристаллы ледяной океанской глубины.