Это была последняя спокойная ночевка с ламами и спокойным сном. На следующий день, ближе к полудню рейдовиков встретил конный патруль.
…— Но где это вообще? — спросил командовавший гарнизоном лейтенант, рассматривая затрепанную карту рейда. — Не хотите же вы сказать, что прошли столько километров по горам и холмам, кишащими дикими тресго?
— Именно это я вам и объясняю, — сварливо заявил Вольц. — Тут у вас официальные формулировки уставных докладов изменились, что ли? Слухи о концентрации воинских соединений тресго по вышеуказанным направлениям сильно преувеличены. По большей части это пустынная местность. Хищники зверствуют, деревни вымирают. Собственно, мы выбирали самый безлюдный маршрут, точно следуя приказу «в столкновения с противником по возможности не вступать». Оригинал приказа перед вами, слегка подпортился, но вполне читаем.
— Вижу. Но все-таки это чертовски далеко. Разве возможны подобные рейды? — лейтенант, заменявший уехавшего начальника гарнизона, пребывал в очевидной растерянности и закономерных подозрениях.
— Нас забрасывали морем, — сказал Верн. — Всё сказанное легко проверяется, личные офицерские номера названы, надеюсь, вы доложите и проверкой займутся в штабе. Оружие и снаряжение у нас изъяли, мы никуда не торопимся. Подождем, отдохнем. Но прошу позаботиться о наших ламах.
— И о нашем питании! — немедля добавил Фетте. — Можете подозревать в нас злодейски замаскированных тресго или иные колдовские наваждения, но кормить обязаны!
— Да, параграф «восемь-точка-два» комендантской и жандармской службы — «временно задержанные военнослужащие подлежат постановке на продуктовое довольствие на общих основаниях, исключая сладкое и праздничные блюда» — процитировал Вольц.
— Это безусловно. И куска штруделя мне для вас не жалко, все же вы офицеры, хотя мне раньше и не приходилось встречать фенрихов,– насупленно заявил лейтенант. — Но все же, согласитесь, ваш рассказ звучит довольно странно.
— Еще бы! Сами не верим, что живы! — радостно заверил Фетте. — О, нам есть что порассказать…
Ужин оказался вполне сносен, сон на солдатских тюфяках тоже приемлем. Верн попросил отвести его к ламам, это разрешили. Ламы были в порядке, но тоже пребывали в неком замешательстве — заново привыкать к цивилизованной жизни, армейскому загону и корму было довольно странно.
Утром началось. Прибыл конвой, возглавляемый унтерштурмом-СС. Задержанных немедля вытолкали во двор:
— В фургон, живо!
Вольц хотел отдать честь вышедшему во двор гарнизонному лейтенанту, тут же получил по локтю эфесом палаша:
— Никаких разговоров! В фургон, подлые дезертиры!
Шедший замыкающим Фетте получил пинок в филейную часть, окованная дверь фургона с грохотом захлопнулась за задержанными.
— Всё, как мы и предполагали, — философски заметил Вольц, потирая ушибленную руку в почти полной темноте тюремного экипажа. — ЭсЭс никогда не меняются.
— А кое-кто спорил и указывал на теоретическую возможность неспешного юридического разбирательства без всяких поджопников, — ехидно заметил Фетте.
— Можете не верить, но по складу характера я оптимист, — заявил начальник штаба. — Хотя это не только необоснованно, но и незаконно.
Друзья засмеялись, в будку фургона немедля бухнули чем-то тяжелым:
— Молчать!
В фургоне было довольно холодно, безвинные рейдовики начали мерзнуть, но к полудню все стало ровно наоборот: солнце нагрело окованную крышу, духота невыносимая. Вольц попытался требовать положенной санитарной остановки и принятия пищи, но ему даже не ответили.
Везли на юг, друзья пошептались, предполагая, что курс взят прямо на столицу. Но это было маловероятно — далековато, без остановок только бездыханные тела задержанных и довезут, да и то в весьма плохом подследственном состоянии.
С этим тоже угадали. Ближе к вечеру случилась остановка. Разрешили выйти, нормально облегчиться. Фургон стоял у обычного армейского дорожного поста, но солдаты отсюда были временно изгнаны — торчали у загона для лам, старательно отворачиваясь от происходящего. У укрепленного здания поста ждали верховые лошади и еще один фургон.
— Видимо, это пересадка, — прошептал Вольц, застегивая штаны.
— Не разговаривать! — немедленно и бессмысленно заорал один из конвоиров, нацеливая «курц-курц».
— Что, патроны очень хорошие? Так на львов сходи, постреляй, — посоветовал Фетте и хрюкнул, схлопотав рукоятью «курца» промеж лопаток.
Задержанных передали другому конвою: четверо типов, все одинаково безликие, в штатском, но у каждого из-под камзола торчит кобура с «курцем». Вышел их старший — тоже в гражданском костюме, со скучным узким лицом. Начал, сверяясь с записями в папке, сличать-рассматривать выстроенных в ряд задержанных.
— Господин офицер, я командир рейдового отряда обер-фенрих Халлт. Мы не совершали никаких преступлений. Настоятельно прошу и требую относиться к нам с должным уважением, — сказал Верн.
Узколицый кивнул и жестом показал — «поверните голову».
— Это относительно недавнее, — пояснил Верн, демонстрируя шрам и подпорченное ухо.
— Вижу, — изволил прервать молчание «геставец». — Благодарю за добровольную помощь в даче показаний. Прошу в фургон, господа фенрихи. И будьте любезны подставить руки. Наручники — это формальность неприятная, но стандартная и необходимая.
— Господин офицер безопасности, на каком основании вы действуете? — многозначительно поинтересовался Вольц. — Если мы совершили должностной проступок, нами должен заниматься военный трибунал.
Узколицый улыбнулся:
— О проступках я ничего не говорил. Но у меня есть четкая инструкция по конвоированию лиц, подозреваемых в государственной измене и шпионаже. Дружище Вольц, вы намерены оказать сопротивление конвою?
Вольца передернуло — любимое словечко сейчас произвело совсем иное впечатление. Может не сдержаться и в морду дать суровый начальник штаба.
Верн с тревогой косился на друга.
— Никакого сопротивления, — сухо заверил Вольц. — Мы абсолютно невиновны и я верю в справедливость суда Эстерштайна.
— Прекрасно, надевайте «браслеты» и вперед! — «геставец» указал на фургон.
…— Здесь поуютнее, сразу видно — обжито, — проворчал Вольц, озирая внутреннюю обстановку фургона.
— Да, лавки удобнее, — согласился Верн, пытаясь привыкнуть к тяжелым наручникам.
— Мне не понравился этот урод, — едва слышно прошептал Фетте. — Смотрел как на покойников. Похоже, все уже решено.
— Что ж, их план против нашего плана, — шепнул Верн. — Давайте до конца оставаться в рамках приличий. В конце концов, мы армейские офицеры, это обязывает.
— Несомненно! — заверил Вольц, разглядывая наручники и морщась. — Тем более обыскивали нас без всякого усердия, исключительно для проформы. Что с одной стороны хорошо. Но с другой — отвратительнейшее ощущение! Я говорил тебе, Фетте, нет у них в «гесте» красивых фрау. А не помешало бы. Обыск боевого офицера не должен быть формальностью, это редкое, ответственное событие. А они как подходят к этому моменту⁈ Ужасное разгильдяйство, просто позор!
Фургон катил довольно быстро, экипаж был отличный, рессорный. Энергично стучали подковы верховых лошадей. В этом смысле отлажено все у «гесты», приятно слышать. Отреагировали на редкость оперативно: всего-то десять-двенадцать часов прошло, как объявились остатки рейдовиков. Напрасно начальник штаба ругается — сохранился кое-где в фатерлянде истинный дойч-порядок. Жаль, не там где надо он сохранился.
Впрочем, в строгом порядке «гесты» имелись и плюсы. Через равные промежутки времени следовали остановки, давался отдых лошадям и конвою, краткая прогулка для задержанных, вода для питья, половинка лепешки с весьма недурным ломтем мяса. Явная привилегия, Верн точно знал, что «геста» чаще практикует совершенно иное обращение с арестованными. Вот наручники были крайне неудобны, натирали.
На очередной остановке сменили лошадей, но подконвойных здесь не выпускали, даже дверцу-заслонку вентиляционного окошка задраили. То ли для того, чтобы задержанные не видели и не слышали, где произошла остановка, то ли отсекая возможность криков-жалоб задержанных и недоумения местных обитателей.
…И снова дорога, уже ночная, прохладная. Впрочем, господам офицерам было не привыкать — мирно спали, сбившись в кучку на одной лавке. «Вполне приемлемо, бывали ночлеги и похуже» — справедливо отметил начальник штаба.
На рассвете, на дежурной остановке, задержанные получили очередные полу-лепешки. Верн отметил признаки близкой цивилизации: дорога уже приличная, скорее всего это Нордри-бан, вокруг не горы, а предгорья, дымком домашнего очага откуда-то несет. Все же в Хамбур везут, видимо, в центральную тюрьму «гесты». Это плохой, видимо, худший из вариантов. Не хотелось бы о таком думать.
Но, должно быть через час или чуть меньше, конвой свернул с отличной имперской дороги. Колеса загремели по каменистым осыпям, но кучер правил уверенно — явно знал маршрут. Несколько крутых подъемов, и фургон остановился.
Дверь распахнулась:
— Выходи!
Задержанные спрыгнули под прицелами «курц-курцев».
Фургон стоял на краю обрывистого склона, рядом с заброшенной шахтой — обложенный расшатанной старой кладкой провал зиял в пяти шагах. Все было понятно.
Кучер, кряхтя и разминая спину, привязывал лошадей у коновязи. Узколицый «геставец», тоже со стволом в руках, сказал:
— Господа, я уверен, что имею дело с умными людьми. Не доставляйте нам и себе лишних неприятностей. Мои люди прекрасно стреляют, никто из вас не почувствует настоящей боли.
— Это незаконно! — мрачно сказал Вольц. — На каком основании?
«Геставец» поморщился:
— Слушайте, фенрих, вас очень точно характеризуют — вы страшный педант. Хотите формальностей, пожалуйста.
Узколицый открыл аккуратную кожаную папку и зачитал:
— «Решение Имперского суда. За измену фатерлянду, преступный сговор и предательство интересов Эстерштайна, господин обер-фенрих Халлт личный номер… господа фенрихи… личные номера… приговариваются к смертной казни путем повешения. Учитывая смягчающие обстоятельства, экзекуция методом повешения заменена расстрелом. Члены высшего суда… подписи… личная подпись Канцлера… дата… переданное верно, подпись…».