Возвратившись в Киев, Костя Паустовский первое время жил у брата Бориса, приютившего его в своей комнате доходного дома «Прогресс» на углу Жилянской и Безаковской улиц. Потом Борис помог с обретением собственного «съёмного» жилья, заселив на квартиру к пани Козловской, «маминой знакомой старушке», жившей в Диком переулке, который «терялся в пустырях, заваленных снегом и кучами золы» и «был действительно диким. Он никуда не вёл».
О квартире пани Козловской, нам почти ничего не известно. Знаем только то, что «это была тесная квартирка с липкими от плохой краски полами. Окна выходили в вырубленный сад. В нём осталось всего два-три дерева». У пани Козловской Костя Паустовский проживёт несколько лет – до осени 1911 года, покуда он на последнем годе обучения в гимназии не переселился на улицу Багговутовскую, 9, которая находилась в городском местечке Лукьяновка. В этом доме жила семья тёти по материнской линии – Веры Григорьевны Проскуры. По всей видимости, она была женщиной доброй и отзывчивой, взявшей под свою опеку не только мать – Викентию Ивановну, но и прежнего хозяина дома «старика-виолончелиста Гаттенбергера», который служил кассиром в «…Управлении Юго-Западной железной дороги, а по вечерам играл на виолончели в городском симфоническом оркестре»{37}.
Инициатором переезда во флигель дома в Лукьяновке станет бабушка Викентия Ивановна, души не чаявшая в своём младшем внуке.
Тот самый флигель стоял в саду, возле главного каменного дома. «Во флигеле было четыре маленькие комнаты. В одной жила бабушка, во второй – старый виолончелист Гаттенберг, третью комнату бабушка отвела мне, а четвёртая была холодная, но называлась теплицей. Весь пол в ней был уставлен вазонами с цветами»{38}.
Но не флигель в Лукьяновке и уж тем более не каморка пани Козловской, приютившие нашего героя в сей период жизни, не были для него хранителями сокровенных дум и чаяний, спасением от неприглядной действительности. Они всего лишь дополняли будни, в которых почти всё пространство и время занимала гимназия, ставшая для Кости Паустовского не только вдохновляющей альма-матер, но и домом, пусть и в переносном смысле. Гимназия была спасением от одиночества. Это был тот мир, в котором томились его помыслы о настоящем и будущем. Мир, в котором от года к году рождался писатель Паустовский. Здесь в его ранней юности формировалась не только острая любовь к жизни, но и любовь ко всему прекрасному, что было рядом и что дарило воображение. Расцвеченная романтическими красками картинка окружающего мира, сохранённая в душе уже с этих лет, послужит зарождению внутреннего стержня прозаика-лирика Паустовского, его отличительной манеры письма. Не ошибёмся, если скажем, что первые написанные Паустовским рассказы «видели» стены гимназии, несмотря на то что их публикация состоялась уже после того, как Константин получил свой аттестат зрелости.
В эти годы его «семьёй» становятся друзья-одноклассники и преподаватели гимназии.
И если о преподавателях, особенно близких Косте Паустовскому, мы многое знаем, то сведения о друзьях-однокашниках весьма обрывистые и поверхностные, больше основанные на домыслах, нежели на конкретике.
Был ли Костя Паустовский избирательным в дружбе? С кем из гимназистов он особенно сблизился? Кому доверял самые сокровенные думы и тайны своей души? С кем проводил время? И были ли вообще такие?
Возможно, что за годы учёбы друзьями будущего писателя успели побывать многие из его гимназического окружения, одни в процессе взросления Кости, да и в силу иных объективных причин уступали место другим.
Леонид Хингулов указывает на следующий круг друзей Паустовского, сформировавшийся в его последние гимназические годы. Так, в числе таковых упоминаются – Фаддей Фицовский, сын австрийского подданного, Арсений Боремович, сын почётного гражданина, Эммануил Шмуклер, сын известного в Киеве врача, Витольд Хоржевский, сын дворянина Киевской губернии, Сергей Жданович, который, вероятнее всего, не был одноклассником Кости, но приятельствовал с ним, Михаил Литтауер, иудей по вероисповеданию, сын известного киевского купца первой гильдии{39}. Ещё один товарищ – Борис Човплянский, генеральский сын, оставил нам пусть и весьма скудные, но тем не менее очень ценные воспоминания о гимназическом периоде жизни Паустовского{40}.
Среди упомянутых Хинкуловым были и те, с кем сложилась особая душевная близость.
Эммануил Шмуклер и Фаддей Фицовский. Погодки. Фаддей уступал в возрасте на один год Шмуклеру и Паустовскому.
Они были разными во всём. И даже в вере – первый иудей, второй – католик.
О Шмуклере Паустовский заговорит уже в самой первой главе о гимназии – «Кишата», о Фаддее – вспомнил чуть позже – и тоже с благодарностью.
Шмуклер – черноволосый, с правильными, неогрублёнными чертами лица, мягким, глубоким взглядом, выдающим ранимую душу, именно таким он предстаёт с автопортрета. Фицовский, напротив, – «коренастый, с русой прядью на лбу»…
Фаддей – «был всегда невозмутимо спокоен и относился ко всему как к глупой суете», и, по всей видимости, весьма аристократичен. Эмма – «чёрный мальчик с весёлыми глазами» жил в артистическом доме, где всё «было оперное» и «даже шум, не затихавший в квартире у доктора (глава семьи был врачом. – О. Т.), был совершенно оперный».
Первый – мечтал стать художником, брал уроки живописи, хотя и без этого изумительно рисовал, второй – тяготел к слову, увлекался чтением, языком «эсперанто» и любил устраивать в каморке, где жил, некое подобие литературных вечеров, где присутствующие «разыгрывали из себя лермонтовских гусар, читали стихи, спорили, произносили речи и пели» и порой «засиживались… до утра». Может быть, именно поэтому Костя Паустовский, бывавший в шумной квартире Шмуклеров в доме 151/1 по Мариинско-Благовещенской, всё же больше предпочитал уютную каморку Фицовского на Святославской, 6.
И тот и другой для Кости Паустовского были словно два берега одной реки, в русле которой, как в сказочном зазеркалье, скрывался романтический мир, способный заслонить собой реальную жизнь. Именно этот мирок, сотканный в кругу друзей, помогал Паустовскому пересилить тяжести и тревоги юных лет, разноречие и несовместимость преследовавшей его реальности и, замедлив ход времени, по словам самого Константина Георгиевича, обернуть его в лёгкий романтический вымысел, от которого внутренний мир становился богаче.
Окончание гимназии разведёт их судьбы.
В кругу гимназических друзей Паустовский не был заводилой. И скорее всего, наоборот, сторонился больших компаний, находя их попросту неуютными для души. В большей мере он, наверное, был чужим среди своих. Нет, вовсе не белой вороной, но со своим внутренним миром, куда никого не решался впускать. Своей сосредоточенностью, душевным убранством и особым даром созерцания обыденности он ярко выделялся среди других учеников. Его застенчивость, с которой он пришёл в первый класс, не «вылечилась» за все годы обучения. Да что там за годы обучения, её не «вылечила» и вся жизнь.
Занятия репетиторством по латинскому языку с отстающими учениками в финансовом плане были больше утешительным, нежели весомым подспорьем в самостоятельной киевской жизни Кости Паустовского. И всё же: «…денег мне хватало на еду и на библиотеку, и я в то время совершенно не ощущал, должно быть по молодости, никакой тяжести и тревоги», – признается впоследствии Паустовский.
В рождественские каникулы 1911/12 года Костя впервые выехал в Москву к матери, брату Вадиму и сестре Галине. Ехал с волнением. Предстояло впервые повидаться с ними после длительного расставания. Желал ли этой встречи Костя? Конечно. Для него приезд к родным в Москву стал своего рода столкновением с прошлым, с тем, что безвозвратно от него утекло.
«Мама обняла меня и заплакала. Она совсем поседела за то время, что мы не виделись.
– Боже мой, – говорила мама, – ты уже совсем взрослый! И как ты похож на отца! Боже, как похож!»{41}
В последний год обучения Кости в гимназии в Городищах умер от ревматизма Георгий Максимович Паустовский в возрасте пятидесяти пяти лет. Случилось это 5 февраля 1912 года. А 6 февраля отца будущего писателя уже хоронили на местном кладбище Городищ.
Костя успел проститься с отцом.
Потеря отца его осиротила, опустошила душу.
«Смерть отца, – будет вспоминать Паустовский, – порвала первую нить, которая связывала меня с семьёй. А потом начали рваться и все остальные нити». И это будет правда. Со временем обретения самого себя в жизнь Кости Паустовского врывалось и время больших потерь и потрясений. Но тогда, в феврале 1912-го, он ещё не знал этого.
1912 год для России был особенным. Вековой юбилей Отечественной войны.
Империю захлестнули грандиозные торжества, основные из которых пришлись на сентябрь – и были приурочены к событиям Бородина, сражению, изменившему ход войны. По этому случаю император Николай II призвал отыскать по всем российским весям свидетелей наполеоновского нашествия, и такие старики-ветераны были найдены. Как тогда сообщала пресса: «…старшему из которых, Антону Винтонюку, 128 лет»{42}.
Не осталась в стороне от торжественных празднеств и Первая киевская гимназия, юбилей основания которой был отмечен годом раньше. Помимо этого, на аттестатах зрелости, которые вручались гимназистам девяносто девятого выпуска, в веере портретов лиц, причастных к основанию гимназии и отметившихся в Отечественной войне, значились даты – «1812–1912».
Именно такой аттестат, в придачу к которому полагался нагрудный знак, после достойной сдачи экзаменов и получил 4 июня 1912 года выпускник Императорской Александровской киевской гимназии, мещанин (именно так значилось в написании социального положения) Константин Паустовский.