Стоит отметить, что первые литературные опыты Паустовского были отнюдь не в прозе, а в поэзии. И в литературу его долгое время «манила» именно поэзия.
«Когда я был гимназистом, я, конечно, писал стихи, такое множество стихов, что за месяц исписывал толстую общую тетрадь. Стихи были плохие – пышные, нарядные и, как мне тогда казалось, довольно красивые. Сейчас я забыл эти стихи. Помню только отдельные строфы. Например, такие: “О, срывайте цветы на поникших стеблях! / Тихо падает дождь на полях. / И в края, где горит дымно-алый осенний закат, / Пожелтелые листья летят…/.
В стихах и неясном волнении прошла бо́льшая часть моей бедной и по существу довольно горькой молодости.
Вскоре я бросил писать стихи. Я понял, что это мишура, цветы из хорошо раскрашенных стружек, сусальная позолота»{49}.
Это признание Паустовского о юношеском увлечении поэзией, высказанное в «Золотой розе», больше походит на оправдание некой шалости младых лет, нежели на подтверждение очевидного и очень важного эпизода в биографии писателя.
Что поделаешь, увлечение поэзией в юношестве – само собой разумеющееся. Мало кто, и не только из будущих литераторов, был подвержен ей в отроческие годы, отдаваясь максимализму грёз, где воля романтики повелевает разумом и где благодаря сочинительству кажется, что весь мир у твоих ног. И всё-таки занятие стихосложением в молодости – занятие не только созерцательное, но и полезное для облагораживания мыслей, а значит и для воспитания ума. А при таких обстоятельствах все теории стихотворства отступают на второй план.
Можно по-разному относиться к ранней лирике Паустовского (впрочем, поздней-то и не было). Искать в ней строки подражания известным поэтам и критиковать за «неумелый» ямб. И то и другое в данном случае будет уместным. И всё же поэтические строки, рождённые юношеским стремлением обнять необъятный мир рифмой собственных вирш, и есть посев тех самых знатных «озимых», из которых со временем Паустовским-прозаиком будет собран богатый урожай стихов в прозе.
Во сколько лет Костя Паустовский написал своё первое стихотворение? Во флигеле ли в Лукьяновке или же в тесной каморке Дикого переулка у пани Козловской? А быть может, в тени уютного сада, что окружал гимназию, или же на литературном кружке у Селихановича?
Для Кости Паустовского увлечение поэзией было сродни разговору самим с собой, возможность прочувствовать своё собственное внутреннее состояние. Его стихотворения были о том, на что откликалась и отчего болела его юная душа, что будило впечатления и вызывало чувство благодарности к жизни. Отсюда столько меланхолии и тоски. И пусть в этих виршах не было какой-то особой одухотворённости и колорита, они излучали благородство их создателя.
Я люблю золотую Медведицу,
Млечный Путь – серебристый поток;
Я люблю сквозь туман гололедицы
Увидать золотой огонёк.
Потемнели снега истомлённые,
Над рекою – шуршанье и плеск.
И берёзы, зарёй озарённые,
Пьют весенний, ласкающий блеск.
Я люблю у часовен молящихся,
Я брожу по полям, среди сёл.
И в лесах, под снегами таящихся,
Я душистый подснежник нашёл.
Я люблю над холодными нивами
Неба Севера смутную даль.
Ветер шепчется с голыми ивами,
Навевает святую печаль.
Так Паустовский в одном из стихотворений уже тогда наводил мосток от юношеских поэтических грёз к душевной волнующей прозе, описанию которой посвятит всю свою жизнь.
И стоит ли тут говорить о том, что те стихи были так уж плохи (как о них отзывается сам автор) и что они не заслуживают внимания? Конечно, в них не стоит искать какой-то особенной индивидуальности, какой-то определённости и чёткости. В них, разумеется, нет посвящений, и написаны они всего лишь под камертон души, тем самым передавая собой внутреннее состояние их написавшего. Будь они напечатаны, вряд ли имели бы успех. Скорее всего, уделом этой игры в литературу стала бы поражающая критика, после которой их автор вряд ли взялся бы за дальнейшие поэтические опыты.
Ну а если говорить о том, к кому из классиков русской поэзии Паустовский тяготел и испытывал чувство душевной близости, так это к Бунину и Блоку.
Сначала скажем о Бунине.
Без преувеличения, его творчество в литературной судьбе Паустовского занимает особое место. Если не сказать – знаковое!
Тяга к творчеству Бунина у Паустовского будет вызвана не только духовной близостью, но и желанием отыскать в его судьбе что-то своё, родное, похожее.
Бродя по свету, выгнанный из дому,
Нуждой и скукой, часто вспоминаю
Я собственное детство…
– напишет Бунин в одном из своих стихотворений. Пройти мимо таких строк юный Паустовский не смог. Душевные струны сыграли в унисон.
А это уже Паустовский:
Я ребёнок. Я болен. В открытыя окна
Дышит ночь ароматами старых садов.
Золотятся в огнях паутинки-волокна
На букетах осенних цветов.
Мать придёт и расскажет мне тихия сказки
О царевне, забытой в далёком краю, —
И в истоме глубокой задумчивой ласки
Поцелует головку мою.
Беспричинные сладкие слёзы. А в ночи,
Засыпая в бреду неразвеянных грёз,
Я гляжу в серебристо-зелёные очи
Восходящих на севере звёзд.
И, заглядывая в зазеркалье этих строк, абсолютно чётко видишь в них бунинские мотивы, переливы трогательной, переполняющей душу лирики, в её исключительной чистоте созерцания о добром и вечном.
Пути-дороги Бунина и Паустовского никогда не пересекались. Но вполне могли. Исключительная скромность Константина Георгиевича не позволила ему этого сделать на определённом этапе жизни. И всё же бунинский взгляд касался молодого Паустовского – не единожды на творческих вечерах в Москве и один раз в Одессе, в редакции газеты «Современное слово», в которой работал Паустовский.
«Однажды к нам в редакцию пришёл Бунин. Он был обеспокоен и хотел узнать, что происходит на фронте. <…> Я боялся сказать при нём хотя бы слово. Мне было просто страшно. Я опустил голову, слушая его глухой голос, и только изредка взглядывал на него, боясь встретиться с ним глазами», – откровенно напишет Паустовский о той самой одесской встрече. – Уже в то время Бунин был для меня классиком. Я знал наизусть многие его стихи и даже отдельные отрывки из прозы»{50}.
Одесская встреча Паустовского с Иваном Алексеевичем вполне могла произойти в период с осени 1919 года до эмиграции Бунина во Францию, которая случится 25 января следующего года, когда он навсегда покинет Россию на пароходе «Спарта». А значит спустя почти два года после того, как Паустовский в феврале 1917-го отправит несколько своих стихотворений, написанных в разное время, Бунину.
В архиве Паустовского сохранился черновик того письма Бунину или, что вполне не исключено, один из его вариантов.
Простите, что, быть может, слишком смело то, что я пишу Вам. Моей давнишней мечтой было послать Вам несколько стихотворений для того, чтобы Вы сказали, что Вы думаете о них. Я буду Вам несказанно благодарен, если вы найдёте время прочесть их и написать несколько слов. Я их никому не показывал, нигде не печатался. Я далёк от литературной среды, живу жизнью бродячей.
Мне бы хотелось, чтобы Вы поверили, как трудно мне было обратиться к Вам из опасения, что Вы сочтёте это выступление примером той навязчивости и бесцеремонности, от которой, я думаю, Вам приходится страдать»{51}.
Безусловно, Костя Паустовский надеялся получить бунинский ответ. И он его получил. А что было бы, если бы этого не произошло? Оставил бы он себя в поэзии? Наверное, вряд ли. Впрочем, это вовсе не убеждение, а всего лишь довод. Ведь к этому времени Паустовский уже работал над своей первой прозаической вещью, романом «Мёртвая зыбь» («Романтики»).
Бунин в своём ответе посоветовал Паустовскому оставить поэзию и заняться прозой. Но и после этого совета Бунина поэзия по-прежнему ещё долго влекла Паустовского. И это нетрудно увидеть по датам создания новых стихотворений – 1918-й, 1919-й годы{52} и так до более позднего периода жизни Паустовского, правда, многое из этого было написано по случаю и подчас в шуточном тоне.
А вот поэзия Блока давала Паустовскому несколько иную картину внутреннего созерцания – более меланхоличную и ностальгическую.
Из беседы Паустовского с Левицким:
«…В юности Бунин и Блок действовали [на меня] даже сильнее, чем Чехов. Ещё гимназистом вышел я с рассказом на широкую публику, но в глубине души считал себя поэтом, наивно думая, что раз стихи ближе мне, чем что бы то ни было другое в искусстве, в них-то и моё предназначение. Бунин мне нравился и прозой, и стихами своими. В этих стихах находил я совпадение с тем, что сам видел и чувствовал, и поражался этому. А ведь о чём эти стихи были? Ничего особенного вроде бы. То, что наизусть знаю. И с такой точностью, что диву даёшься. Блок нравился совершенно другим. Тем, что в его стихах загадочность, таинственность, “мир, закутанный в цветной туман”, – какая-то особая заманчивость. Бунин нравился мне законченностью, Блок – недосказанностью. <…> Писал я стихи, писал и решил послать их одному из любимых поэтов. А вот когда набрался нахальства показать стихи, выбрал не Блока, а Бунина. Почему на нём, а не на Блоке остановился? Бог его знает, – наверное, он мне доступнее показался. А может быть, шестым чувством догадывался, что мне на роду написано прозаиком быть, и хотел твёрдо увериться, что же мне писать – стихи или прозу»