<…> …была уже осень второго года войны…»
«Армия дичала, матершила, болела. На зимних стоянках было глухо и скучно. По землянкам хрипели разбитые граммофоны и шла азартная картёжная игра. Изредка мы открывали редкий огонь по немецким окопам, по ночам подолгу горели над лесом бенгальские огни ракеты. Сыпняк уже валил с ног позеленевших солдат, и в тыловых сёлах густо запахло карболкой и испражнениями.
Я ничего не читал, кроме старых газет, ездил к знакомым в земские отряды, томился и изредка писал».
Что ж, картина службы весьма небоевая. Зато искренняя. Отметим, что именно этим в «Золотой нити» заканчивается описание Паустовским своих фронтовых будней. И уж не о каком ранении в ногу, полученном при обстреле и лечении в госпитале Несвижа, в повести нет ни слова. А ведь если бы это имело место, то Паустовский вряд ли пропустил бы в повести столь важный биографический факт.
Так выстраивается чёткая география мест нахождения Паустовского в период марта – ноября 1915 года: Люблин, Варшава, Галиция, Москва, Брянск, Киев, деревня Гинцевичи, Смоленск, Молодечно, Несвиж, Столбцы, Городня, Снов, Стволовиж, Шевели-Ляховичи… И это, конечно же, далеко не полный перечень мест, связанных со службой Паустовского в Первую мировую войну. Фактически в послужном списке санитара Константина Паустовского вся Белоруссия от края до края, от Немана до Днепра, бо́льшая часть Польши и тыловые города Центральной России, куда заходил санитарный тыловой поезд № 255.
Пока местом службы Кости Паустовского был санитарный тыловой поезд, война, ворвавшаяся в его жизнь, шла как бы параллельно, иногда словно меняя траекторию хода, «заглядывая» в лицо, давая о себе знать налётами вражеской авиации.
Константин Паустовский (справа) под Барановичами в Первую мировую войну. Ноябрь 1915 г.
«Спустя несколько минут после обстрела, – упомянет Паустовской всё в том же письме Загорской от 18 апреля 1915 года, – мы узнали, что в деревне за городом ранено бомбами пять человек… Когда пришли – на месте, в избе оказался только один врач-поляк, у которого ничего с собой не было. Весь пол был в лужах крови, кровати, стены – всё в крови. Я с Лидой вначале перевязывал девушку-гимназистку, лет 17-ти. Раны смертельные. Разорван живот, грудь, обе ноги перебиты, открытые переломы, много глубоких рваных ран. Семь раз вспрыскивали кофеин. Она умерла несколько минут спустя после перевязки. Красивая, славная девушка. Потом перевязывали мальчика. Он лежал на постели, весь истёк кровью. Подушки, простыни, матрац – всё было липкое и ярко-ярко-красное. Я разрезал ему сапоги. Кровь лилась мне на руки, на куртку. Обе ноги перебиты, из ран текла каша из мелких раздробленных костей. Всё просил пить, метался. Тоже умер скоро и тихо. Третий – студент – тоже смертельный…»
Много чего довелось повидать Паустовскому во время войны. И когда служил на тыловом санитарном поезде, и когда находился в санитарном полевом отряде врачебно-питательного пункта № 4 отступающей из Галиции 4-й русской армии.
«Нет, – обратится Паустовский к Загорской в письме от 29 августа 1915 года, – счастлив, по-моему, тот, кто не видел, кто не знает, что такое война вблизи. А раз увидишь – уже жутко думать о ней»{64}.
И всё же война сделала Паустовского счастливым. Именно на фронте к Паустовскому пришла настоящая любовь. И дело тут вовсе не в Насте Кузьминой, «сероглазой гимназистки с густыми ресницами», имя которой мы встречаем на страницах «Золотой нити», и уж тем более не в Лёле из «Беспокойной юности», «своенравной девушке», умершей от тифа и появившейся в произведении всего лишь благодаря писательской силе воображения. Но именно в чертах Лёли и угадывается облик той, что завладела сердцем Кости Паустовского.
Екатерина Степановна Загорская. Первая супруга Паустовского, знакомство с которой произошло на фронте. Она служила на тыловом санитарном поезде № 226 и оказалась в числе сотрудников Красного Креста несколько раньше своего будущего мужа, за свою службу даже была представлена к Георгиевской медали.
Её чувственным, нежным образом пронизаны «Романтики», но её совсем нет в «Повести о жизни», во второй книге «Беспокойная юность», что выглядит на первый взгляд довольно странно. Ей, Хатидже, – так в переводе на татарский звучит имя Екатерина, будет суждено стать матерью первого сына Паустовского, Вадима, и пройти рядом с супругом тернии лет становления его как писателя. Она сама, обладавшая даром сочинительства, оберегала его талант в непростые годы, когда критика, в полном смысле этого слова, душила и разрывала на части его первые произведения, называя их «неудачей писателя, о которой можно только пожалеть»{65}.
Родилась Екатерина Загорская в 1889 году. По отцовской линии она происходила из семьи священника – Степан Александрович Загорский, настоятель храма Введения во храм Пресвятой Богородицы, что на реке Вобле в Подлесной Слободе на Рязанщине, скончался ещё до рождения второй дочери, Екатерины. По матери – Марии Яковлевны Городцовой, работавшей учительницей в женской гимназии, – из семьи учёного-археолога Василия Алексеевича Городцова, искателя древностей Старой Рязани.
Родители умерли рано, и всю заботу о Екатерине взяла на себя её сестра – Елена, которая была старше её на семь лет. Елена проживала в Ефремове Тульской губернии, где преподавала в местной гимназии[5].
Екатерина окончила Рязанское епархиальное училище и Высшие женские курсы в Москве. Училась даже в Париже.
В июне 1919 года Елена, в семье её звали Лёлей, умрёт от тифа.
Паустовский тогда запишет в своём дневнике:
«Смерть Лёли. Телеграмма – умерла от тифа. От голодного тифа. Пишет Лена Маркина. Нелепо. Ушёл человек. Последний родной моему Кролёнку (Екатерине Загорской. – О. Т.). Москва отрезана – поехать нельзя. Похоронят рядом с нашей девочкой. Крол тихо горько плакала всю ночь, весь день. Сиротка. Любить и беречь её страшно. Вся жизнь её семьи. Тяжесть – тоска – смерть».
В этой короткой записи есть ещё один немаловажный момент в семейной биографии Паустовского.
В середине 1915 года Екатерина Загорская покинет службу сестёр милосердия, а в конце 1916-го у неё родится мёртвый ребёнок, дочь, отцом которой будет Константин Паустовский. В ожидании родов Екатерина вернётся из Севастополя, где жила последние месяцы, преподавая французский язык в Мореходном и Коммерческих училищах, к сестре в Ефремов. О смерти ребёнка потрясённый несчастьем Паустовский узнает из писем. Дочь, которую он так и не увидел, похоронят на старом ефремовском кладбище. Спустя три года рядом с ней упокоят и Лёлю.
19 января 1917 года Паустовский во время приезда в Ефремов к Загорским отзовётся на смерть дочери стихотворением:
Мою дочку, маленькую девочку, увезли на кладбище.
Я её не видел, я не знаю глаз её…{66}
Причём это стихотворение, лишённое каких-либо общепринятых форм, больше похожее на плач, вырвавшийся как бы сиюминутно из глубины души автора, из обожжённого пламенем тревожного сердца, и записано так, словно это письмо, обращённое к самому себе, к своему внутреннему состоянию, и образ девочки тут больше похож на ангела, далёкого и такого близкого.
В конце 1915 года Паустовский оставит службу брата милосердия и вернётся к матери и сестре в Москву, восстановится на юридическом факультете Московского университета и попробует продолжить учёбу.
Но война, которую он видел воочию, будет неотступно следовать за ним. И несмотря на свою близорукость и на то, что оба брата были на фронте, он всё равно будет ждать своего призыва.
«Да, между прочим, я глубоко верю в то, что это последние месяцы моей жизни, – напишет Паустовский Екатерине Загорской 27 апреля 1916 года из Таганрога, – меня скоро возьмут в строй и убьют. И не будет больше Кота. Не правда ли, жаль?»
И несколькими днями раньше, 10 апреля из Юзовки[6]:
«А сегодня телеграмма из Москвы, которой я сразу не понял. “Если нет препятствий от воинского начальника – можешь приехать выяснить положение. Ходатайство об оставлении студентов-браковщ. <…> …возбуждено. Высочанский”. Очевидно, дома напутали. Призваны студенты 9 (IV) 1894 и 93 годов, а я 92 года. Моя очередь следующая. Служба на заводе, как разъяснил на днях Главн. штаб, не освобождает. Я подожду, пока все выяснится, и, если окажется, что меня призовут, уйду. Последние дни перед тем, как меня окончательно свяжут, я хочу быть свободным, я хочу быть около тебя. 92 год призовут, очевидно, в конце мая, может быть, в июне, в крайнем случае – в августе».
В письме Екатерине Загорской 1 мая 1916 года:
«С воинской повинностью скверно. Жду на днях письма от дяди Коли – тогда напишу подробнее.
Школа мор. прапорщиков – может быть, из той тупости и нудности, которую назыв. воен. служб. и которую можно только холодно и глубоко презирать, это лучшее; не знаю. Знаю только, что всё это противно»{67}.
Война для Кости Паустовского становится ненавистным обременением, уродующим его внутреннее состояние, и он всячески, даже мысленно, старается освободиться от дум о ней, от любой связи, которая бы так или иначе затягивала в её пучину. Паустовский мечется в думах, стараясь уйти от реальности. Война не его поле битвы. Его ненависть к войне, может несколько феерично и наивно, будет выражена всё в той же короткой автобиографии 1937 года:
«Вся сила ненависти к войне, ко всему старому строю измеряется этим воспоминанием. Тогда я выхватил револьвер, невыносимый гнев душил меня, но передо мной была толпа несчастных, одичавших от голода людей. Они дрались из-за куска варёной говядины. Я выхватил револьвер и разрядил его в небо. Сейчас это кажется мне самому смешным, но этим выстрелом я сразу покончил со всем своим прошлым, с наивной верой в необходимость всепрощения».