Не будем забывать, что Одесса конца 1919 года представляла собой некий анклав тех, кто не примирился с властью большевиков. Так вот, бежать от Добровольческой армии на территорию, ей же подконтрольную, как-то не вяжется со смыслом самого побега, если только не принимать во внимание простое желание Паустовского затеряться в новой обстановке, так скажем, сменить адрес пребывания.
Конечно, Паустовскому было бы крайне неловко признаться в том, что он покидал Киев из-за боязни мести белых за службу красным, однако всё же вернулся под власть белогвардейцев, но уже в Одессе.
Все эти повороты судьбы в биографии Паустовского не пройдут бесследно. Впоследствии он будет настойчиво искать оправдание тем поступкам. Его противостояние с самим собой, идущим наперекор действительности, станет порождением его характера.
«Ты такой несуразный. Тебе всегда будет тяжело жить, Кот», – однажды скажет ему мать.
Это станет приговором на всю жизнь.
Часть четвёртая. «В нашем положении… – это ждать смерти…». Одесса: 1919—1922
Более двух недель Паустовский вместе с женой Екатериной, оставив в Киеве мать и сестру, на перекладных добирался до Одессы.
Об этой нелёгкой дороге до «города лиманов» он расскажет в путевом очерке «Киев – Одесса», опубликовав его в газете «Современное слово» в № 45 в декабре 1919 года. Конечно, если бы не перипетии всех этих событий, в которые его невольно втянула судьба, приезд в Одессу, куда он стремился попасть ещё тремя годами ранее в надежде, что именно здесь, у Чёрного моря, он будет много писать, всё равно бы состоялся, но уже при других обстоятельствах. Он, словно застигнутый штормом корабль, шёл в родную гавань. Но Одесса встречала Паустовского неизвестностью.
«Я помню февраль двадцатого года в Одессе, когда первые части Красной армии вошли в город со стороны Тилигульского лимана»{81}. Именно этими строками Паустовский начнёт свою статью «Двадцать лет советской Одессе», написанную в 1940 году и посвящённую юбилею установления советской власти в городе, который, по воспоминаниям Юрия Олеши, был долго «отрезан от Советской России»{82} интервенцией и Добровольческой армией.
Есть и другие записи – дневниковые, сделанные Паустовским непосредственно в Одессе тех лет:
«Боже, до чего ты довёл Россию. Хочется молиться в тёплых блещущих матовым золотом, полутёмных соборах. Молиться и знать, что за папертью идут в голубых огнях и снегу тихие площади Кремля, живёт быт, пушистые снежинки падают на бархатную девичью шубку. Молиться. В последних истоках мутного света сослепу тычется, ища чёрствую корку, громадный умирающий народ. Чувство головокружения и тошноты стало всенародным. И больше умирают от этой душевной тошноты, тоски и одиночества, чем от голода и сыпняка»{83}.
Или вот ещё:
«В нашем положении – выгоднее всего – это ждать смерти. <…> Мы дожили до самого страшного времени, когда правы (подчёркнуто автором. – О. Т.) все идиоты»{84}.
Да, к началу 1920 года черноморский город Одесса для белых был потерян – его взятие красными было уже делом времени, и весьма короткого. Настырные, не прекращающиеся бои гремели у её «подножия». Части белой армии, ещё совсем недавно столь успешно продвигавшиеся к Москве, начали отступать по всем фронтам, оставляя город за городом. Французско-британская интервенция, «обжившаяся» на юге России, катилась по наклонной, сдавая позиции перед натиском большевиков, но не прекращая подстрекать активность Белого движения.
Уже совсем скоро хаос эвакуации с Одесского порта частей белой армии, а вместе с ним и гражданского населения породит безудержную панику, вызванную одним-единственным желанием покинуть город, который фактически будет сдан большевикам почти без боя.
8 февраля 1920 года Одессу полностью заняли части красной 41-й стрелковой дивизии и приданная ей кавалерийская бригада Котовского. Советская власть в третий раз вернулась в город.
Паустовский не покинул Одессы. Его не увёл из России ни «Великий дурман» Бунина, мощная антибольшевистская статья, которую он не мог не прочесть в «Южном слове» от 13 декабря 1919 года, ни восстание рабочих, шумно прокатившееся по городским кварталам в январе 1920-го, ни всеобщий хаос одесситов, осаждавших порт. Он сумел внутренне преодолеть себя, невзирая на страх и панику толпы, во многом образно отгородиться от действительности и принять реальность, хотя, разумеется, не мог не понимать, что газета «Современное слово», в редакции которой он состоял корректором, с приходом красных наверняка будет закрыта. Впрочем, так и случилось – её последний номер как раз и вышел 7 февраля 1920 года. Да и вряд ли авторство очерка «Киев – Одесса», напечатанного под псевдонимом «К. П.», не будет раскрыто и его нелестное высказывание в нём в адрес большевиков не ударит по нему бумерангом возмездия.
Одесса, Чёрное море… Могла ли тогда «география» этих мест удержать Паустовского? В его судьбе будет несколько одесских периодов жизни, но этот, первый, пришедшийся как раз на слом эпох, будет особенным.
Сплетённый из противоречий одесский период осени 1919-го – января 1922 года, когда вокруг царило что-то страшное, беспощадное и до конца неясное, когда наступающий в едкой атмосфере террора и страха день порождал душевную смуту, всё же дал возможность Паустовскому не запутаться в тягучей паутине грянувшего хаоса, а вырваться из него, закалив волю. Но какой ценой!
Первое в жизни Паустовского пребывание в Одессе тесно связано с его работой в краевой газете Чёрного, Азовского и Каспийского морей «Моряк», «заслонившей» собой, пусть и недолгую, но весьма знаковую службу в редакции многотиражной «белой» газеты «Современное слово», учредителем которой был известный в то время лингвист, петербургский профессор, академик словесности Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский.
Газета имела ежедневную периодичность, как и «Южное слово», была одной из самых читаемых не только в этом регионе, но и в Крыму. К этому времени в её редакции в качестве журналистов работали Аркадий Аверченко, Андрей Соболь… Все они впоследствии займут в литературной биогрфии Паустовского своё, исключительное место.
Стоит отметить, что 17 ноября 1958 года Зоя Дмитриевна Овсянико-Куликовская, не приняв чрезмерной беллетризации образа своего отца, данной Паустовским в «Повести о жизни», чтобы устранить неточности в его биографии, напишет Константину Георгиевичу письмо, в котором, в частности, пояснит:
«Д. Н. Овсянико-Куликовский, мой отец, оставался в Одессе при занятии её советскими войсками. В конце лета он заболел саркомой и находился в лечебнице, где его лечили за государственный счёт. Он умер 10-го октября 1920 года, при советской власти. Его похоронили с почётом и поставили ему от правительства надгробный памятник»{85}.
К слову, история с Овсянико-Куликовским – не единственный случай излишней беллетризации Паустовским биографий реально существовавших людей, что приводило к весьма серьёзным конфликтам с родственниками тех, чьи образы попали на страницы произведений Константина Георгиевича.
Так, к примеру, в начале 1960-х годов у Паустовского разгорелся нешуточный конфликт с Л. И. Просоловой, родной сестрой Сергея Ивановича Сырцова, члена Одесского губкома в начале 1920-х годов, чей образ был отражён в главе «Похищенная речь» (в первом варианте – «Украденная речь») второй книги «Повести о жизни». В тексте говорится, что речь Ленина, произнесённая им на X съезде партии, была якобы воспринята Одесским губкомом неоднозначно, и её не стали публиковать в одесских газетах. А сотрудники «Моряка», в том числе Паустовский, узнав об этом, «выкрали» её набор из кабинета директора типографии и тайно напечатали в своей газете. Так вот, Сергей Сырцов был назван в числе тех, кто, по версии Паустовского, не согласился с речью Ленина.
Л. И. Просолова возразила против «навешания» Паустовским партийного «клейма» на своего брата и, прежде чем связаться с Константином Георгиевичем, позвонила в редакцию журнала «Октябрь», в котором была опубликована повесть «Время больших ожиданий», и высказала своё негодование. После разговора с главным редактором «Октября» Фёдором Ивановичем Парфёновым она написала Паустовскому, безапелляционно требуя немедленно убрать неточные сведения, опорочивающие её брата, который был не только участником X съезда партии в марте 1921 года, но и участником подавления Кронштадтского мятежа и был награждён орденом Боевого Красного Знамени за № 3161.
17 июня 1959 года Паустовский в качестве извинения писал Просоловой, что в этот «неприятный промах» автора в отношении Сергея Сырцова больше не появится в последующих переизданиях повести.
Но при переиздании повести, вошедшей в шеститомное собрание сочинений 1957–1958 годов, в главе «Украденная речь» Паустовский лишь несколько сместил акценты, указав, что ленинская речь была не признана всеми членами Одесского губкома, а не только Сырцовым, несколько «высвободив» его образ из-под неприятного контекста. Причём в главе фамилия Сырцова совсем не упоминалась.
Но и это Просолову не устроило. 11 ноября 1962 года она писала Паустовскому новое обличительное письмо, в котором содержалось следующее:
«Если Вы в своём письме ко мне спутали (так в оригинале. – О. Т.) этот кусок о Сырцове С. И. “неприятным промахом”, то почему же этот промах повторился и в последующем издании этой повести? <…>
Зная о Вашем отношении к людям, опороченным в период “культа личности”, читая Ваши исключительно человеческие, яростные выступления в защиту этих людей, я больше чем недоумеваю, чем вызвано такое Ваше отношение к репутации Сырцова С. И. – большевика ленинской гвардии, одной из жертв 1937 года»