19 февраля 1922 года из Сухума Паустовский напишет Екатерине, оставшейся в Одессе:
«…единственное спасение – Сухум. <…> Я ведь знаю, что для переезда в Сухум мы реализуем всё наше последнее, а чтобы вырваться отсюда на север – у нас ничего не останется. Реши ты, у тебя есть чутьё и верный глаз. Решая, думай только о себе. Для меня нужно и хорошо только то, что нужно и хорошо для тебя. Пишу я урывками и пла́чу над этими строчками, как ребёнок. Я совсем болен – нервы дрожат, как струны»{107}.
Но, проникшись к Сухуму душой, сердцем он его не принял. Из письма Екатерине от 20 февраля 1922 года:
«Сухум – красив, но чужой… Отношение к приезжим недоброжелательное… Абсоюз трещит… Морально же очень и очень тяжело, глухо, как-то безысходно. Но не в этом дело, – вырваться отсюда страшно трудно. Москва уходит, уплывает из рук, а у меня такая тоска по Москве, даже по Одессе, по тихим вечерам, культурным людям, интересному делу, “Мёртвой зыби”.
И когда я подумаю, что здесь нам, может быть, придётся застрять на год-два (проехать отсюда до Москвы стоит миллионов 40), мне становится тоскливо и страшно.
<…> Работа здесь скучная, канцелярская, хотя и лёгкая… Жаль “Моряка”. Мой бесплатный билет до Одессы действителен до 18 апреля.
Лучше поголодать в Одессе, чем быть сытым здесь. Я бы отдал полжизни, чтобы быть в Одессе, чувствовать твою близость, близость Москвы, эту возможность. Из моих последних скитаний я вынес одно твёрдое убеждение – в Москву»{108}.
Колебания Екатерины относительно переезда из Одессы в Сухум были очевидны. И рождались они, по всей видимости, не на пустом месте.
И всё же Пасху, которая в 1922 году пришлась на 16 апреля, они встретят вместе… в Сухуме.
Их жильём станет небольшая комнатка в доме № 47 по Горийскому переулку на горе Чернявского, которую Паустовский по приезде в Сухум почти сразу снимет в доме у Александра Исаевича Германа-Евтушенко, секретаря Союза кооперативов Абхазии, с которым Паустовский познакомился ещё в Одессе.
В одном из своих «Батумских писем» для «Моряка» – в очерке «Из горного дома», опубликованного в газете «Моряк» от 5 мая 1922 года, Паустовский так обрисует своё сухумское жилище:
«В белом горном доме с низкими потолками – тонкая тишина.
<…> Горный дом уже стар, и в широких щелях полов потрескивают по вечерам сердитые скорпионы»{109}.
Читая такие строки, можно подумать, что в Сухуме Паустовские жили в пробиваемой тропическими дождями и продуваемой юркими ветрами хижине Робинзона, затерявшейся в пальмово-бамбуковых дебрях и выстроенной из всего того, что можно было найти в этом хаосе природного великолепия. Романтика в каждом слове! Ну а напиши Паустовский иначе, то вряд ли бы сохранилось то соотношение баланса яркости красок и таинственности абхазских тропиков. Ведь Абхазия, открывшись для него первой сухумской страницей, была сродни удивительной приключенческой книге открытий, которую он, «мечтатель от природы» и романтик по душе, будет «читать» последующие чуть менее полутора лет.
Устроившись в Сухуме «не на газетную работу», не порывая связи с одесским «Моряком», Паустовский будет по-прежнему отправлять туда свои небольшие по объёму статьи и очерки, в которых теперь уже, помимо моря, будет многое из того, что окружало его в абхазской повседневной жизни, и то, на что только падал взор.
Впрочем, говоря о начале 20-х годов XX века в жизни Паустовского стоит отметить следующее. К этому времени он, вступив в своё четвёртое десятилетие жизни, ещё не только не создал своего главного произведения, упрочившего бы его имя в писательской среде, но и вовсе не издал ни одной книги, тем самым как бы «выпав» из общего понимания аксиомы, что литературу творят молодые.
Нетрудно заметить, что Золотой и Серебряный века русской литературы сотканы из имён писателей и поэтов, чья творческая зрелость пришлась на молодой возраст, что позволило им создать то, что впоследствии станет шедеврами на долгие годы. Да и в литературном окружении Паустовского таких примеров было немало: Бабель, Багрицкий, Мандельштам, Пильняк, Яковлев, Цветаева, Шагинян…
Взросление же Паустовского как писателя можно сравнить с марафонским заплывом, когда, не переведя дыхания и не захватив новой порции свежего воздуха, легко пропасть в морской пучине. И Паустовский, словно зная это, вновь и вновь заглатывая свежий воздух странствий, старался удержать свой писательский дар на плаву, развить его и не сгинуть в бушующем потоке литературного пространства.
Без всякого преувеличения можно сказать, что успех неповторимой прозы Паустовского зародился на черноморском побережье в южный период его ранних скитаний. Тогда в его сознании ещё не исчерпал себя навязчивый юношеский максимализм, и желание посвятить себя литературе было ещё не вполне осознанным, сродни окрылённой мечте, окутанной ореолом жертвенности. Понимание своего таланта и мастерства придёт потом, но в творениях Паустовского всё равно «прорастёт» то, что так полюбит читатель, – искренний романтизм. Не согласны? Но так тоже бывает! Но только если художник сам верит в то, что написал, и знает, какие чувства вложил в своё произведение!
Именно в этот период Паустовский не только почувствовал особый вкус к литературному творчеству, но и смог окончательно перенаправить свой творческий потенциал журналиста в русло писательского дела. В этом нетрудно убедиться. Очерки, помещаемые Паустовским в газету «Моряк» и другую периодику, с большой натяжкой можно было назвать корреспонденцией, ибо по своему содержанию они больше походили на короткие сюжетные рассказы, нежели на «собкоровские» сообщения.
В анкете от 25 февраля 1938 года члена Литературного фонда СССР Паустовский укажет свой писательский стаж с 1917 года, а вот уже в аналогичной анкете от 17 апреля 1951 года в этой графе будет стоять совсем другая дата – 1923 год, то есть время окончания «кавказского периода скитаний»{110}. И это, наверное, справедливо.
В августе 1922 года благодаря знакомству с Владимиром Семёновичем Мрозовским, служившему в газете «Трудовой Батум», Паустовский вместе с Екатериной, ждущей ребёнка, переезжает из Сухума в Батум, а затем, спустя несколько месяцев, – в Тифлис.
Нелишним будет отметить, что их дружба продлится долгие годы и прервётся лишь в связи со смертью Мрозовского в эвакуации в 1942 году.
Мрозовский будет причастен к знакомству Паустовского с Валерией Владимировной Валишевской которая, спустя годы, станет его второй женой.
По матери – Нине Андреевне Зданевич Мрозовский приходился племянником братьям Кириллу и Илье Зданевичам, личностям творчески глубоко одарённым. Слава о них витала не только в «южных» творческих кругах, но и в Москве и Петербурге. Оба – приверженцы футуристического направления в искусстве, одного из наиболее ярких в авангардизме, зародившемся в Европе в начале XX века. Художник Кирилл и поэт Илья создали в Тифлисе клуб футуристов «Университет “41 градус”», где устраивались всевозможные художественно-поэтические вечера, на которые приглашались художники, литераторы, актёры. Именно они открыли миру творчество Николая Пиросманашвили (Нико Пиросмани) – грузинского художника-самоучки, чьи работы поражают не только наивностью творческого воплощения задуманного, но и глубоким позитивизмом в характере самого изображения.
Зданевичи были знакомы с Осипом Мандельштамом, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком, Ильёй Эренбургом, Сергеем Городецким, Алексеем Кручёных…
В начале 1923 года в их тифлисском доме по Кирпичному переулку на короткий срок поселились и Константин Паустовский с Екатериной. Там он познакомился с Валишевской.
«Батум – “вольная гавань”, город биржевой горячки, фальшивого блеска, беготни, крика, ажиотажа и подозрительного делячества – медленно, но верно замирает. <…> Открылись на севере новые широкие, здоровые рынки, откуда, откуда проникли в насыщенные торгом, удушливые и нездоровые улицы этого города свежие северные ветры» – напишет Паустовский в небольшом очерке «Зима в Батуме», опубликованном в журнале «Красный транспортник» № 10 за 1923 год{111}.
«Я попал в Батум в 1922-м году, – скажет Паустовский на встрече с молодыми писателями в Литературном институте 27 ноября 1939 года, – после советизации. Это был очень интересный город. Там собралось несколько молодых людей, которые все писали и почти никто не печатался. Я этих людей называть не буду. Из некоторых вышли очень крупные писатели. Мы все были молоды, страшно друг друга будоражили, веселили. Каждый приходил и рассказывал массу замечательных вещей, которые он видал в данном городе, и вот в этом обществе создалась удивительная обстановка, хотелось писать. Создалась настоящая дружная литературная среда. Батуму очень многим обязан. <…> Я в Батуме редактировал морскую газету, которая печаталась на бостонке (печатный пресс. – О. Т.). Но у меня были сотрудники в газете: Бабель, Ульянский, М. Булгаков, Чачиков, Фраерман. <…> Мы все жили в гостинице для моряков. Мы писали, школа была неплохая. Эта закваска была мною получена в Батуме…»{112}
И как противоположность ему Тифлис (нынешний Тбилиси) – последняя точка на карте большого кавказского скитания Паустовского.
О Тифлисе в одноимённом очерке, опубликованном в феврале 1923 года в газете «Моряк», Паустовский напишет:
«Над мутной, зелёной Курой, в ярком солнце, Тифлис густо пенится жёлтыми плоскими крышами и серыми шатрами армянских церквей.
<…> В уличной жизни Тифлиса нет нездоровой, визгливой, подозрительной суеты Одессы и Батума, наполненного энглизированными одесситами»