Батум и Тифлис – города антиподы в понимании Паустовского. И в каждом из них свой внутренний мир, сотканный ландшафтом. Батум – портовый город, и Чёрное море на подступах к нему. Тифлис – город вдали от моря, в долине реки Куры, зажатый в чаше взгорий.
И всё же вся эта череда изнуряющих переездов будет сопряжена не только с желанием Паустовского вырваться из затянувшегося «одесско-кавказского плена», но и определена срочностью смены климата, при котором у Паустовского скоротечно развилась эмфизема лёгких.
Впрочем, не пройдёт мимо Паустовского и малярия, которой они переболеют вместе с Екатериной, и «отголоски» которой будут ещё долго сопровождать его по жизни жестокими приступами.
В Батуме Паустовский работает в новой газете Союза моряков «Маяк», учреждённой Центральным правлением Союза водников побережья Батум – Гагры. Первый номер «Маяка» увидел свет 21 августа 1922 года.
По сути, «Маяк» был зеркальным отражением «Моряка», перенявшим структуру одесской газеты.
Идея создания батумского «Моряка» принадлежит исключительно Паустовскому, хотя прямых указаний на этот счёт нет. А сам он, став у руля (как таковой редакции в «Маяке» не было), ни разу не высказался об этом.
В небольшом очерке о батумских буднях «Батумские письма», опубликованном в «Моряке» 7 марта 1923 года, о газете «Маяк» он напишет следующее:
«Союз начал издавать свою маленькую газету “Маяк”. Газета существует почти без всяких средств, и выход каждого миниатюрного номера даётся с большим трудом. Вся редакция состоит из одного человека. Газета пользуется большой популярностью среди моряков. Характерно это тяготение к печатному слову, к своей газете.
В первом своём номере газета шлёт привет одесскому “Моряку” – старшему товарищу, чьи традиции должны свято блюстись всей морской печатью»{114}.
Помимо одесского «Моряка» и батумского «Маяка» Паустовский начинает активно публиковаться в ряде кавказских газет, в том числе таких, как «Трудовой Батум» и «Гудок Закавказья», причём темы, которых он коснётся, будут самыми различными. Паустовский будет слишком «всеяден» в корреспондентской работе. Повествования о людях, природе, необычных явлениях – обо всём, чему он так или иначе станет свидетелем, – всё будет отражено в его коротких, но весьма ёмких публикациях, а их названия, вызывая читательский интерес, будут говорить сами за себя: «Многострадальный» и «1871–1923», «Лондонская ночь» и «Лихорадка», «№ 314527» и «Толстой»…
В этот период Паустовский продолжает работать над романом «Мёртвая зыбь» («Романтики»), создавая не только новые главы, но и значительным образом переписывая уже созданное. Это было необходимо, так как первые варианты «Мёртвой зыби», образца 1916 года, были написаны в нескольких тонких тетрадях, с многочисленными пометками и исправлениями, сплошным текстом, без разбивки на главы, которые мы видим в самом позднем и окончательном варианте.
Так, в результате детальных переработок первого варианта романа, созданного в период с 1916 по 1921-й, в 1922–1923 годах появится вторая версия, напоминающая романтический дневник, где также пока ещё не найдётся места Хатидже{115}.
Игра воображения автора, волнующий юношескую душу романтизм будут соседствовать с восторженностью прожитого дня и с рассуждениями о литературе. Философия миросозерцания найдёт своё место в одухотворённом описании природы. Неистовое желание жить наполнится памятью о минувшем, погрузившемся в колыбель мыслей и чувств. Это будут перенесённые на бумагу размышления о жизни и творчестве, пропитанные созерцанием времени и думами о собственном предназначении. Впрочем, всё это свойственно не только раннему Паустовскому, но и Паустовскому-мастеру, сумевшему уже на самом начальном этапе литературного становления выработать особый ритм текста со своей мелодией звучания, в которой без труда узнаются нотки великого романтика.
Уже спустя годы, в 1948-м, памятуя о собственных литературных опытах, на одном из семинарских занятий со студентами Литературного института имени А. М. Горького Паустовский, анализируя одну из работ начинающего литератора, скажет, что в литературе «…вне времени и пространства ничего не существует. Даже фантазия. Вещи обязательно носят отпечаток времени, в котором живёт автор, а без пространства ничего не бывает и никогда»{116}.
Но и второй вариант «Мёртвой зыби» осядет в писательском архиве, так и не увидев своего читателя.
Два первых варианта повести будут детально отличаться от того текста «Романтиков», который будет опубликован в декабре 1935 года в издательстве «Художественная литература». Из окончательного варианта романа Паустовский снимет эпиграф, рождённый для первых двух: «Жизнь каждого человека заслуживает того, чтобы её рассказать». Видимо, автор посчитал его неуместным в рамках тех коротких глав, которыми «причесал» текст романа.
В Тифлисе Паустовский, редактируя газету «Гудок Закавказья», совершит ряд редакционных экспедиций в Азербайджан и Армению, побывает и в Персии.
Отъезд из Тифлиса будет продиктован рядом обстоятельств, и об одном из них он напишет матери 14 июля 1923 года, уже из Москвы:
«В Тифлисе у меня лихорадка прошла, у Кати же продолжилась в очень тяжёлой форме, и в связи с лихорадкой у Кати родился на 7-м месяце мёртвый ребёнок, которого она страшно ждала. Это на неё очень подействовало, и мы тотчас же уехали из Тифлиса»{117}.
Вполне возможно, что причиной скорого отъезда из дома Зданевичей могли послужить и возникшие романтические отношения между Паустовским и Валишевской, которые вряд ли прошли незамеченными Екатериной. Этому есть косвенное подтверждение.
14 мая 1923 года Паустовский напишет Екатерине, находящейся по случаю потери ребёнка в тифлисской больнице, записку:
«Ни разу в жизни у меня не было такой тяжести на душе, как сейчас. Я добрался домой и сейчас ничего не могу сообразить, плачу. <…>
Как-то сразу у меня всё открылось в душе, и мне стало так противно и гадко, и как-то весь я собрался в комочек. <…>
…я боюсь придти к тебе сегодня, потому что я всё время плачу и не могу удержаться. Никогда в жизни у меня не было таких слёз.
Зачем ты говорила мне, что девочка умерла от этого… ведь она была и моя. Я не могу этого вынести, я только теперь понял, что случилось. Ведь мы так любили и любим друг друга, что ты забудь о том, что я наделал глупостей. <…> Я, может быть, правда был жесток, но ни на секунду я не перестал любить тебя. <…> Ведь всё равно я от тебя никогда не уйду, и ты не уйдёшь от меня.
Мне сейчас очень трудно писать, в голове у меня всё спуталось, но я хочу, чтобы ты поняла одно, – как мне больно и как я, как только ушёл от тебя, очистился, стал прежним твоим Котом. А вся эта глупая маленькая история кажется мне такой нелепой, мещанской и недостойной меня»{118}.
Письмо-исповедь. Письмо-раскаяние. Письмо любви. Что можно ещё сказать о нём? Каким красноречием определить его суть? Осудить ли автора?! Или же наоборот, выразить сочувствие? Молодость грешна, и это не всегда понятно даже тем, кто ещё молод. Не помню, какому мудрецу принадлежит это открытие, но оно старо как мир. Открытость письма позволяет не только его прокомментировать, но и, проанализировав случившееся, с определённой долей уверенности сказать, что в короткий тифлисский период между Константином и Екатериной произошёл нешуточный разрыв. По всей видимости, был краткосрочный уход Паустовского из семьи. Причина этого понятна. Осознание свершившегося пришло чуть позже – со смертью дочери. Вполне вероятно, что вовсе не перенесённая малярия, а глубокие переживания Екатерины по поводу случившегося и привели к преждевременным родам и, как следствие, к смерти ребёнка.
После Тифлиса их семейная жизнь, несмотря на объяснения, перейдёт в новое измерение и будет как бы следовать параллельно их собственным жизням. Они всё чаще и чаще смогут обходиться друг без друга, и даже рождение сына не станет обретением того самого выпавшего звена в их отношениях. Екатерина подолгу будет пребывать на Рязанщине, он – в Москве или пропадать в разъездах, без которых он просто не мог жить. С годами их разлуки станут всё более частыми, и лишь согревающие души письма будут, так же как и прежде, наполнены тем же пламенем любви друг к другу, поддерживать которое, увы, будет всё труднее и труднее.
Валерия Валишевская, по воспоминаниям Аэллы Гамаюновой-Мрозовской, была «…очень красива, высокого роста, с тёмно-русыми волосами, подстриженными коротко, с чёлкой и завитком, заходящим за щёку, одетая почти всегда ярко – она была видна издали. На неё все обращали внимание. Эффектная молодая женщина. Её уверенная манера держаться, ласковая, кошачья повадка, её польское “л” (Валерия имела польские корни, а её родной брат Зигмунт Валишевский был известным в Польше художником. – О. Т.), очарованье, шарм безотказно действовали на мужчин. Из-за неё стрелялись, её ревновали, её любили»{119}. Не устоял перед обаянием Валерии и Паустовский.
В повести «Бросок на юг» он выведет Валишевскую в образе художницы Марии и своё отношение к ней обрисует в следующем тоне: «Мне казалось невозможным жить вдалеке от Марии. Я был готов на всё – пусть она ни разу не взглянет на меня, но, может быть, я вдруг услышу утром, днём или вечером её отдалённый голос. Пусть одно и то же небо простирается над нами, и вот это облако, похожее на голову рыцаря в забрале, будет одинаково видно и ей и мне».
После отъезда Паустовского из Тифлиса их отношения будут поддерживаться письмами.