По сути, РОСТА стало особым, весьма консолидированным конгломератом сотрудничества власти и культуры, ярчайшим примером того, как власть может завоевать искусство или, наоборот, как искусство определяет своё отношение к власти и общим ценностям. Такое возможно лишь при полном доверии!
Паустовский пришёл в РОСТА, когда «Окон» уже не было: они были закрыты 12 декабря 1920 года, передав свои функции новой самостоятельной организации – Главполитпросвету, в структуре которого появилось несколько новых редакций, включая редакцию провинциальной информации.
Валентина Фраерман далее вспоминала:
«Через несколько дней Константин Георгиевич приступил к работе. <…> Я предварительно объяснила ему, как мы классифицируем информацию, и дала тематический вопросник. Он просмотрел его внимательно и стал читать телеграммы. Быстро сделал разметку по вопроснику и попросил вызвать машинистку. Диктовать он стал сразу, не делая никаких поправок на оригинале, часто искажённом на телеграфе.
Быстрота его работы удивляла всех. И нередко другие редакторы этим пользовались: трудные, не очень срочные сообщения они подбрасывали к дежурству Паустовского. Он приходил в своё время и быстро ликвидировал завал, никогда не обижаясь ни на кого за эту лишнюю работу.
<…> Паустовский обладал каким-то необыкновенным даром быстро догадываться и восстанавливать правильный текст»{129}.
Наталья Петровна Морозова, молодая сотрудница РОСТА, к которой Паустовский в годы работы в агентстве питал определённое, причём разделённое чувство симпатии и воплотил её в образе Наташи – одной из героинь «Романтиков», вспоминала, что «Константин Георгиевич был чудесный организатор. Зимой мы каждое воскресенье ходили на лыжах по 20–30 километров. <…>
…РОСТА и ТАСС помещались тогда в Армянском переулке, но на Маросейку выходила часть дома»{130}.
Чтобы не было путаницы, к воспоминаниям Морозовой добавим, что в Армянском переулке РОСТА оказалось в 1922 году, переехав с Милютинского переулка, 11, в котором в определённое время и находились «Окна сатиры РОСТА», где и служил Владимир Маяковский.
Работа в РОСТА давала ещё возможность командировок по стране.
Так, летом 1924 года Паустовский в качестве сотрудника агентства совершит длительную поездку по Малороссии, Украине и Крыму, посетит Абхазию, Кавказ и Закавказье.
В РОСТА Паустовский проработает до 1931 года. Как и любая конторская работа, редакторство в РОСТА его неимоверно тяготило, навевая гнетущую меланхолию, чего он не скрывал от близких.
«Со временем работы в РОСТА, – напишет Паустовский в «Книге скитаний», – я начал упорно оборонятся от всего, что могло засорить тот внутренний мир, который я носил в себе и пытался передать другим»{131}. Работа в РОСТА редактором требовала иной концентрации мышления и понимания слова, в данном случае не просто лишённого художественности, а обросшего деловой канцелярщиной и вычурным контекстом своего понимания. «Отвращение к исковерканному языку накапливалось давно и перешло в ненависть к нему»{132}.
2 августа 1925 года в семье Паустовских родился сын Вадим.
Рождение сына заметно освежит отношения Константина и Екатерины, и всё же не грех будет отметить, что в глубине взаимных чувств была лишь привязанность, связующим звеном которой был ребёнок. Спустя совсем недолгое время их семейный союз разобьётся о стену непонимания, непринятия новых обстоятельств, а может быть и ревностного предательства, которое Паустовский уже будет не в силах вынести.
Появление ребёнка совпало и с писательским успехом, пусть и незначительным, но всё же, – журнал «Сибирские огни» в № 2 за 1925 год опубликовал «Лихорадку», а несколько отработанных первых глав «Мёртвой зыби» были пристроены в журнал «30 дней». А ещё появилась надежда на то, что рассказ «Этикетки для колониальных товарав» выйдет приложением к журналу «Красная новь».
Ко всему этому, участие Паустовского в литературном кружке «Конотоп», устраиваемом у Фраерманов на квартире № 52 (Фраерманы жили в том же доме 20/5 на Большой Дмитровке), куда заглядывали многие литераторы из числа знакомых Рувима Исаевича, скрашивало его вечера и наполняло их творческим общением.
Екатерина же, обременённая уходом за сыном, будет подолгу гостить у родственников то в Богове под Ефремовом, то в Озерицах под Луховицами, и Паустовский, оставаясь в Москве один, сберегая их чувства, будет настойчиво писать о своей любви к жене и сыну. Наверное, это будет один из самых восхитительных периодов их совместной жизни, когда счастье от появления ребёнка наполнит их сердца новым всплеском любви.
«Я очень тревожусь за тебя, мне кажется, что безденежье (теперешнее) опять тебе испортит лето. Будь спокойна, пиши, о Москве пока не думай т. к. тащить сюда Димку (Вадима в семье называли Димой. – О. Т.) сейчас – преступление. Даже наша квартирка потемнела, кажется, изводит страшный лязг (теперь ещё по Дмитровке пустили автобусы). Дом штукатурят и красят, всюду грязь, пыль. Трудно привыкнуть»{133}, – напишет он Екатерине 24 августа 1927 года в Озерицы.
7 июня 1926 года Москву всколыхнула страшная весть. У подножия памятника Пушкину на Тверском бульваре нанёс себе смертельную рану писатель Андрей Соболь.
Ещё было «слышно» эхо народного плача по Есенину и ещё тревожила Москву трагедия Дмитрия Фурманова, автора знаменитых романов «Мятеж» и «Чапаев», умершего в марте 1926 года, в возрасте тридцати четырёх лет, и безумная гибель Соболя горестно прозвучала гулким набатом в литературных кругах столицы. Ему было всего 37 лет. В этом году выйдет его последняя книга очерков – «По чужим краям». Вряд ли этот выстрел был спонтанным. Уж очень многое в нём не подпадает под понятие «стечение обстоятельств»… Пушкинский возраст, день рождения поэта, случившееся днём ранее… Трагедия явно готовилась.
Паустовский хорошо знал погибшего ещё со времён одесского «Маяка» и очень сожалел о случившемся. Тяжесть переживаний Паустовского можно понять. Из одесского окружения Соболь станет первой потерей.
Выход в 1927 году в «Библиотеке “Огонёк”» второго авторского сборника – «Минетоза. Морские рассказы» вновь не принёс Паустовскому писательской славы. Критика отреагировала на сборник весьма вяло и отчасти неодобрительно. Так, критик Яков Ефимович Эльсберг (Шапирштейн), чья личность даже по прошествии времени в литературных кругах вызывает немало вопросов и споров, в своей рецензии, опубликованной в журнале «Молодая гвардия» № 6 за 1927 год, определит стиль помещённых в сборник рассказов: «Капитан-коммунар», «Слава боцмана Миронова», «Разговор во время ливня», «Три страницы», «Судебный заговор», «Рапорт капитана Хагера», «Минетоза» (прежнее название «Лихорадка»), как «нелепый» и «претендующий на сверхоригинальность», что ставит все рассказы в разряд «неудобочитаемых». Конечно, для Паустовского такие отзывы могли сыграть весьма нелицеприятную роль, но они, затерявшись среди всякого рода публикуемого рецензионного материала, к счастью, выпали из поля зрения широкой критики, так и не став катализатором в определении всего творчества начинающего писателя, что, само собой разумеется, было Паустовскому на руку.
На этом фоне публикация рассказа «Этикетки для колониальных товаров» в № 2 за 1927 год в литературном альманахе «Пролетарий», издававшемся в Харькове, была контрастом и явным успехом.
«Этикетки…» Паустовский предложил сразу в два издания – «Пролетарий» и «Красная новь».
Так, претворяя готовящуюся публикацию в «Красной нови», 30 августа 1926 года Паустовский в письме Екатерине укажет:
«…“Этикетки” очень понравились, они пойдут к октябрьской книжке “Кр. нови”. Я рад, и сразу ушла моя апатия и нерешительность. Я рад не только тому, что “Этикетки” будут напечатаны в лучшем журнале, но ещё и потому, что в литературу я вошёл не с заднего хода, без рекомендательных писем, друзей и подготовки, вошёл как человек совершенно неизвестный»{134}.
Возможно, главный редактор «Красной нови» Александр Константинович Воронский, знакомясь с рассказом Паустовского и принимая его к печати, увидел в нём выразителя именно той литературы, которая к этому времени уже отступала на задний план. Литература, не сопряжённая с социальным заказом, а та, в которой образ человека находится во главе угла всей темы повествования.
Помимо этого, к моменту принятия «Этикеток…» при редакции «Красной нови» открылось литературное объединение рабоче-крестьянских писателей и поэтов «Перевал», и Воронский как идейный вдохновитель объединения, хоть и не являясь его членом, не мог не пожелать видеть в его рядах и молодого писателя Паустовского.
Через «Перевал», созданный в 1923 году и просуществовавший до своего самороспуска в октябре 1932 года, прошли писатели Валериан Правдухин, Николай Смирнов, Николай Зарудин, Михаил Слонимский, Абрам Лежнев. Александр Перегудов, Артём Весёлый и многие другие, не только из тех, кто пришёл в литературу на заре новой пролетарской эпохи, но и значительно раньше, к примеру, Михаил Пришвин, Эдуард Багрицкий. Остро полемизировавшее со многими тогдашними литературными объединениями, в частности, Российской ассоциацией пролетарских писателей (РАПП), для которой самоопределение писателем собственного творчества выходило за рамки самой сути пролетарского писателя, «Перевал», пропагандировавший искренность и гуманизм в творчестве, тем самым делая акцент на писательское самоопределение в выборе темы, образно являлся связующим звеном между крестьянско-пролетарскими писателями и направлением так называемых «попутчиков», которые, приняв власть большевиков, не спешили вступать в их ряды. Примечательно, что это разделение писателей на пролетарских, крестьянских и «попутчиков» было закреплено на бумаге Постановлением Политбюро ЦК РКП(б) от 18 июля 1925 года, что уже само по себе устанавливало «контроль» государства над существовавшим литературным процессом. Причём среди «попутчиков» определялись как левые, так и правые.