.
Отметим, что Достоевский и Блок упоминаются здесь далеко не для комплимента автору, а, напротив, как наглядное порицание текста романа.
Ну а уж если перекидывать мостик и искать определённые схожести с тем или иным писателем, конечно, от Грина (одно созвучие с его романом «Блистающий мир» чего стоит) в «Блистающих облаках» было намного больше, чем от Достоевского и Блока. Без всякого сомнения, «Блистающие облака» есть сказка, облечённая в ореол романтического повествования. Так было задумано и так было воплощено Паустовским.
Но «Блистающие облака» – это «не перевоплощение» прозы Грина в ином формате. Если в романе и чувствуются гриновские нотки, то это всего лишь «желание» показать свою причастность к тому, о чём писал Грин, который, по словам Паустовского, «…создавал в своих книгах мир весёлых и смелых людей, прекрасную землю, полную диких зарослей и солнца, землю, не нанесённую на карту, – и необыкновенные события, кружащие голову, как глоток вина». Так разве можно поставить в вину Паустовскому его любовь к писателю, чьё творчество он не только чувствовал сердцем, но и понимал словом? Конечно же нет!
Однако судьба была безжалостна к «Блистающим облакам». Пропущенный через прокрустово ложе критиканского цинизма роман в скором времени попал, по версии журнала «Ленинград», в «чёрный список», был признан вредным для советского читателя и подлежал изъятию из библиотек как негативно действующее на сознание советского читателя произведение. Более того, волна критики «Блистающих облаков» докатилась до ЦК ВКП(б), что уже само по себе было «критическим» проявлением «общественного недовольства». Теперь могли последовать решительные оргвыводы в отношении самого автора, служившего в государственном информационном учреждении.
Вполне возможно, что история с «Блистающими облаками» определённым образом отразилась на судьбе «Романтиков», последний вариант которых к этому времени был уже подготовлен автором к печати. Решать вопрос об издании «Романтиков» в контексте всего произошедшего просто не имело смысла.
В июне 1929 года Паустовские уедут с сыном в Крым. Пребывание в Балаклаве несколько снимет душевное и творческое напряжение. К сожалению, отдых окажется коротким, и уже в середине июля, оставив Екатерину и Вадима в Балаклаве, Паустовский вновь вернётся в Москву.
Работа в РОСТА закрутит с новой силой, и желание сбросить с себя это бремя всё чаще и чаще будет будоражить сознание Паустовского. Ничего не скрывая, он будет писать об этом близким и знакомым, понимая, что творчество определяет уже не только смысл его существования, но и весь жизненный уклад.
По возвращении из Балаклавы Паустовский почти сразу сдаст в ОГИЗ (Госиздат) небольшую повесть «Записки Василия Седых», которая «потянула» на небольшую, самостоятельную книжку и следующим годом в оформлении художника Георгия Нисского, несмотря на все увещевания в адрес автора «Блистающих облаков», всё же увидела свет.
К «Запискам Василия Седых» можно относиться по-разному. И всё же, если взглянуть на всё созданное Паустовским, то можно с уверенностью сказать, что рассказ, ставший книгой, есть своеобразный рубеж, отделяющий прозу раннего Паустовского от всего того, что будет создано им впоследствии.
«Записки Василия Седых» будут последней «вольницей» писателя перед «Кара-Бугазом» и «Колхидой», «Судьбой Шарля Лонсевиля» и очерками о великих стройках. Вольницей не только в свободе выбора темы, но и определении внутреннего содержимого повествования.
Не оставляя темы дневников, проявившейся в «Блистающих облаках», Паустовский и в «Записках Василия Седых» «вплетает» её в сюжетную линию, но несколько в ином ракурсе. «Записки Василия Седых» – рассказ-драма, в основу которого положен дневник англичанина капитана Роберта Скотта, чья экспедиция погибла в 1912 году после восхождения к Южному полюсу. Экспедиция проходила невероятно сложно, надежды на научные открытия рухнули. Возможно, именно драматическая развязка и привлекла Паустовского, решившего обыграть в сюжете события, отражённые в дневниках руководителя экспедиции.
22 марта 1946 года Паустовский, выступая на писательской конференции в Москве с темой «Рассказ как жанр художественной литературы», в ироничной форме расскажет не только об истории написания рассказа «Записки Василия Седых», но и коснётся судьбы главного героя, не развеивая миф о реальности его существования. Хотя известно, что никаких русских матросов в экспедиции Скотта на Южный полюс в 1911–1912 годах не было.
«У меня был один рассказ, – отметит Паустовский, – написанный на материале экспедиции капитана Скотта в Антарктику. В этой экспедиции участвовали два русских матроса. В рассказе фигурирует один из матросов Василий Седых. Рассказ трагический, и я этот рассказ написал и сдал в журнал “30 дней”. Был такой журнал. Редактор “30 дней” мне сказал: надо подвести под этот рассказ какую-нибудь реальную базу. – Какую же реальную базу? Он весь построен на реальной базе – дневники капитана Скотта. Не надо никакой базы. Он согласился, и я уехал, а он решил от себя подвести эту базу и приписал к рассказу конец: “После войны Василий Седых вернулся в Россию и работал в Таганрогском порту”.
Я приехал, увидел эту концовку… и мог только скандалить, так как рассказ уже был напечатан.
Года через два приходит человек, просит принять, говорит, что он из Таганрога, что его прислал редактор таганрогской газеты, чтобы узнать адрес этого человека. Редактор читал этот рассказ, ему стало интересно, и он решил разыскать этого Василия Седых. В порту нет такого. Тогда он написал начальнику милиции бумажку, что он просит разыскать русского матроса Василия Седых, участвовавшего в экспедиции. Начальник написал – “В Угрозыск, найти и доставить по этапу”.
Кончилось тем, что поймали двоих Василиев Седых. Один – лесовщик, а другой – где-то на Темернике. Их начали допрашивать – были они в этой экспедиции? Они отрекаются. Тогда начальник милиции пишет редактору: “Задержанные два Василия Седых упорно отрицают тот факт, что они участвовали в белогвардейской экспедиции капитана Скотта на Кубань”»{146}.
Для самого Паустовского «Записки Василия Седых» на фоне всей резкой критики в адрес «Блистающих облаков» предоставят возможность услышать самого себя. В контексте литературно-общественных процессов, развёрнутых в стране на рубеже двух десятилетий этот рассказ позволит ощутить ту незримую, опасную грань, шагнув за которую можно было оказаться «списанным» не только из литературы, но и из самой жизни.
По этому поводу Паустовский запишет в своём дневнике:
«Началась новая эпоха – прикармливание интеллигенции, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, должно быть, они создадут какой-то нудный лепет – “великое искусство пролетариата, классовой ненависти”. Должны создать. Положение к тому обязывает. Чека им крикнуло “пиль”, и они покорно пошли, поджав облезлый от голода хвост. Голгофа. Предсмертная пена на губах такого тонкого, сверкавшего, заворожившего все души искусства. Кто из них потом повесится, как Иуда на высохшей осине? Кто однажды продал душу? Господи, да минет меня чаша сия»{147}.
В понимании складывающейся ситуации Паустовскому не откажешь!
Конец 1920-х – начало 1930-х годов – это не только рубеж нэпа и начало освоения первого пятилетнего плана индустриализации страны, но и начало окончательного изгнания всего того, что не вписывалось в контекст созерцания общественной социалистической действительности. Этот процесс просто не мог обойти стороной литературу. Стране Советов теперь нужны были свои герои не только в ратном подвиге, но и в трудовом.
Это коснулось и Паустовского, опубликовавшего тогда в журнале «30 дней» ряд публикаций тематической направленности: «Говорит ТАСС», «Строительство новых городов», захватившая его тема строительства Онежского завода… «Меня как-то Горький послал в Петрозаводск писать историю Онежского завода», – отметит Паустовский в своём выступлении перед писателями 22 марта 1946 года.
Горький и Паустовский.
Когда точно произошло их знакомство, сказать сложно. Сам Паустовский об этом ничего не сообщает. Оно вполне могло состояться в стенах РОСТА, в год первого приезда Горького в СССР, или же годом позже, когда его поездку на Соловецкие острова освещало каждое уважающее себя периодическое издание. Не исключено, что оно могло произойти и в редакции «30 дней»…
Рассуждая о влиянии Горького на творчество Паустовского в 1930-е годы, можно уверенно сказать, что в какой-то степени именно Алексей Максимович сумел «спасти» Паустовского как писателя, позволив ему проявить себя не только в востребованном тогда жанре «индустриального романа», но и создать некий симбиоз любимого им романтического направления с новыми веяниями в литературном процессе.
Что касаемо личности самого Горького, то он, горячо приняв революционные процессы 1917 года и яростно вступившись в защиту творческой интеллигенции в начале 1920-х, многое из того, что начало вершиться в эти годы в России, не воспринял и в 1921 году уехал из страны, став, таким образом, невольным эмигрантом. Ни смерть Ленина, ни «поворот» к нэпу не заставили Горького изменить своего отношения к происходящему на родине. Обосновавшись в итальянском Сорренто, Горький получил возможность наблюдать за общественно-политическими процессами в России со стороны. Он приедет в СССР лишь в 1928 году, по личному приглашению Сталина и в связи с развернувшимся масштабным празднованием своего шестидесятилетия.
Тогда, в 1928-м, эта «приманка» для возвращения в Россию пролетарского писателя номер один подействовала, и Горький становится если не организатором, то, безусловно, вершителем многих новаций в советской литературе. И уже во второй его приезд в Россию годом спустя эти самые новации уже приобрели конкретное воплощение.