В 1929 году при его непосредственном участии организовывается не только журнал «30 дней», но и происходит возобновление издания пушкинской «Литературной газеты», которая в 1921 году была закрыта как «буржуазное» издание. Именно при посредничестве Горького в издательстве «Молодая гвардия» возродится книжная серия «Жизнь замечательных людей» и обретёт популярность основанная им же «История фабрик и заводов», которая канет в Лету вскоре после его смерти.
14 апреля 1930 года в своей квартире в доме в Лубянском проезде застрелился Владимир Маяковский.
Паустовский в этот день запишет в своём блокноте:
«Самоубийство Маяковского. Приехал утром на такси с артисткой МХАТ-II Полонской. Недолгий разговор. Она быстро вышла, вслед затем выстрел. В левый желудочек сердца. Наповал»{148}.
Паустовский практически не был знаком с Маяковским и не разделял увлечения других его поэзией. Редкие встречи у общих знакомых в Пушкине – дача Маяковского находилась на Акуловой горе – не переросли в дружбу. К счастью, мода на футуризм обошла Паустовского стороной. Он не был «влюблён» в Маяковского, как, скажем, Юрий Олеша или Валентин Катаев, но работа в РОСТА, пусть и в разное время, безусловно, сближала.
Паустовский был на прощании с поэтом в Клубе писателей на Поварской, в знаменитом доме Сологуба.
И всё же, несмотря на общее горе (Маяковский всё же «делал» время!), его уход в череде всех писательских смертей последних лет не так глубоко ранил Паустовского, как гибель Есенина или Соболя.
В Москве Паустовский по большей части жил один.
Екатерина с сыном зимой по-прежнему подолгу жила у своих родственников Павловых в Рязани. Её двоюродная сестра Александра Петровна Загорская была замужем за врачом и музыкантом Александром Васильевичем Павловым, который по отцовской линии состоял в родстве с известным врачом-физиологом Иваном Петровичем Павловым. Сначала Павловы жили на Липецкой улице, а затем перебрались в самый центр Рязани, к Кремлю, на Соборную площадь. В летние месяцы Екатерина гостила в Екимовке под Рязанью у своего дяди по отцу – Петра Александровича Загорского, который, как и её отец, был священником и служил в сельском храме.
Паустовский, по всей видимости, свыкшийся с одиночеством, уже не особо зазывал супругу в Москву. В августе 1929 года он напишет Екатерине:
«Возвращаться не торопись, – очень здесь гнусно, прямо до слёз (первое время, пока привыкнешь). Больше всего меня угнетает всеобщее озлобление: трамваи, улицы, учреждения, пляжи – всё заполнено сварливыми, мелочными, кусающимися людьми»{149}.
Кто знает, может быть в этом, «отпугивании» Екатерины от Москвы для Паустовского таится что-то личное, то, что нельзя уловить в слове, в интонации, но явной силой наполняет ход мыслей. Можно предположить, что в какой-то степени московское одиночество, которое Паустовский не так уж и любил, было для него возможностью сберечь отношения с Екатериной, способом уйти от действительности, от понимания того, что огонёк их семейного союза уже давно чадит дымком расставания. Но признаться в этом самому себе – значит погрузить свои мысли в беспокойство завтрашнего дня. В письмах, которые он по-прежнему будет писать Екатерине то в Екимовку, то в Рязань, звучат нежные чувства от предвкушения встреч, горячий интерес к делам любимого сына. Однако в них больше чувствуется внутренняя личная тревога, нежели душевное спокойствие автора. Возможно, но без всякого утверждения, что разлука и недосказанность в отношениях с Екатериной привели к тому, что осенью 1929 года с новой силой вспыхнул роман Паустовского с Валерией Валишевской, который уже было нельзя погасить. Впрочем, Екатерина вряд ли старалась противостоять этому. В её молчании стыла определённая неизбежность, и она не могла не понимать этого.
Поездки Паустовского в Рязань и открытие для самого себя Солотчи в значительной мере сглаживали сложности их общения, тем самым время от времени настраивая камертон их супружества на благоприятный ритм. В письме супруге в Рязань 1 августа 1930 года Паустовский попросит:
«Напиши, что ты думаешь. Я бы с радостью провёл отпуск где-нибудь в Солотче, на воде, в лесах, ловил бы рыбу и очень бы отдохнул.
<…> Меня в последнее время срединная Россия, наши реки, луга и леса, даже дожди привлекают гораздо больше, чем юг. Кроме того, в Солотче мы могли бы быть с Димом»{150}.
Дела с изданием «Коллекционера» в «Молодой гвардии» шли скверно. Он так и не выйдет в этом издательстве и впоследствии будет «разобран» Паустовским на отдельные произведения, в числе которых будет и знаменитый «Кара-Бугаз».
Несмотря на то что дела с изданием книг у Паустовского продвигались не лучшим образом, журнал «30 дней» в 1930 году «укомплектовал» его очерками все 12 номеров. Все они без исключения были пропитаны духом разворачивавшейся во всех отраслях производства индустриализации. Название очерков само говорит за себя: «Всякий хлам», «Разговор о рыбе», «Погоня за растениями», «Зона голубого огня»… Поэтика соцреализма в них не просто «сочится», а бьёт безудержным фонтаном.
Так, в очерке «Погоня за растениями» Паустовский сравнивает развернувшуюся борьбу за селекцию с романтикой взятия Перекопа в Гражданскую войну (!), при этом недвусмысленно подчёркивая, что «то и другое равноценно».
Вдобавок этому журнал «Молодая гвардия» № 1 за 1930 год напечатал рассказ морской тематики «Чёрные сети», написанный двумя годами ранее, где весь идеализм раннего творчества Паустовского пропущен сквозь мелкое сито соцреализма, отчего ритм слога звучит пусть и чётче, но всё одно – с чрезмерной долей пафоса, абсолютно не свойственного его поэтичной прозе. Оправдание одно – время диктовало свои стандарты.
От всей этой рутины и издательской суматохи Паустовский избавится на время пребывания с семьёй в Солотче во второй половине августа 1930 года. Там он получит возможность несколько поправить здоровье после случившегося тяжёлого приступа тропической лихорадки (малярии).
Красота Мещёры, удивительная таинственность самого названия этого места располагали к тому, чтобы и встреча с ним стала особенной и неповторимой. По выражению Тамары Ивановой, супруги писателя Всеволода Иванова, хорошо знавшей Константина Георгиевича, Паустовский, будучи «…прелестнейшим, очаровательным человеком, но невероятным выдумщиком»{151}, красиво, в духе приключенческих историй, обыграл свою встречу с Мещёрой, указав в очерке «Мещёрский край», что он узнал о существовании этих мест случайнейшим образом, по обрывку географической карты, в который был завёрнут кусок голландского сыра. Конечно, всё это не так! И о существовании этого края лесов, рек и болот в междуречье Оки и Клязьмы, «разрезанном» линиями узкоколеек, как и о самой Солотче, что находилась от Рязани всего-то в нескольких верстах, Паустовский, вероятнее всего, узнал от Екатерины, ну или от Павловых.
А вот путь в Солотчу не из Рязани, что ближе, а со стороны Спас-Клепиков, через посёлок Туму, Паустовский тогда действительно освоил как завзятый путешественник.
Расположение Солотчи удивительно. Тихие, уютные деревенские улочки, поросшие рябинами, сосновый бор на крутояре, ожерелье рек Солотчи, Старицы, Прорвы и, конечно, Оки, за которой даль заливных лугов теряется за безбрежностью горизонта. Виды завораживающие! Дремлющая тишина, наполненная сладостью созерцания природы, и размеренность течения времени, отмеряемая петушиным криком, перед которым отступает суета-сует, окутывают округу этого уголка окской Мещёры.
В Солотче Паустовский находит для себя не только блаженство и умиротворение собственной душе и целостность мироощущения, но и определённую точку опоры в творчестве, что в конечном счёте позволяет ему вырваться из оков гриновской прозы и испытать себя на прочность в новом жанре. Находясь в окружении первозданной природы, создавая о ней произведения, он к концу 1930-х годов раз и навсегда откажется от понятия «новая природа», навязанного соцреализмом и всеми теми общественными процессами, что вихрем бушевали в это время в стране. Признавая естество природы, не изменённой человеком, Паустовский напишет десятки сочинений, для большинства из которых «родиной» будет именно Солотча. Созданные Паустовским произведения о природе поставят его имя в линейку лучших отечественных писателей-натуралистов, навсегда приклеив к нему этот ярлык. Хотя сам Константин Георгиевич таковым себя не считал.
Первым приютом Паустовского в Солотче станет дом Марии Михайловны Костиной, как сам Константин Георгиевич признаётся в повести «Мещёрская сторона» в главе «Родина талантов», «…кроткой старушки, старой девы и сельской портнихи», вековуши – «…весь свой век она коротала одна, без мужа, без детей». Она была очень религиозна и вторым домом «имела» сельский храм Казанской иконы Пресвятой Богородицы, где пропадала всё свободное время. На её простенький, нехитро рубленный, в обычный угол пятнадцативенечный дом в три оконца на фасад, стоявший по улице Революции, 74, указали Паустовскому местные жители. «В её чисто умытой игрушечной избе тикало несколько ходиков и висели две старинные картины неизвестного итальянского мастера. <…> За стеной избы по ночам шумел соседский сад».
Впрочем, Паустовские жили в то первое солотчинское лето вовсе не в самом доме Марии Михайловны, а во флигеле, что стоял в саду.
Спустя годы сын писателя, Вадим, вспоминал:
«Первое лето в Солотче мы жили не в доме Пажалостина (к нему отец только присматривался), а рядом, у одинокой старушки Марии Михайловны. Занимали флигель в одну комнату в глубине участка»{152}.
Летом 1930 года Паустовский пробудет в Солотче меньше месяца. Будет писать, рыбачить на речках Солотче и Старице вместе с сыном Вадимом, ходить на Лысую гору и в монастырь и, конечно же, бывать в окрестных лесах, в которых так легко и чисто дышалось. Всего этого даже за столь короткий срок станет достаточно, чтобы на всю оставшуюся жизнь полюбить эти места, прикипеть к ним душой и сердцем. Очерк «Мещёрский край», написанный в эти дни в Солотче и опубликованный в апрельском номере журнала «Наши достижения» за 1931 год, станет самым первым, искренним и публичным признанием Паустовского в любви к этим местам.