Солотча для Паустовского была поистине «золотым слитком», удачной находкой, спасением от многих житейских неурядиц.
Часть седьмая. «Имя у меня уже есть, и как будто бы достаточно широкое…». 1931–1940
Корреспондент великой стройки
1930-е годы отмечены в писательской судьбе Паустовского особой меткой. Именно в это десятилетие он прочно войдёт в литературу. Его признáют читатели. Примет и власть. Всё, что было написано ранее, будет похожим на разминку, на нудный, сбивающий дыхание марафон, финиш которого постоянно отдалялся и наступит лишь с выходом повести «Кара-Ада», повести, которую действительно можно назвать творческим успехом писателя, но и в ней строгая критика примет не всё, упрекнув писателя всё в той же увлечённостью «голосом во сне».
В апреле 1931 года Паустовский, преследуя своей конечной целью оставить наскучившую редакторскую работу в РОСТА, возьмёт долгосрочный отпуск, понимая, что в конечном итоге на своё рабочее место он уже вряд ли вернётся.
Предчувствие его не подвело.
26 октября 1931 года об обретении «писательской» профессии он весьма ярко и убедительно напишет матери в Киев:
«…я с весны с большим трудом освободился от службы в РОСТА и теперь стал “чистым писателем”, т. е. нигде не служу. Первое время было трудно, но сейчас жизнь входит в норму, и к Новому году мы совсем окрепнем материально. До сих пор этого не было, т. к. РОСТА брала очень много сил, но почти ничего не давала. Сейчас я много пишу, езжу, ушёл целиком в свою писательскую работу. Имя у меня уже есть, и как будто бы достаточно широкое, – пишу это не из хвастовства, но совершенно беспристрастно»{153}.
1931 год для Паустовского станет богатым на поездки, тогда он практически не жил в Москве.
Вырвавшись из «оков» РОСТА и тем самым обретя свободу, он первым делом, реализуя давнюю мечту, совершит поездку на Каспий с непременным посещением залива Кара-Богаз-Гол, о котором ему когда-то блестяще поведал старый геолог Нацкий.
По сути, эта поездка на Каспий в мае – июне 1931 года обернётся для Паустовского целой «кругосветкой», возможностью попасть не только на берега знаменитого залива, но и очутиться в саратовских и калмыцких степях, увидеть Астрахань и Гурьев, побывать в Доссоре и Красноводске, посетить Баку и Элисту, увидеть реки Волгу и Урал, заглянуть в воды Каспийского моря, прочувствовать колорит мест, где ещё таилось что-то от средневековой необузданной дикости.
Во время поездки он почти каждый день будет писать восторженные письма Екатерине и сыну Вадиму с точным обоснованием своего географического положения и, как ребёнок дивясь увиденному, делать для себя всё новые и новые открытия.
После возвращения в Москву – небольшая передышка, поездка в Ливны и вновь, 27 октября, командировка от РОСТА, теперь уже на Северный Урал, на великие стройки первой пятилетки – Соликамский целлюлозно-бумажный и Березниковский химический комбинаты в Пермском крае на реке Каме.
За день до отъезда в письме матери, сообщая о поездке и утрясая нечто личное, он сообщит, что уезжает «…на два месяца в Соликамск и Березники (Северный Урал), и в связи с отъездом столько возни, что нет даже времени написать подробное письмо. <…> Второй год мы говорим о том, что было бы прекрасно и для тебя с Галей, и для нас, если бы ты с Галей переехала к нам в Москву.
<…> У нас тепло, с питанием можно хорошо устроиться, т. к. я могу пользоваться закрытым распределителем (но не пользуюсь, т. к. нет для этого времени), для тебя и Гали будет совершенно изолированная комната рядом с нами. Кроме того, мы думаем, что Димушка внесёт в твою жизнь не только много шуму, но и радости – он очень славный мальчик – хохотун и весельчак. Переезд не будет труден – напиши, как ты к этому относишься. Нам совместная жизнь с тобой будет подлинным спасением, т. к. мальчик наш тогда будет под твоим контролем и влиянием. Сейчас он почти без призора, т. к. и я и Катя очень заняты, а ему “нужна бабушка”, как он говорит. Он скучает и растёт очень одиноко. Галя бы, кстати, выучила его грамоте и другим хорошим вещам, а то у нас [он] до сих пор не умеет читать (ему уже 6 лет).
До сих пор ни я, ни Катя не можем использовать очень больших возможностей – литературных и научных – только потому, что живём одни, нам не на кого опереться.
<…> Катя держит сейчас экзамены на аспиранта Академии искусств и с утра до ночи сидит над политической экономией»{154}.
Взаимопонимания по поводу переезда не нашлось и на этот раз. Мария Григорьевна по-прежнему упорно продолжала оставаться с дочерью Галиной в Киеве и о Москве не помышляла. Несмотря на внешнее спокойствие в общении, прослеживаемое в письмах, их отношения «матери – сына» будут весьма непростыми, и любовь на расстоянии будет намного надёжнее реального проживания рядом. Возможно, в глубине этого непростого душевного конфликта двух самых близких друг другу людей лежали застарелые обиды «взрослого» детства – со стороны Паустовского, и недополученное внимание к себе со стороны сына – для Марии Григорьевны. Ко всему тому, длительная разлука, которую скрашивали лишь редкие письма, ещё больше усугубила этот разрыв, «заправив» его потерей самого главного – возможностью видеть и чувствовать друг друга.
Впрочем, определённая напряжённость дымным облаком нависало и над отношениями супругов. Столь частые отъезды Паустовского не сказать чтобы томили Екатерину, но тем не менее создавали определённый вакуум, охлаждали чувства, которые, по крайней мере в письмах, ещё горели огнём привязанности и душевной открытости. Будучи по натуре сильными людьми, они старались сглаживать полярную разницу характеров, но столь частая длительная разлука привносила определённую степень недоверия друг к другу. И со стороны Екатерины это недоверие нарастало снежным комом.
28 ноября 1931 года из Березников, словно оправдываясь перед женой за свой столь скорый отъезд из Москвы, тем самым пытаясь несколько сгладить вновь крепко «заштормившие» отношения, в мягком, любящем тоне, уповая на творческий кризис, Паустовский напишет:
«Только что получил твоё первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол – неужели ты думаешь, что в “здравом уме и твёрдой памяти” (видимо, Паустовский цитирует фразу из письма Екатерины. – О. Т.) я мог бы сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твоё письмо и плакал – не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью. Я знаю, что это будет, – как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи (интересно, что имел в виду Паустовский под этим определением? Может быть, своё чрезмерное увлечение Грином? – О. Т.), я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко – после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом – новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений – я ничто, я кончен, мой удел – более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки – в Ливнах я старался ни о чём не думать – так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками. Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация. <…>
В прошлом было много страданий, в прошлом я был недостаточно умён (не в смысле обыкновенной глупости), я неумно подходил к жизни, неумно её брал, неумно на неё реагировал – отсюда и неудачи, и неверие в себя, и чувство своей «случайности» в этой жизни. Я брал неглубоко, стараясь заменить отчётливую мысль блеском и не умея придать этой мысли тот блеск, которого она заслуживает. Понимаешь ли ты меня? <…> Превосходство моего стиля – и только стиля – не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и моё творчество. Теперь пришло время говорить “во весь голос”»{155}.
Очерк «Соликамск» будет опубликован в журнале «Наши достижения» № 4 за 1932 год. А месяцем раньше в этом же, пропитанном темой индустриализации журнале, был напечатан и очерк «Березники», первоначально имевший не одно рабочее название – «Соль земли», «Рассказ на протяжении четырёхсот километров» (именно под этим названием очерк войдёт в шестой том собрания сочинений Паустовского издания 1958 года), «Березниковский комбинат», «Гигант на Каме» (такое название получит небольшая брошюра, вышедшая в 1934 году в издательстве «Госхимтехиздат»), да и самих вариантов текста очерка было несколько{156}.
Вряд ли оба очерка можно назвать для Паустовского удачными не только в плане их художественного оформления, но и раскрытия его таланта как прозаика. Больше похожие на заказные статьи газетной передовицы, шероховатые, напичканные всяческой ненужностью в виде вставок докладов и грубого описания технических процессов, что, утяжеляя текст, делает его «жёстким», не интересным к восприятию, для их автора они были порождением поиска пути сближения с современностью, желанием «стряхнуть» со своего творчества навязчивое эпигонство, попыткой овладеть новыми литературными приёмами, увязывая в них и уже собственный накопленный писательский опыт. Они, без всякого сомнения, «спасли» Паустовского как литератора своего времени, не дав накрыть его пучиной отстранения от «литературного» созерцания бушующей действительности, и, будучи замеченными в соответствующих «творческих» кругах, смогли «промыть» его имя в критике, в плане исключительной благонадёжности – причастности к писателям, как говорили в то время, «новой магистрали».