Внешняя спутанность жанровой стороны «Колхиды» давала возможность её автору несколько сокрыть тот самый романтизм произведения, за который ещё совсем недавно так сильно била Паустовского критика.
Помимо вопроса о жанре были и другие:
«– По какому плану автор строил повесть?
– Изображены ли действительные люди, или это обобщённые типы?
– Какой материал был у т. Паустовского, когда он писал эту вещь?
– Действительно ли произошла эта находка статуи женщины азиатских стран?»
Отвечать на все эти вопросы Паустовскому было непросто. И не потому, что он не мог найти ответа. Мог! А оттого, что этими вопросами присутствовавшие на обсуждении пытались загнать его новую повесть в рамки соцреализма, чего ему, естественно, не хотелось.
Уклоняясь от определения жанра «Колхиды», не давая проникнуть в её романтическую сущность, Паустовский понимал, что, как только он сам определит категорию своей новой вещи, критика тотчас воспримет это как шаг к действию. Впрочем, обвинения в адрес автора, что тот вновь пренебрёг канонами соцреализма, посыпались почти сразу, как только «Колхида» увидела свет.
12 июля 1935 года вышел 160-й номер газеты «Заря Востока», в которой была опубликована весьма острая статья – «Под покровом “экзотики”», в которой говорилось:
«…от этой книги мы вправе вновь были ожидать показа новых людей – созидателей новой Колхиды, строящих новую жизнь.
Но тщательный просмотр книги убеждает читателя, что автор не избежал скверной традиции некоторых писателей, скрывающих действительную жизнь под густым покровом экзотики. А отдельные места “Колхиды” – сплошная мистификация или искусно зашифрованное незнание.
<…> Список подобных, выражаясь мягко, курьёзов, можно было бы увеличить, но из сказанного ясно, с какой “замечательной лёгкостью” обращается тов. Паустовский с нравами, обычаями, историей, фауной, флорой и экономикой Колхиды»{173}.
Отметим, что эта публикация появилась в печати уже после того, как увидело свет второе издание «Колхиды»!
Или вот ещё мнение одного из читателей, выступавших на обсуждении в Гослитиздате 29 января 1935 года:
«Здесь имеется фантастика, которая может быть подчас и взрослым прочитана с удовольствием… но в основном всё-таки это произведение, настолько слабо опирающееся на действительность, настолько слабо опирающееся настоящими взаимоотношениями людей, что вполне взрослому человеку, когда он читает эту книгу, немного неприятно, а незаметно это именно в таком возрасте, когда ещё человек не привык критиковать, когда читаешь и упиваешься тем, что читаешь. В юном возрасте можно прийти от этой книги в восторг.
Я не думаю, чтобы автор, который написал эту книгу с большим талантом (потому что отдельные описания увлекать могут только в том случае, если они написаны с талантом), мог себя переделать, писать в связи с классовой борьбой, социальными взаимоотношениями и т. д. Вряд ли это можно и нужно. Несколько ближе подойти к действительности требуется, но отойти от той линии, которую он взял, всё же, по-моему, необязательно.
Это есть стиль автора. Стиль этот нужно немного уточнить именно в том направлении, что нужно писать для юношества и немножечко ближе к действительности»{174}.
«Отдельные места читаются с удовольствием, но в целом произведение оставляет ощущение несовременной книги, у которой не хватает, к тому же, некоторых глав»{175}.
Масла в огонь подливали и некоторые читательские письма, приходившие прямо в издательство.
«Нет показа, как правильно нужно сочетать личные интересы с общественными интересами. Это можно и нужно бы показать было в отношениях Невской и Габуния»{176}, – упрекал Паустовского в письме от 7 февраля 1936 года А. К. Имяреков (возможно, вымышленная фамилия) из Саранска.
Юлия Кесарева из города Калинина в письме от 5 февраля 1937 года была ещё более категорична и даже уличила Паустовского в плагиате:
«Должна заметить, что Вы работаете с браком и скверно… Дочитала до 32 страницы и ничего не пойму. Читаю дальше – да это же из “Шагреневой кожи” Бальзака!
И так до 64 страницы включительно. <…>
Поверьте, такие вклинивания неискушённого читателя вызовут смятение мозгов: что за мудрёная вещь скажет… А ведь при издании книгу подписывали 4 человека»{177}.
Лодка критики явно раскачивалась не к добру.
Что должен был в этом случае предпринять Паустовский?
Было ясно одно: ещё немного и «Колхида» может утонуть в глубинах разворачивавшейся вокруг неё негативной критики, чего миновал «Кара-Бугаз».
Научная фантастика, которой, по сути, была пропитана «Колхида» (ведь недаром некоторые читатели находили в ней нечто общее с произведениями Жюль Верна), в данном случае отходила на второй план и в восприятии критики оставалась на задворках. Уход от действительности и погружение в мечту – вот что ставилось Паустовскому в укор!
Нужна была защита, и именно такая, которая сотрёт грань между вымыслом и реальностью, выведет необходимый контраст понимания текста, убрав полынью раздора.
И Паустовский такой компромисс находит.
Так, на обсуждении «Колхиды» он публично определяет, что «…в “Колхиде” советская власть не переделывает природу – она создаёт совершенно новую природу. Это работа, которая впервые производится у нас в СССР. В “Колхиде” в корне уничтожается вся старая растительность, создаётся совершенно новая растительность, создаётся новый пейзаж, который характерен для субтропиков. Кроме того, в “Колхиде” уничтожается почва страны и наращивается на ней новая почва (почти в духе интернационала: «Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем… – О. Т.) это почти фантастическим способом, который называется кольматаж. Значит, здесь создаётся вторая природа, которая подчинена разуму, воле человека, и это возможно только у нас в условиях социализма. И вот из-за величины этой темы и произошёл в книге тот разрыв, на который многие товарищи справедливо указывали, т. е., что здесь дана одна часть этой темы – перестройка природы, создание новой природы, но во время этой перестройки человек переделывается сам и это дано не так ярко, эта тема отходит на второй план. Поэтому естественно то пожелание, которое я здесь слышу, – эту вещь развить в новый большой роман»{178}.
Паустовский сказал именно то, что желали от него слышать.
Сделав мосток от темы к образам главных героев повести, которыми явились старый инженер Пахомов, выступивший автором проекта осушки малярийных болот, и художник Бечо, рисующий мандариновые сады будущей цветущей Колхиды (прототипом Бечо стал художник, основоположник так называемого наивного искусства в живописи Нико Пиросмани), молодой инженер Габуния, руководивший стройкой главного осушительного канала, охотник Гулия, добывший последнего дикого кота в камышовых зарослях болот Колхиды, ботаник Невская, аспирант Ахметелли.
На вопрос о том, как создавались эти образы и был ли у автора какой-либо пример написания, Паустовский ответил: «Конечно, был. Ответить на это очень трудно, потому что я вам назову такие имена, которые вам все прекрасно известны. Прежде всего это Пушкин, затем ещё целый ряд писателей, у которых я находил очень много интересного. При работе над образом, между прочим, очень много и совершенно неожиданно даёт Лесков. У Лескова попадаются совершенно исключительные по точности, ясности и безошибочности образы, и притом в таких вещах, которые почти не замечены и никому не известны»{179}.
В понимании Паустовского в художественном произведении абсолютно не нужен натурализм в описании людей. Работа с «обобщённым типом» наиболее подходит для работы над образами, где можно свободно проконтролировать их черты характера, вовсе не «подвязывая» себя к реальности. Это даёт определённую свободу и смелость в описании характеров и раскрытии личности, возможности показать её на контрасте.
Повесть не насыщена словесной экзотикой, всяческой терминологией (хотя при желании Паустовский мог это легко сделать), и разбивка её на самостоятельные главы не просто разрежает текст, а делает его убранным, «причёсанным» мастером. «Даже самый суровый и придирчивый читатель, следивший за дискуссиями о языке, не придерётся к языку Паустовского. Язык очень чёткий, острый, язык концентрированный, неразмазанный…»{180} – будет сказано в одной из рецензий на «Колхиду».
И всё же перевоплощать «Колхиду» в роман Паустовский не стал.
«Я думаю, что роман будет сделан, но не мною, а кем-нибудь другим. Во-первых, я занят другой темой, во-вторых, писателю трудно возвращаться к старой теме. Может быть, эта книга послужит толчком к тому, чтобы кто-нибудь из писателей взялся за разработку этой темы. Так, кажется, и есть: субтропиками заинтересовались и будут над этим работать»{181}.
Паустовский ошибся. Тема освоения Колхиды так больше и не была поднята никем. Романа об освоении Колхиды так и не получилось!
Лишь спустя несколько лет, вновь посетив Поти, Паустовский, проводя параллели между прошлым и настоящим, при этом воскрешая в памяти свой первый приезд на землю Колхиды ещё в 1923 году, напишет небольшую, похожую на программную, статью «Новые тропики», которую опубликует в новогоднем выпуске газета «Правда» за 1938 год.
«Миф об Одиссее, – укажет в ней Паустовский, – искавшем в Колхиде золотое руно, тысячелетиями оставался только мифом. Воплотить его в жизнь было дано большевикам. Они нашли – вернее, создали это золотое руно – исполинский тропический сад, действительно золотой от плодов».