«За несколько лет, – укажет в письме Алымов, – у меня накопилось много (относительно, конечно), саамских (лопарских) сказаний, т. е. сказаний, записанных мною. Это фрагменты саамского эпоса… часть их у меня напечатана в “Карело-Мурм. крае” в 1929 и 30 г., часть в местной “Полярной правде”, часть – в рукописях. <…> Мне хотелось бы их издать»{186}.
И Паустовский помог.
Хотя это знакомство с Алымовым и содействие в издании саамских сказов для Паустовского могло быть роковым. Напомним, что всего лишь спустя три года после этого письма Алымов в составе группы из пятнадцати человек был обвинён в так называемом «саамском заговоре» за отделение Лапландии от СССР (так называемое «Дело Алымова и Ко») и расстрелян в числе всех остальных заговорщиков в октябре того же года. Причём в ходе «следствия» Алымов был «определён» как руководитель группы. В 1957 году все участники «саамского заговора» будут посмертно реабилитированы с удушающей формулировкой «за отсутствием состава преступления».
Стоит отметить, и это не домысел, как может показаться на первый взгляд, что НКВД при желании вполне могло «увеличить» состав группы «саамских заговорщиков», из числа лиц, им «сочувствовавших». В такой список за «продвижение» саамской литературы вполне мог угодить и Паустовский. Не будем забывать, что к этому времени ещё не поросло быльём и не покрылось патиной времени дело его «дяди Коли». Да и имя самого Паустовского всё чаще и чаще будет звучать на допросах.
Но вернёмся к съёмкам «Кара-Бугаза».
В какой-то момент, окончательно разочаровавшись в работе над фильмом, Паустовский даже станет подумывать о том, чтобы вовсе снять своё имя с авторов сценария, о чём прямо напишет Екатерине 1 ноября 1935 года.
К сожалению, отснятый до конца фильм «Кара-Бугаз» так и не выйдет в прокат. Хотя будет не так уж и плох.
Историю с невыходом фильма в прокат напрямую связывают с писателем Анри Барбюсом, приехавшим в СССР летом 1935 года. Больше похожая на легенду, она оказалась настолько живуча, что её и ныне принимают как за само собой разумеющееся, естественно, не имея ничего на этот счёт другого.
Так вот, классику французской литературы якобы показали рабочий вариант фильма, который, по всей видимости, его впечатлил и пришёлся по душе.
В небольшом интервью газете «Известия», которое будет напечатано 28 августа, за два дня до смерти Барбюса, он отметит:
«Я очень доволен, что имел возможность посмотреть ещё до его окончания новый фильм “Кара-Бугаз”. Паустовский написал об этом свою широко известную книгу. Она-то и послужила её автору и т. Попову материалом для сценария».
В свою очередь, Сталин, имевший право первого просмотра, оценил данную ситуацию по-своему и, вызвав к себе начальника Главного управления кинофотопромышленности Бориса Шумяцкого[24], высказал своё недовольство. Шумяцкий, свалив всю вину на журналистов, «исказивших» интервью Барбюса, принял «правильное» решение вовсе забыть о фильме. Разумеется, расспросить Барбюса, что и как, Шумянский не мог, так как классик французской литературы уже пребывал в вечности.
Неудача с фильмом «Кара-Бугаз» не могла не расстроить Паустовского, оттого и работа над киносценарием «Колхиды», начатая ещё осенью 1934 года, шло ни шатко ни валко. Сценарий был написан, но Марьямов, по всей видимости, играл свою игру. Помимо этого, возникла непонятная ситуация с гонораром. 7 июля 1935 года Паустовский напишет Екатерине из Солотчи в Москву:
«Деньги Межрабпому (Международный комитет рабочей помощи. – О. Т.) я сейчас вернуть не могу. Верну осенью. Марьямов уверял меня, что они были в своё время перечислены с Потылихи, – он попросту надул меня и поставил в нелепое положение. <…> Сценарий сдан, принят и должен быть оплачен вне зависимости от всяческих Гришиных комбинаций. Марьямову я пишу отдельно»{187}.
Фильм «Колхида» по сценарию Паустовского так и не состоялся. Причин этому могло быть несколько. Скажем лишь об одной.
Годом позже Григорий Марьямов, «попав» в качестве обвиняемого в показательный процесс над руководством «Востокфильма» (в 1935 году он занимал должность заведующего производственным отделом этого треста), шедший в Верховном суде РСФСР, был осуждён к двум годам лишения свободы.
Ну а Паустовский, дабы добру не пропадать, «перекроил» киносценарий «Колхиды» в очерковый киноэтюд и опубликовал его в журнале «30 дней» № 9 за 1934 год. Правда, ему пришлось повозиться, сокращая и уплотняя текст. Несколько вариантов киноэтюда легли в «стол», и лишь последний, четвёртый, обрёл своего читателя{188}.
«Я буду взывать к Вам… пишите лучше!»
1934-й выдастся для Паустовского не только годом потерь, переосмысления многих своих убеждений, но и открытием новых горизонтов.
Уйдут из жизни, словно «догоняя» друг друга по дороге в мир иной, в январе Андрей Белый, а в феврале Эдуард Багрицкий. Потеря последнего будет для Паустовского особенно тяжела.
В августе 1934 года Паустовский становится делегатом I Всесоюзного съезда советских писателей, который откроется в Москве в Колонном зале Дома союзов.
Вообще созыв съезда планировался на май, что на фоне прошедшего в начале года XVII съезда ВКП(б) было бы верным решением. Но вмешались серьёзные обстоятельства – 11 мая Горького постигла большая трагедия: умер его сын Максим.
Эта смерть приняла масштаб если не национального горя, то всеобщей скорби – народ сочувствовал писателю номер один. При таких печальных обстоятельствах открытие съезда могло и подождать.
Писательский съезд начал свою работу в весьма непростых условиях.
Ещё в феврале 1934 года в журнале «Звезда» № 2 была опубликована статья М. С. Витенсона «О “правде жизни”», посвящённая классовой борьбе в литературе и «задачам критики». Метод «художественной изоляции» признавался не только враждебным, но и прямо указывающим на его тождественность с буржуазной литературой:
«Критика должна учесть, что практикуемый некоторыми писателями (К. Вагинов, В. Шкловский, О. Мандельштам) метод художественной изоляции изображаемых событий, причём такой изоляции, которая состоит в отрыве части от целого, ведёт к извращению действительности. Этот метод, наряду с тонко завуалированным “обобщением”, является новой тактикой классового врага в литературе. <…> Поэтому задача критики заключается в усилении своей классовой бдительности. После речи Сталина на январском пленуме ЦК партии об этом у нас писали много. Но разговоры о классовой бдительности будут пустыми, если мы не начнём всерьёз изучать новые конкретные формы классовой борьбы в литературе».
И бдительность была проявлена.
Вряд ли можно ошибиться, если связать эту самую «классовую бдительность в литературе» с арестами литераторов, прокатившимися сразу же после появления статьи. Так, 2 февраля был арестован поэт Николай Клюев, в мае – Осип Мандельштам, в декабре – Ярослав Смеляков… В апреле 1935 года будет арестован сын Анны Ахматовой Лев Гумилёв. Годом раньше, словно прелюдия большой классовой борьбы в литературе, прокатилась волна арестов ведущих отечественных филологов, среди которых был и Виктор Жирмунский, преподававший в Ленинградском университете.
Под жёсткий ураган критики также попал поэт Николай Заболоцкий, арест которого станет лишь делом времени.
Убийство Кирова, случившееся 1 декабря 1934 года в Смольном, поднимет стратегию борьбы с «врагами народа» на более «высокий» уровень.
Уже во время работы съезда агентами ГПУ – НКВД была перехвачена листовка – обращение писателей к делегации иностранных литераторов – участников съезда, в которой, в частности, говорилось:
«Мы, группа писателей, включающая в себя представителей всех существующих в России общественно-политических течений, вплоть до коммунистов, считаем долгом своей совести обратиться с этим письмом к вам, зарубежным писателям. <…> Всё, что услышите и чему вы будете свидетелями на Всесоюзном писательском съезде, будет отражением того, что вы увидите, что вам покажут и что вам расскажут в нашей стране! Это будет отражением величайшей лжи, которую вам выдают за правду. Страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания. Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас… Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди. Мы даже дома избегаем говорить, как думаем, ибо в СССР существует круговая система доноса. От нас отбирают обязательства доносить друг на друга, и мы доносим на своих друзей, родных, знакомых…»{189}
Происхождение этой записки так и не было раскрыто. Возможно, это была своего рода умело выстроенная провокация в случае, если что-то на съезде пойдёт не так. Но тем не мене органы в спешном порядке начали активную агентурную работу по выявлению авторов записки. Действовали в разных направлениях, в том числе и посредством проверки почерков в личных анкетах делегатов.
В свою очередь, Секретно-политическому отделу ГУГБ НКВД было поручено мониторить высказывания писателей относительно хода съезда, тем самым выявляя «крайних», напасть на след авторов записки. Соответствующая агентура, в числе которой были и завербованные НКВД писатели, работала в режиме полного аврала.
Личность Горького на съезде была церемониальной, и с этим нельзя не согласиться. Все события съезда крутились именно вокруг него, и он, уже с сильно пошатнувшимся здоровьем, тянул эту «лямку» «свадебного генерала», по всей видимости, из последних сил – жить ему оставалось менее двух лет.