«К сожалению, – убеждал автор статьи, – Паустовский ещё не нащупал тех художественных форм, которые способны воплотить идеи нашего настоящего и будущего. Художник оказался в плену старой сказки о добром больном принце. Это подводит автора».
И тут Гоффеншефер, словно извиняясь перед Паустовским, указывает, что «…прощаешь Паустовскому и ложность ряда приёмов, и некоторую сусальность, которая имеется в его рассказе, когда начинаешь осознавать то новое, что он вносит в советскую новеллу».
Что Гоффеншефер имел в виду, когда упомянул о новаторстве Паустовского в советской литературе?
Ответ находим в письме самого Паустовского супруге Екатерине от 16 февраля 1935 года:
«Вчера в “Лит. газете” была статья Левидова о Грине, – он пишет в ней и обо мне: “Но если как-то не нужен стал тот, старый Грин, значит ли это, что нет места у нас для новых Гринов? Неверный вывод: они нужны, ибо соревнуется с жизнью искусство в мастерстве, в созидании героического взаимодействия друг на друга. И я читаю новеллу К. Паустовского ‘Доблесть’, как документ соревнования. Чудесная ‘гриновская’ новелла. С простым сюжетом и без особого мастерства стиля. О маленьком мальчике, который тяжело болен и которого спасают от смерти могучее желание и активная любовь всего города. Не потому, что был бы этот мальчик какой-то особый мальчик, а потому, что он просто ‘общий’ мальчик”. Это всё»{193}.
След гриновской прозы вновь обнаружил себя в прозе Паустовского. Хорошо это или плохо? На тот момент категоричного ответа вряд ли бы последовало. Ведь даже Юрий Олеша, хорошо знавший Грина, в своей статье «Письмо писателю Паустовскому», опубликованной в «Литературной газете» 9 октября 1937 года, предостерегает Паустовского от «ошибки» увлечения Грином:
«Я как бы защищаю Вас, товарищ Паустовский, от увлечения Грином. Что мне хочется доказать Вам? <…>
Грин считал себя символистом. <…>
Вы очень любили Грина, но как раз там, где вы далее всего уходите от него, вы проявляетесь лучше всего. <…>
Я буду взывать к Вам, товарищ Паустовский: пишите лучше!»{194}
Олеша, как ни странно это звучит, не считал Грина русским писателем, а следовательно, находя оттенки гриновской прозы в произведениях других писателей, в частности Паустовского, неминуемо определял их авторов в разряд «иноземщины».
«Он (Грин. – О. Т.), – отметил Юрий Карлович в одном из своих выступлений, – писал удивительные рассказы. Если мы возьмём его словесный материал, то он иногда очень плох. Возьмите, как написаны его страницы. Они написаны не по-русски, похожи на перевод, на то, что он выдумывает, это уникально, удивительно. Во всём мире, во всей мировой литературе было только пять-шесть человек, которые могли так выдумывать, как он. Я не хочу пропагандировать, потому что это писатель небольшой, потому что это не русский писатель»{195}.
В письме Нине Николаевне Грин от 9 октября 1937 года сдержанно возмущённый Паустовский назовёт статью Олеши «довольно спорной, но обширной», с «трескучим» заголовком, но в газетную полемику с Юрием Карловичем так и не вступит.
В 1935 году «Гослитиздат» выпустило книгу Паустовского «Романтики».
Многострадальная, едва не затерявшаяся в творческом архиве писателя повесть, неоднократно переписанная, лишённая «обещанного» ей предисловия, чтобы быть напечатанной, она пронесла на себе все испытания творческих мук своего автора, и её выход в свет, сначала нескольких глав в журнальном варианте, а затем уже полностью книги, подводил определённую черту в творческой биографии Паустовского.
Прочитав «Романтиков», Мартынов А. С. из Минска, в своём письме от 22 июля 1936 года, может быть несколько наивно, но тем не менее восторженно и искренне благодарил автора за столь изумительную книгу:
«Мне понравилось ещё умение слить форму и содержание воедино. Мне понравилось в его описании: море, любовь и цветы. Чувствуется, что это пережито самим автором с кровью.
Читая эту вещь, я был в каком-то экстазе. В этот момент я понимал и Миронова, и Хатидже, и Наташу. Кажется, это третья книга, которую я так близко принял к сердцу – после “Преступления и наказания”, после “Фабиана” Кестнера, после “Эпизода” Тарасенко»{196}.
«Романтики» действительно занимают особое место в творчестве Паустовского, а не просто потому, что это произведение в течение двадцати лет «томилось» на писательском столе, но и потому, что в нём сошёлся романтизм Паустовского юношеской поры и романтизм зрелого человека, прошедшего непростой путь писательского взросления.
И всё же, так ли нужны ли были «Романтики» Паустовскому, чьё писательское имя уже ассоциировалось с «Кара-Бугазом» и «Колхидой»? Ведь эта повесть никак не «вписывалась» в этот строй, выбиваясь не только по форме, но и по содержанию.
Можно долго спорить о сюжете «Романтиков» и вряд ли это приведёт к безапелляционному выводу, так как любой спор – это всегда противостояние двух мнений и в нём не всегда рождается истина.
Наверное, чтобы лучше понять силу «Романтиков», не стоит рассуждать о философии тех глубинных течений, бурлящих в душе автора при выстраивании формы этой в своём роде уникальной вещи, о том, каким способом он смог достичь исключительной полифонии звучания каждого абзаца, каждой строки, каждого слова. Лучше обратимся к письму, которое Паустовский получил незадолго до того, как покинул этот мир, безмерно любимый им во всех его проявлениях.
Автор этого письма Юлиан Семёнов[25], тогда ещё молодой журналист и писатель, будущий автор сценариев знаменитых киносаг, в числе которых «ТАСС уполномочен заявить», «Семнадцать мгновений весны». Впрочем, это не просто письмо, это исповедь, сердечное признание не просто любимому автору, а проводнику в мир жизненной стихии, сумевшему своим творчеством возжечь в сердце автора письма прекрасное. И «Романтикам» в письме отведена главная роль. Оно достойно того, чтобы быть опубликованным полностью. Давайте прочтём его:
«1967 г.
Если можно представить себе судьбу в образе добродушного чеха Йозефа Кадлеца, то я должен благодарить его, ибо он оказался тем мостиком, по которому я смог прийти к Вам – хоть на минутку. А хотелось мне этого очень давно, лет, наверное, с тринадцати, когда я впервые прочёл Ваших “Романтиков”. Было это для меня тогда как вино, и не просто так – вино, а первое в жизни вино. Я тогда увидел каких-то особых людей, и жизнь моя тогда мне показалась благополучной и потому – отвратительной. Я завидовал Вашим героям острой завистью воспитанного маменькиного сынка, который и во время войны ел масло с хлебом и с колбасой.
По-видимому, именно после Ваших “Романтиков” во мне пробудилась дикая жажда бродяжничества, и первым моим предприятием на этом пути был побег на фронт в 44 году.
А многие другие Ваши вещи вызвали у меня устойчивую любовь к зимнему Крыму, к одиночеству маленьких домиков в горах, где живут (или, во всяком случае, обязательно должны жить, а если и не живут, то не потому, что их нет вообще, а потому, что сейчас куда-то отлучились и вскорости обязательно вернутся) необыкновенно хорошие люди: сильные мужчины и весёлые, взбалмошные женщины.
Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но мне всё-таки кажется, что главное – если можно сказать так – заслуга писателя заключается в том, насколько индивидуально он воспринимается. Если писатель – “диктатор”, если он навязывает своих героев, отвергая всех остальных, то он, наверное, и не писатель вовсе. Это как жанровая сцена в живописи – принимай её только так, как хочет живописец. Наверное, импрессионисты потому и пришли, что невыносим стал “гнёт” целенаправленных, “всепостижимых” художников. Так вот и Вы, мне кажется, пришли со своей литературой и со своими героями очень закономерно, потому что Вас ждали читатели, причём не только моего тогдашнего возраста, а и сегодняшнего моего возраста. А если очень ждать, то, наверное, не может не появиться то, чего ждёшь. Вас каждый воспринимает очень по-своему. Каждый из миллионов читателей по-своему, по-разному, но – все – одинаково в главном. Писать о том, что в Вашей литературе главное, по-видимому глупо и ненужно, потому что в литературе толком-то и не определишь, что главное, а если и определишь, так это надо только для себя одного; у каждого главное.
Вообще, спасибо Вам огромнейшее за то, что Вы сделали и продолжаете делать в литературе. Сегодня получил большую радость, прочитав в “Литературке” отрывок из новой книги. Если разрешите, я был бы счастлив прислать Вам свою последнюю книжку.
А ещё в «Романтиках» есть своя особенность, которую невозможно увидеть, не зная первоосновы авторского оригинала и того варианта текста, который был опубликован в 1935 году. Об этой особенности и рассказывает сын писателя Вадим Паустовский в очерке «Серебряное колечко»:
«Последним, так сказать, “творческим” контактом моих родителей была подготовка к изданию “Романтиков”. Эта вещь всегда была очень дорога отцу, но благоприятная обстановка для выхода её в свет сложилась лишь после успеха “Кара-Бугаза” и “Колхиды”. Прежде это было, пожалуй, нереально. В 1935 году намечалось выпустить книгу его рассказов, куда по договору удалось включить и “Романтиков”. Но вещь была огромной, и он боялся сам браться за её сокращение. Автору порой труднее всех решить, что выбросить, что оставить. Рукопись требовали срочно сдавать, а он надолго собрался в Севастополь, работать над “Чёрным морем”.