Сюжет рассказа прост, герои обезличены – обычный приём Паустовского, применяемый в новелле. Самолёт Командарма делает вынужденную остановку на кордоне лесника. В его доме Командарм встречается со слепым стариком, который ищет свою дочь, потерявшуюся 20 лет тому назад и которая живёт теперь у моря (морская тема затронута и тут). Старику дали её точный адрес, и он идёт к морю пешком. Путь не близкий, плохое здоровье уже мешает ему достичь желанной встречи. Командарм забирает слепого старика с собой и, меняя курс своего маршрута, привозит его к дочери, а сам опаздывает на два часа в ставку своей армии.
Сюжет новеллы более походит на сказку, нежели на быль. Впрочем, порой и из были рождается сказка!
Узнав о том, что название рассказа всё же изменено редакцией, Паустовский отправляет в газету письмо следующего содержания:
мне всё же кажется, что название “Поводырь” будет лучше, – проще и серьёзнее. “Самолёт шёл к югу” – шаблон. Перемена названия не страшна, т. к. сделана редакцией “Кр. Звезды” без моего ведома – пусть редакция пеняет на себя. Всего хорошего»{220}.
Редакция услышала Паустовского и… вовсе сняла рассказ с номера. Спустя время он всё же был напечатан под авторским названием, «Поводырь», но уже в журнале «Знамя» № 2 за 1938 год. Паустовский, уважая свою авторскую позицию, не отступил от своего решения, казалось бы, в плёвом на первый взгляд деле и сохранил суть сюжета рассказа в его ёмком названии.
Весна 1938 года, проведённая в Крыму, дала возможность навестить гриновские места, побывать в Севастополе, добраться до Судака и Феодосии и, конечно, заглянуть в Старый Крым, который в эту пору был ещё весь в цвету. Цвели акации, грецкие орехи, каштаны, утопали в белоснежном наряде яблочно-вишнёвые сады, и тончайший душистый аромат с цветущих предгорных лугов, наполненный горьковато-терпким запахом кипарисов и крымских сосен, витал над всем этим простором, который любил волшебный писатель Грин. После шумной Ялты в Старом Крыму было тихо и умиротворённо-спокойно.
Несмотря на такое великолепие Старого Крыма, Паустовский всё равно мечтал о Солотче.
Поездка в Крым весной 1938 года не планировалась и была вызвана стечением обстоятельств, переросших для Паустовского в серьёзную проблему, разрешить которую помогла Нина Николаевна Грин. 27 марта 1938 года он отправит с теплохода «Грузия» Нине Грин письмо следующего содержания:
пишу Вам с теплохода по пути из Батума (в марте 1938 года Паустовский с семьёй совершил короткое путешествие в Тифлис и Батум. – О. Т.) в Ялту. Незадолго до отъезда из Москвы получил Ваше письмо и книгу – большое спасибо. Не успел ответить из-за множества дел в Москве.
Решил написать Вам из Ялты, но пишу раньше, т. к. нам нужна Ваша помощь. Дело в том, что правление Литфонда меня подвело, – перед отъездом из Москвы оно разрешило нам взять с собой в Ялту Серёжу, в Тифлисе это я получил от Литфонда телеграмму о том, что вопрос о Серёже решался вторично и Литфонд не может разрешить ему жить в Ялтинском доме, т. к. это Дом творчества и детей туда не пускают. В общем, всё вышло очень глупо. Серёжа уже едет с нами.
Мы решили устроить его или в “Артек” (боюсь, что это не удастся) или поселиться до конца учебного года (т. е. до конца июня) в Старом Крыму. Поэтому напишите поскорей (если возможно, то сейчас же), есть ли в Старом Крыму школа-семилетка и можно ли в Старом Крыму снять комнату (с деревянным полом) (как правило, в здешних домах пол был земляным. – О. Т.) – хорошую, не очень дорогую. Можно ли найти женщину, которая готовила бы?
Напишите по адресу: Ялта, ул. Кирова, 9, Дом творчества Литфонда, мне.
Если всё это возможно, то Валерия Владимировна с Серёжей тотчас же поедут в Старый Крым, а я приеду в первых числах мая (апрель я проведу в литфондовском доме).
Простите за то, что доставляю Вам хлопоты.
Жду письма.
Привет от Валерии Владимировны и Серёжи. Всего хорошего.
P. S. Как в Старом Крыму дела с продуктами – молочными и остальными?»{221}
Нина Николаевна полностью исполнила просьбу Паустовского.
Июльское возвращение из Старого Крыма в Москву было омрачено тяжёлой болезнью Серёжи и не лучшим состоянием здоровья Валерии Владимировны. Солотча на время откладывалась, и было неясно, можно ли брать с собой Серёжу. Врачебные рекомендации были двоякими, хотя и обнадёживающими. Из письма Паустовского Нине Грин от 3 июля 1938 года, отправленного уже из Москвы:
«Вернулись из Крыма и заболел Серёжа – заболел очень серьёзно. У него был паратиф (очень тяжёлая форма) и одновременно брюшной тиф. Были осложнения на почки, печень и селезёнку. Болел он очень тяжело – три недели температура держалась около 40. Дня четыре назад ему сделали переливание крови (чужой), и с тех пор начались улучшения. Сейчас t упала до нормальной, но он ещё страшно слаб, худ, очень изменился. Как только он оправится, мы увезём его в Ирпень (под Киевом) в дом отдыха писателей Украины – там, говорят, чудесно.
Вообще, год вышел неудачный. У Валерии Владимировны были фурункулы в обоих ушах, – полтора месяца она ничего не слышала, почти оглохла и только сейчас всё, наконец, прошло»{222}.
Если ко всем этим семейным болячкам лета 1938 года прибавить ещё и возобновившиеся приступы малярии у самого Паустовского, то в плане здоровья год действительно был не столь удачным.
Всё лето 1938 года Паустовский проведёт в Солотче. В Москву он вернётся лишь в середине сентября. Валерия с сыном в Солотчу в этот год так и не приедут по причине затянувшегося лечения Серёжи. Сорвалась и поездка в Ирпень.
В октябре Паустовского ждал в Москве Литературный институт, в котором он принял на себя ведение одного из творческих семинаров.
Литературный институт, созданный за год до образования Союза писателей и ставший для него «кузницей» кадров, был ещё одним детищем Горького. Литературная альма-матер разместилась не где-нибудь, а в намоленном с точки зрения литературной ауры месте – в особняке постройки 1812 года, в котором в своё время родился тот, кто осветил литературу «Полярной звездой» и ударил в «Колокол» так, что его набат раскатился гулким эхом не только по всей Европе. Правильно! Александр Иванович Герцен.
Литературный институт (до 1936 года – Вечерний рабочий литературный институт) впитал в себя самые лучшие традиции отечественной литературной школы. В какой-то степени его прообразом стал Высший литературно-художественный институт – «Институт слова», основанный поэтом-символистом Валерием Яковлевичем Брюсовым.
Один из слушателей того первого предвоенного литературного семинара Паустовского, писатель Анатолий Михайлович Медников, окончивший институт в 1944 году, так описывает своё первое впечатление от встречи с мастером:
«Константин Георгиевич Паустовский оказался… непохожим на свои книги. <…> …я был немного обескуражен тем, что Паустовский, осенью 1938 года впервые открывший дверь комнаты, где сидели его будущие ученики, был в действительности вовсе не высоким, а скорее даже небольшого росточка, как говорят – приземистый, с широкими плечами, с коротко подстриженными волосами на крупной голове, которую уже тогда окаймлял на висках широкий седой ободок.
Он носил очки, которые снимал при чтении оттого, что был близорук, и голос у него оказался не сильный и звучный, а негромкий и немного глуховатый, с той мягкостью, которую всегда окрашивала готовность улыбнуться, пошутить, присыпать солью лёгкой иронии пафос любого своего рассказа»{223}.
Повествуя о времени прихода Паустовского в Литературный институт, не будем забывать и о том состоянии, в котором находилась страна в эпоху своих грандиозных индустриальных решений. Порой, памятуя лишь о «раскрутившемся» в те годы моховике репрессий, порождённых борьбой за власть, мы действительно забываем о многом, чем по праву можно гордиться. Тут и героический подвиг экипажа Валерия Чкалова в первом беспосадочном перелёте через Северный полюс из Москвы в Америку, и «штурм» полярных широт командами Отто Шмидта и Ивана Папанина, и трудовые достижения шахтёра Алексея Стаханова в Донецке… А ещё яркие и неповторимые достижения в культуре, науке, спорте…
И на всём этом фоне вершившихся трудовых подвигов – репрессии, творившиеся в это время, правда о которых была озвучена лишь в середине 1950-х годов, кажутся чудовищностью, нелепостью, каким-то неправдоподобием, замысловато «изогнутым» вымыслом, в который не хочется верить.
Но, увы, это действительно было.
О репрессиях 1930-х годов написано безудержно много. И всё же то, что мы знаем, – всего лишь капля в море из всего того, что хранят архивы под грифом «совершенно секретно». Не знаю хорошо это или плохо. Но хочется знать правду не только о составах «троек», но и имена тех агентов НКВД, кто «отбирал» в число бессмысленных жертв ни в чём не повинных людей. Ничем не оправданный парадокс времени. Расстреливали не за вину, а за причастность к ней! Существовали «планы» на аресты, как планы по выработке угля или хлебозаготовкам! И как в этом контексте повествования не упомянуть, что один из дедов автора этой книги, прошедший Первую мировую, юнга с линкора «Петропавловск», матрос-балтиец, «вершивший» в 1917 году революционные события в Петрограде, прошедший в рядах Красной армии с винтовкой и маузером всю Гражданскую войну, став председателем колхоза, «загремел» по «разнарядке» НКВД по 58-й статье на «десятку» лагерей колымского «Дальстроя» только потому, как значилось в приговоре, что «не ел советский хлеб». Так и хочется спросить: а какой же хлеб он ел? И таких, образно говоря, «не едавших советских хлебов» тогда отыскивали везде, в том числе и в культуре.