После одной из встреч с Татьяной, уже в Москве в мае 1945 года (День Победы они отмечали в одной компании), проводя её домой и возвратившись к себе, он, уже глубокой ночью, напишет ей пространное письмо, в котором будут и вот такие строки:
«Я не могу думать о Вас – сейчас же какие-то тяжёлые слёзы сжимают горло.
<…> Это длится уже давно – с той снежной глухой зимы в Алма-Ате в 1942 году, – длится три года. Это так сильно, так проверено временем, что я спокойно, не боясь ошибиться и не боясь бессознательно обмануть и себя и Вас, говорю Вам об этом»{245}.
Время подтвердит эти чувства!
После небольшого отступления вновь вернёмся в алма-атинский период жизни Паустовского, события которого наложили крепкий отпечаток на дальнейшую биографию Паустовского.
Время возвращения в Москву «путалось» в обстоятельствах фронтовых сводок. Фронт только-только едва откатился от столицы, и ещё не было тех решительных сражений, что внесут коренной перелом на всём театре военных действий в пользу Красной армии. А значит эвакуация продолжалась, и пока – бессрочно, что неизменно томило и порождало неизвестность. Хотелось в Москву, но ещё больше одолевала тоска по Солотче, от чего «плакала» душа и ныло сердце.
Весной 1942 года сына Сергея призвали в армию. Все ждали его отправки на фронт. Так бы и случилось, если бы он не был студентом медицинского института. Его отправили на обучение в Харьковское военно-медицинское училище, которое в это время находилось в эвакуации в Ашхабаде, а затем переведено в Самарканд, где в эти годы располагалась Ленинградская военно-медицинская академия, начальником которой был генерал-полковник, академик и вице-президент Академии наук Леон Абгарович Орбели.
Осенью 1942 года Паустовский принимает решение о приобретении солотчинского дома. На его срочном переоформлении настаивала и его хозяйка – Александра Ивановна Пожалостина, последняя из проживавших в нём дочерей знаменитого гравёра. Но покупку он предлагает оформить не на себя, а на Фраермана, о чём он сообщает ему в том самом письме от 2 июля:
«Рувец, не думаете ли Вы, что стоит сейчас перевести солотчинский дом на кого-нибудь из вас. Иначе он, конечно, пропадёт. Я говорю не о покупке, а об оформлении дома»{246}.
В чём Паустовский видел разницу между «покупкой» и «переводом», сказать трудно. Вероятнее всего, Александра Ивановна просто отдавала дом, не требуя за него никаких денег.
Подстраховываясь в своём решении, Паустовский 11 ноября 1942 года оформляет на имя Фраермана доверенность{247}, в которой наделяет его правом вести от своего имени все вопросы по оформлению собственности на дом. Но почему на Фраермана или «кого-нибудь из вас», а не на себя? Какими мыслями продиктовано это предложение?
Ответить на этот вопрос невозможно. Можно лишь «контурно» очертить ответ, понимая, в какой ситуации оказывался Паустовский в момент принятия решения о приобретении дома в Солотче.
Безусловно, этот дом был очень дорог Паустовскому, и потерять его он не мог ни при каких обстоятельствах. Валерия за годы, проведённые рядом с Паустовским, тоже считала Солотчу своим вторым домом.
И вот, встретив в Алма-Ате Татьяну Арбузову, в какой-то момент он понял, что, не ровен час, в его личной жизни могут произойти серьёзные перемены, и дом в Солотче, приобретённый на своё имя, может стать серьёзным яблоком раздора с Валерией, чего Паустовский решительно не желал.
Валерия в эти годы была не просто женой, но и активным помощником в литературных делах. Фактически Паустовский делил с ней не только совместную жизнь, но и литературную деятельность, доверяясь ей во многом, даже в определении тем будущих произведений. И когда он узнал, что с 1 мая 1944 года Валерию должны лишить иждивенческих карточек, то незамедлительно обратился в Народный комиссариат по торговле с заявлением об их возвращении. Процитируем вкратце этот текст, так как в нём достаточно ярко обозначено, кем была в те годы для Паустовского Валерия Владимировна:
«Жена моя является моим многолетним и единственным секретарём и помощником в той обширной литературной работе, которую я выполняю. Кроме того, в связи с моей тяжелой хронической болезнью (сердечная астма) моя жена осуществляет за мной постоянный медицинский уход. Без помощи жены моя литературная работа должна будет в значительной степени сократиться.
Нас только двое (наш сын на фронте), а кроме жены у меня нет того, кто бы мог помочь мне и в устройстве быта, и в заботе о состоянии моего здоровья, и, главное, в литературной работе, непрерывно увеличивающейся в связи с заданиями военного времени.
Сейчас я работаю над рядом оборонных вещей для ряда газет, журналов и литорганизаций, Совинформбюро, радио, издательств “Советский писатель”, Детиздата, ЦК Комсомола, “Известий”, Камерного театра и т. д.
Размеры моей литературной работы позволяют мне думать, что использование моей жены в качестве моей помощницы вполне целесообразно по сравнению с той работой, которую она могла бы нести, будучи привлечена к трудовой повинности.
В связи с этим прошу Вашего разрешения выдать моей жене В. В. Навашиной (Паустовский отчего-то не указывал реальную фамилию. – О. Т.) служащую карточку, как фактическому моему секретарю.
Более того, ещё 17 сентября 1940 года Паустовский составляет завещание, согласно которому Валерия Навашина становится наследником всего его имущества. Между прочим, в том же 1940 году он подаёт заявление в Ленинское районное бюро ЗАГС города Москвы о перемене фамилии Валерии с «Навашина» на «Паустовская», тем самым добиваясь устранения всякого рода разночтений в фамилиях, из чего следует, что расторгать брак с Навашиной-Паустовской в это время он явно не собирался.
И всё же новое чувство, которое начинало «бить» по всем «фронтам» души Паустовского, диктовало свои «условия» и отказ от владения домом в Солотче был одним из них.
Во время очередной явки в военкомат в январе 1943 года Паустовскому была поставлена ограниченная годность к военной службе.
«На днях меня вызывали на переосвидетельствование в военкомат, – сообщит он в письме Фраерману 17 января 1943 года, – зачеркнули штамп “годен” и поставили новый “ограниченно годен 2-ой степени”. Что это значит – я не знаю. Опытные люди говорят, что это нечто вроде белого билета. Нашли у меня грудную жабу. Я понемногу задыхаюсь, особенно по ночам, но всё же легче, чем раньше. Броню продлили до 1 апреля»{249}.
По сути, это будет зарождение той самой «новой» болезни, которая вкупе с бронхиальной астмой, «наградив» его несколькими инфарктами, но позволив прожить ещё четверть века, всё же сведёт его в могилу.
15 февраля Паустовский с Валерией и таксой Фунтиком, который тоже был в эвакуации, покинули Алма-Ату.
27 февраля они прибыли в Москву. Скоротав ночь на Казанском вокзале, лишь утром они переступят порог своей квартиры в Лаврушинском переулке, восстановленной после попадания авиабомбы. И на всём пути, от вокзала до центра города, их будет встречать совсем другая Москва, пусть уже и не осадная, но по-прежнему, по-военному, строгая и неузнаваемая.
В своём первом письме из Москвы от 2 марта 1943 года Паустовский напишет Сергею Навашину в Ашхабад о том, какой их встретила квартира:
«Все металлические вещи покрылись мохнатой ржавчиной, во всех квартирах темно днём, как в погребах (вместо стёкол – доски и фанера). <…> Пейзаж за окнами совершенно другой, нет привычных домов, одни пустыри…»
«Ощущение нереальности…»
Приобретение дома в Солотче стало главным событием не только весны, но и всего 1943 года. Доверенность, составленная ещё в Алма-Ате, не пригодилась. Фраерман покупку дома затянул, и вся эта канитель с купчей дождалась Паустовского из эвакуации.
Но решения своего он не изменит – владельцем дома станет Фраерман.
Из письма Сергею Навашину от 4 апреля 1943 года:
«Серяк, дорогой, очень долго не писал тебе из-за своей поездки в Солотчу. <…> Провели в Солотче пять дней, купили дом, устраивали множество хозяйственных дел (землю под огороды, семена, дрова, сено, навоз и т. под.). Была весна, распутица, луга уже были непроходимыми. Местные власти встретили нас весьма почтительно, обещали во всём помочь. Очень грустно было в бане увидеть все наши вещи. Забытые письма, знакомые удочки, рыболовные книги. Трудно было поверить, что и старый дом и сад – всё это теперь наше. Вообще, ощущение нереальности не оставляет меня со дня приезда в Москву»{250}.
Валерия к такому раскладу событий отнеслась весьма равнодушно, Фраерманы и Паустовские уже давненько «жили» бок о бок, образно говоря, одной семьёй, в Москве до войны виделись чуть ли не каждый день, а в Солотче вообще жили под одной крышей.
В начале мая Паустовские и Фраерманы переберутся в Солотчу. В квартиру в Лаврушинском Паустовский временно поселит писателя Юрия Смолича, которому возвращаться в Киев ещё было нельзя.
Этот выезд в Солотчу был непростым, предстояло перевезти огромный багаж. Редакция «Красной звезды» выделила для этого машину. Паустовский, по всей видимости, был сильно напряжён не только из-за организации всего действа, но и ответственности за принятое решение сделать Солотчу главным жизненным «причалом».
«Все завидуют нам, хотя и считают нас слегка сумасшедшими», – признается Паустовский Сергею Навашину в том же письме от 29 апреля.
Впрочем, «сумасшествие» переезда было вовсе не в его организации, а в том, что ждало Паустовского уже в Солотче.