Я вовсе не хочу сказать, что нужно писать только так, “как было в жизни”. Нет. Но для того, чтобы сочинять, вымышлять, отбирать, то есть чтобы проделать всю подлинную творческую работу художника и сказать настоящую правду о жизни – необходимо точно знать действительность, и много о ней знать. Есть темы, которые требуют, наряду со смелостью и дерзанием, величайшего художественного целомудрия. Такова, например, тема Ленинграда…»
Да, в своей статье Берггольц беспощадна к Паустовскому. Она знала цену каждого сказанного ею слова о блокаде. И ей можно простить резкую тональность в адрес Паустовского.
Вряд ли Паустовский не читал этой статьи. Он понимал, о чём писала Берггольц. Она писала правду, его же новелла была изящной беллетристикой, может быть, несколько «густо» подкрашенная романтикой доброты. Конечно, Паустовский знал о том, что происходило в блокадном Ленинграде, но… писать об этом не мог. Описание любой трагедии в подобающей для неё «сочности» красок было для Паустовского противоестественно. Но и обойти в своём творчестве тему блокады Ленинграда он не мог, так как очень любил и был предан всей душой городу на Неве, с которым его многое связывало.
После этой достаточно неприятной истории Паустовский не захотел ещё раз наступать на одни и те же грабли и решил до поры до времени «потерять», по всей видимости, именно вторую главу романа «Дым Отечества», в которой был «задействован» блокадный Ленинград. И… правильно сделал.
В несколько переработанном виде роман «Дым Отечества» выйдет в 1963 году в журнале «Москва» и следующим годом будет издан отдельной книгой.
Большая критика обойдёт роман стороной. А вот читательские отзывы на него будут поступать не только на адрес издательств, но и на имя Паустовского. В одном из таких писем Гроссман Александр Миронович из Ленинграда напишет Паустовскому:
«Описание блокадного Ленинграда – неудачно. Оно так же близко к истине, как декорация – к натуре»{255}.
Ну что же, от критики роман не «спасло» и время.
Но вот на этот раз Берггольц промолчала…
«Вся жизнь была как ожидание Вас…»
В начале 1945 года Паустовский всерьёз задумался о переезде в Ленинград.
С одной стороны, это решение – родом из юности, когда он, в 1924 году, в первый раз приехав в этот город, был в восторге от его пространства, изящества и какой-то особенной внутренней красоты, с которой непременно хотелось слиться. С другой – оно следствие возникшей необходимости, вновь соединить семью – Военно-медицинская академия, в которой учился Сергей Навашин, наконец-то вернулась из эвакуации, и теперь можно было быть ближе к сыну. И этот повод, конечно, был самым главным.
Но в какой-то момент он передумал, решив перевести Сергея на обучение в Москву.
Причину своего решения Паустовский обосновал в обращении, с которым и отправился к начальнику академии Леону Абгаровичу Орбели.
«Моё состояние здоровья плохое, – сообщал он в прошении, – и без помощи медицинского работника я не смогу продолжать литературную деятельность.<…>
В связи с этим я прошу Вас отчислить со II курса Сергея Михайловича Навашина для прохождения дальнейшего медицинского образования в Москве при I Медицинском институте»{256}.
Орбели пошёл навстречу, и просьба Паустовского была удовлетворена: правда, своё обучение Сергей Навашин продолжил не в Первом, а во Втором медицинском институте.
Но вот парадокс. Паустовский, решая вопрос о переводе Сергея Навашина в Москву, ссылаясь при этом на собственные недуги, словно предчувствовал, что совсем скоро серьёзная медицинская помощь потребуется вовсе не ему, а его приёмному сыну. И если бы тогда не вмешательство Паустовского, то неизвестно, чем бы эта история с болезнью Сергея Навашина закончилась. Прогноз был неутешительный.
В 1948 году Сергей Навашин сляжет с тяжёлой формой туберкулёза и срочно потребуется лекарство – стрептомицин, который тогда только появился. Говорят, что по поводу его приобретения Паустовскому пришлось обратиться к председателю Бюро Совета министров СССР по пищевой промышленности Анастасу Микояну. Правда, доподлинно неизвестно, так было или нет. А вот то, что Паустовский 6 октября 1948 года обращался к заместителю министра здравоохранения СССР Александру Шабанову с вопросом о выделении стрептомицина для лечения Сергея Навашина, подтверждено документально.
«Прошу Вашего разрешения, – значится в письме Паустовского Шабанову, – выдать мне на руки 30 грамм стрептомицина, отпущенного Министерством здравоохранения Московскому областному тубинституту (МОНТИ) для лечения моего сына Сергея Паустовского – студента 5-го курса 2-го Мединститута.
Мой сын лежит сейчас на даче в Переделкине, где пользуется хорошим уходом. Он находится под наблюдением проф. Н. Н. Гринчара. Лечение стрептомицином в домашней обстановке вполне возможно, так как рядом находится Детский тубсанаторий с опытными медсёстрами и, кроме того, будет производиться под контролем Н. Н. Гринчара.
Справку МОНТИ о возможности лечения моего сына в домашних условиях при сём прилагаю»{257}.
За эту помощь Сергей Навашин будет благодарить Паустовского всю свою жизнь!
И всё же, что так резко отвадило Паустовского от мысли переехать в Ленинград? И не просто переменить планы, но и ещё прочнее укрепиться в Москве?
Именно в это время он вновь «обрёл» Татьяну.
Их совместная встреча Нового, 1944 года у Фединых в «писательском доме» в Лаврушинском, по крайней мере для Паустовского, не превратилась в общение «по случаю», и суета праздника не «заслонила» его чувств к Татьяне.
Часто ли они виделись в 1944 году, сказать сложно. Хотя предположений на этот счёт может быть предостаточно.
Если 1944 год стал для Паустовского временем осмысления и осознания вновь вспыхнувших чувств к Татьяне и желанием хоть как-то нивелировать их суетой быта (вполне возможно, что и мысль о Ленинграде была отчасти вызвана и этими обстоятельствами), то в 1945 году поток этих чувств уже вряд ли можно было остановить и каким-то образом скрывать.
Надеялся ли он на взаимность, осознавая, что ему придётся разрушить созданную семью, в которой все друг друга любили? Вряд ли.
«Таня, сейчас четыре часа ночи, – напишет он Татьяне 13 мая 1945 года, – мёртвая тишина… вся жизнь была как ожидание Вас, и только для Вас мне стоит жить на этом свете. Почему Вы так взяли меня? Не знаю. Это колдовство. Или безумие. Или, вернее всего, – судьба»{258}.
Сколько таких тревожных для сердца писем Паустовский напишет Татьяне в победном 1945-м и в последующие годы, сказать трудно. Они будут приходить в Москву, в коммунальную квартиру на улице Горького (ныне Тверская) и следовать за ней туда, куда она уезжала на театральные гастроли. Паустовский будет писать их из Москвы, Солотчи… Просто писать, не дожидаясь ответа. И она, не запрещая ему слать письма, с ответом не торопилась, – с главным ответом.
В какой-то момент об этом увлечении мужа узнала и Валерия. И он, разумеется, не смог сказать жене всю правду, понимая, что для неё это будет трагедия. Ведь её любовь к нему была проверена временем! И об этом «обмане» он честно признается Татьяне в письме.
Облекая свои чувства к Татьяне в безнадёжность, временами «отступая», он начинал просить её в письмах лишь о том, чтобы простить ему всё сказанное в порыве чувств и остаться с ним в настоящих человеческих отношениях, при этом в шутку называя себя «кошмарным товарищем».
Пребывание в Солотче летом 1945 года не освободило от груза мыслей о Татьяне. Не помогали и походы на реку, и прогулки к монастырю, и лишь писательство в этом «лечении» чувств было определённым спасением.
Помимо второй части повести «Далёкие годы» – «Классическая гимназия», этим летом Паустовский напишет несколько рассказов, среди них будет особенно выделяться новелла «Телеграмма», которую опубликует журнал «Огонёк» в № 8 за 1946 год.
Нельзя сказать, что сюжет рассказа слишком сложен и перенасыщен событиями, скорее наоборот. Именно за его простотой скрывается то, что и хотел показать, «проявить» читателям Паустовский, – глубокое философское повествование, над сутью которого читатель невольно начинает задумываться, обращаясь к самому себе с вопросом о нравственности собственной жизни. Новелла пробуждает в душе читателя не только сострадание к главным героиням рассказа, но и заставляет по-иному посмотреть вокруг, оценивая своё окружение не по социальному статусу, а по категориям совестливости и порядочности.
Рассказ-драма, имеющий глубокий социальный подтекст. Старушка Катерина Петровна живёт в старом доме, что стоит в селе Заборье. Её дочь Настя уже давно переехала в Питер, вышла замуж и, живя своей жизнью, почти совсем не навещала мать. Письма писала редко. И лишь раз в два-три месяца приходил от неё денежный перевод на 200 рублей. По хозяйству старушке помогал сторож Тихон. Совсем отчаявшись увидеть дочь и боясь не пережить зиму, Катерина Петровна пишет ей письмо, которое Настя прочитывает не сразу. У неё много дел, и ей некогда даже вскрыть конверт.
И вот вскоре после этого письма Настя получает телеграмму от Тихона, в которой сообщается, что её мать при смерти.
Настя срочно едет в Заборье, но проститься с матерью так и не успевает. Поклонившись свежей могиле и проплакав всю ночь в комнате матери, понимая, что ближе её у неё никого и не было, Настя уезжает из села, «…крадучись, стараясь, чтобы её никто не увидел и ни о чём не расспрашивал», так как понимает, что уже осуждена сельчанами за своё отношение к близкому человеку.
Это рассказ, в котором отражена драма не только двух человеческих судеб, но и очень ярко показана трагедия одиночества, природа которой порождена самими людьми.