.
Из чуть более позднего письма от 3 сентября этого же года:
«И вся обстановка Москвы, московской литературной и прочей жизни, что врывается сюда с газетами и новыми приезжающими, меня пугает и мешает работать, – опускаются руки. Мучительно перебираю в памяти, что ещё осталось и о чём можно писать, и временами кажется, что уже ничего не осталось. <…> Начал “доделывать” мхатовскую пьесу, эта портновская перелицовка меня злит и всё подмывает бросить эту работу. Надо дотягивать»{266}.
В письме от 8 января 1945 года писателю Евгению Горбову в город Елец Паустовский, делая отзыв на его повесть «Куриная слепота», в адрес «шаблонной» литературы написал следующее:
«Я не хотел бы давать Вам никаких советов, кроме одного – не ломайте своих вещей в угоду людям, старающимся втянуть их в “благополучный” шаблон»{267}.
Осенью 1948 года страну накрыла борьба с «космополитизмом». В первую очередь эти проработки коснулись сферы культуры, где литература занимала одно из главенствующих положений. В разряд «космополитов» были записаны видные литераторы и филологи, учёные-лингвисты с мировым именем, для которых понятия культуры, литературы, не признающие языковых и государственных барьеров, было во главе угла. Созданные «суды чести» борцов с «космополитами» выводили «на чистую воду» всех тех, кто так или иначе «стирал» культурой, а вместе с ней и литературой государственное пространство.
Борьба с «космополитами» достигла такого масштаба, что под проработку попал и Еврейский антифашистский комитет, созданный в СССР в самом начале войны, в 1942 году. В комитете имели членство Илья Эренбург, Самуил Маршак, Пётр Капица, Соломон Михоэлс, Исаак Фефер и многие другие видные представители не только отечественной культуры, но и науки, и военного дела. Большинство членов комитета были обвинены в «национализме» и «американском шпионаже» со всеми вытекающими из этого обвинения последствиями. Для некоторых из них эта травля закончилась убийством «без суда и следствия», как для Михоэлса, а для кого-то – арестом с последующей лагерной ссылкой.
Возможно, что вся эта грустная комедия с «космополитизмом», похожая на поиск чёрной кошки в тёмной комнате, ещё бы долго продолжалась, но смерть Сталина остановила эту вакханалию, и время «обернуло» свой «взгляд» уже на тех, кто ещё совсем недавно вершил судьбы «космополитов».
Паустовскому непонятно как, но удалось значительно дистанцироваться от этой истории борьбы с «космополитами» и не дать втянуть себя в мракобесие распрей, чинимых под видом «оздоровления» советской культуры и уничтожения «идеологии буржуазного формализма», «проникнувшего» в советское общество.
На руку Паустовскому были и его беспартийность, и осторожность в плане членства в общественных группировках, и, конечно же, идеальная изолированность от Москвы – почти весь, с небольшими перерывами, 1948 год Паустовский пробудет в Солотче. В Москву он вернётся лишь в пору золотой осени.
В то лето Паустовский проведёт несколько дней в глубине мещёрских лесов на кордоне лесника Алексея Желтова, впоследствии увековечив его сторожку в одном из лучших своих рассказов, написанных о Мещёре, – «Кордон 273». «Мы прожили несколько дней вольной и дикой жизнью – было весело, беззаботно, и каждый пойманный язь казался нам сказочным», – сообщит Паустовский Федину в письме от 20 августа. Позже рассказ «Кордон 273» будет напечатан в журнале «Огонёк» в № 43 за 1948 год. Впоследствии он станет главой повести «Мещёрская сторона».
Другим изящным рассказом станет новелла «Растрёпанный воробей».
Уральский писатель Николай Куштум[32], прочитав рассказ «Растрёпанный воробей», 30 января 1951 года писал его автору:
Пишет Вам малоизвестный уральский поэт Николай Куштум. Пишет потому, что не может не написать. Большое Вам, большое спасибо за Вашу книжку “Рассказы” (Библиотека “Огонёк” № 49–50 – 1950 г.).
Все они хорошие. Но особенно, до слёз, порадовал меня рассказ “Растрёпанный воробей”. Это же чудесная выдумка. И почему-то он мне напомнил самую любимую мной вещь Александра Грина “Алые паруса”. Не знаю, как объяснить, но что-то в них есть общее, возвышенное. Ещё раз – спасибо!
Если захотите, буду очень рад получить от Вас несколько слов по адресу на обороте.
Сердечно Вас приветствую.
В 1948 году Комитет по Сталинским премиям в области искусства и литературы при Совете министров СССР решением по делу № 27{269} по разделу «Художественная проза» отклоняет кандидатуру Паустовского на получение премии за повесть «Преодоление времени», которая была выдвинута президиумом СП СССР, разумеется, не без участия Александра Фадеева, тогдашнего председателя правления Союза писателей.
Секретарь правления СП Анатолий Софронов, через пять лет вставший у руля «Огонька», подписавший от лица президиума ходатайство о выдвижении Паустовского на Сталинскую премию, указывал на то, что повесть посвящена «…большой и волнующей теме социалистического преобразования природы. Появившись в дни, когда на страницах газет обсуждался великий план наступления на природу, эта повесть в поэтических образах раскрывает значение и характер борьбы советского народа за изменение географии страны, за озеленение безводных степей, за умножение богатств земли».
Так чем же не устроила комиссию повесть Паустовского, за которую ходатайствовало правление СП?
Исследователь творчества Паустовского Дмитрий Царик в своей книге-монографии «Константин Паустовский» называет «Повесть о лесах» итогом всей творческой деятельности писателя в 1930—1940-е годы, то есть поднимая данную вещь надо всем, созданным Паустовским за весь на данный момент период литературной деятельности! Так в чём же феномен этой повести? И есть ли он вообще?
Не отступая от своего писательского начала, Паустовский, безусловно, излишне романтизировал повесть, что, конечно же, придало ей некоторую вычурность и неестественность описываемых событий. Но и на этом фоне сюжет выстроен контрастно, напитан образами, «сцепленных» воедино «конфликтом» человека и природы. Паустовский придал повествованию максимум драматургии, вплетя в контекст ещё и тему войны, губительную для природы. В итоге повесть получилась очень пёстрой, но не громоздкой, с яркой сюжетной нитью, чётко прослеживющейся во всех главах. «История леса, – напишет Лев Левицкий в книге «Константин Паустовский», – развёртывается в ней через историю нескольких персонажей, связанных между собой деловыми, дружескими и родственными отношениями»{270}.
Конечно, тон всем выписанным автором образам задаёт композитор Пётр Ильич Чайковский, спасающий сосновый бор от промышленника купца Трощенко. Но даже авторитет этого человека с мировым именем, написавшего обращение к губернатору, не может противостоять варварству наживы.
Образ Чайковского перекликается с другим героем повести – писателем Леонтьевым, прототипом которого стал Иван Сергеевич Соколов-Микитов, человек удивительной судьбы и изумительного таланта. Соколова-Микитова Паустовский любил не только за его светлую добрую душу, искренность и прямолинейность в суждениях, но и за его жизнь, которую он безмерно любил вопреки всем невзгодам, уготованным ему судьбой. В одном из своих поздних писем Федину Паустовский спросит: «Был ли у Ивана Сергеевича? И где он? Я полюбил его так же молчаливо, как и он молчаливо живёт на свете». В какой-то степени Паустовский нашёл в Соколове-Микитове точку опоры в понимании жизни и для себя самого.
Леонтьев работает в лесничестве и встречается с Марфой Трофимовной, чья мать ещё девочкой знала великого композитора Чайковского. Так Паустовский пытается связать воедино две эпохи, и лес предстаёт символом времени, связующим звеном между живущим и прошлым поколениями. Ведь век дерева намного превышает продолжительность жизни человека, а это значит, что лес видит не одно поколение людей.
В повести есть и другие герои, и для всех них лес – лакмусовая бумажка, на которой проявляется чувство доброты и ответственности.
Для Паустовского – это переосмысление собственного отношения к природе, понимание того, что любое её преобразование может быть губительным не только для неё самой, но и для человека. И если в своё время в «Кара-Бугазе» и «Колхиде» облагораживание природы было показано важным делом подчинения природы человеку, то в «Повести о лесах» «потребление» человеком природы уже рассматривается как катастрофа не только для неё самой, но и для человека.
Вывод Паустовского: погасить конфликт природы и человека может только сам человек.
По случаю выхода повести Михаил Пришвин 28 июля 1948 года запишет в дневнике:
«Паустовский написал повесть “Преодоление времени” под чеховскую “Степь”. Опыт очень интересный: внимательное разглядывание мелочей жизни в добром расположении к человеку, оказывается, даёт материал, который писатель может преподать читателю почти без всякого обмана. Не завлекает читать, но и не бросаешь»{271}.
Продолжение начатой мысли в новой записи от 4 августа:
«Можно сюжетом объединить предметы, а можно просто любовью родной земли и людей, как это сделал Чехов в “Степи”. Паустовский это подхватил у Чехова, но нет! Как-то слабосочно выходит. Не на сюжете надо стоять, конечно, но сюжетом надо пользоваться. Так точно и в отношении смысла: непременно надо пользоваться мыслью, иначе всё будет верчением и бездействием»