— Веселый мудрецъ! Если бы тебѣ удалось собрать сюда глупости даже всего міра, повѣрь: вѣсъ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать…
Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или нѣтъ, неизвѣстно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на языкѣ, недоступномъ губернскому обществу, онъ оцѣнилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниманіемъ.
Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумленіемъ воскликнулъ:
— Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
— Можете, — отвѣчалъ старикъ, — но не ранѣе, чѣмъ черезъ годъ.
Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія — красть, но въ мѣру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мнѣ и родня… ха-ха-ха!
— Сколько же именно я могу красть? — спокойно спросилъ Симеонъ.
Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.
— Мнѣ кажется, любезнѣйшій племянникъ, — ха-ха-ха! — что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, — ха-ха-ха! — рѣшаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!
— Нѣтъ, — еще спокойнѣе возразилъ Симеонъ, — я въ дѣловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мнѣ жалованье, двѣ тысячи рублей въ годъ. Этого мнѣ по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мнѣ добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ — сколько же вы разрѣшаете мнѣ красть?
Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:
— Гмъ… — замычалъ онъ, еще не желая сдаться, — ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ размѣрѣ годового жалованья? это васъ удовлетворить?
— Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.
— Сколько же вы желаете?
— Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.
— Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?
— Потому, — сухо объяснилъ Симеонъ, — что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысячѣ, a мнѣ, какъ работнику, не грѣхъ взять себѣ и полторы, то выйдетъ…
Иванъ Львовичъ покраснѣлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смѣха:
— Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ размѣрѣ.
Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими дѣлами, осѣнила его одна идея:
— Во что бы то ни стало, покорить себѣ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслѣдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздѣла: половина ему, половина намъ.
«Намъ» скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:
— Половина ему, половина мнѣ.
Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дѣламъ истинно желѣзную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную «кражу», напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малѣйшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оцѣнилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дядѣ хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, — и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досаднѣе было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожалѣлъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ — «для кузинъ».
— Получить наслѣдство, — пожалуй, еще расщедрится великодушно, — со злобою думалъ Симеонъ, — выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнѣваюсь… благодѣтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!
Мерезовъ къ ждущему его наслѣдству относился съ безпечностью человѣка, настолько увѣреннаго, что оно — его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ — незаведенные драгоцѣнные часы, стрѣлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ городѣ находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслѣднику иначе и нельзя!
Дядя зналъ всѣ похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайнѣ тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслѣднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дядѣ, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмѣстѣ, даже скептическій дядя задумывался про себя:
— Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!
Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:
— Ну, что вы скажете за моего молодого человѣка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвѣтилъ:
— Нѣтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…
Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрѣлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…
— Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, — пояснилъ тотъ.
Вендль стряхнулъ платокъ.
— Экзаменъ?
— На наслѣдника моего экзаменъ, — насильственно засмѣялся Лаврухинъ.
Вендль съ шумомъ высморкался.
— Ну, и что же тутъ для васъ дурного?
— A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человѣкъ и мѣрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взглядѣ его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околѣешь и оставишь мнѣ приличную часть твоихъ капиталовъ?
— Но вѣдь вы капиталовъ ему не оставите?
— Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?
Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:
— Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!
— Нехай?
— Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человѣку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.
Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тѣломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смѣшонъ, какъ всѣ.
Часто старики вели рчѣи о дѣйствительныхъ наслѣдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утѣшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу — Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.
— Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра — цѣлый выкрестъ…
— Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществѣ его балуютъ. Онъ таки себѣ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человѣкъ въ городѣ. И, такъ какъ онъ, бѣдняжка, имѣетъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тѣлосложеніи, можетъ быть самый модный человѣкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совѣть, даже князья и графы, потому что всѣ знаютъ, — Левъ Вендль — парижская штучка, ужъ если что надѣто на Львѣ Вендлѣ или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послѣдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмѣшливый, то онъ дѣлаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувѣчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смѣшные стихи, a въ обществѣ нашихъ еврейскихъ дѣвицъ онъ зѣваетъ и увѣряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плѣна. A христіанскія дѣвицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и онѣ его зовутъ — «нашъ губернскій Гейне», и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себѣ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человѣку одна такая археологическая колонна? И онъ ѣздилъ съ нею въ какую-то Исландію и влѣзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человѣческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвѣди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не поѣдетъ вдругъ вотъ такъ себѣ, ни за чѣмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой ѣздилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старѣе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать двѣ тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нѣтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадоннѣ… Ну, скажите мнѣ, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человѣческій смыслъ, и чѣмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!