– Да как же так, да что же это? – Голос знакомый: сбивчивый, срывающийся в крик. Как же ее звали, эту девочку? Ольга Владимировна… – Ведь не должен был аппарат отключиться, в нем же аккумулятор, и еще запасной генератор… Надежное все, импортное. А со знакомой вашей что? Может, ее током шандарахнуло? Дайте мне посмотреть! Да пустите же! Ой, мамочки, что будет…
От голоса боль усиливается многократно, и в носу щекотно, чихнуть хочется. Это что же со мной? Впрямь, что ли, током шандарахнуло? И почему в горле так сухо и глотать что-то мешает?… А Вовка где?
Вовка! Это ж ради него все, из-за него я вернулась. И лежу тут с закрытыми глазами, как последняя дура…
Глазам не больно. Впрочем, только им, кажется, и не больно. А вот голову повернуть… Собираю волю в кулак, поворачиваю…
Стеклянная стена, на ней блики от подмигивающей зелеными огоньками бандуры. Белый кафельный пол, на полу – я. Нет, не совсем на полу, в Вовкиных объятиях, он гладит меня по волосам, шепчет что-то на ухо. А я ничего не чувствую, и не слышу, и смотрю на него откуда-то сверху. На него и на себя… Это что же, значит, у меня получилось?…
Получилось. Вон та, настоящая Ева, в себя приходит и Вовку оттолкнуть пытается. Ну, конечно, кто ей Вовка – чужой человек! Сказать, что ли, чтобы прекратил обнимать в моем присутствии незнакомую барышню?
Сказать не получается. В горле у меня пластиковая трубка, и в носу тоже, и еще страшно подумать, в каких местах. Даже обидно, что в такой торжественный момент меня вроде как и нет…
– Ой, божечки! Да она же в себя пришла! – Надо мной склоняется медсестра. В густо подведенных глазах недоверчивое удивление. – Эй, вы меня слышите?
Зачем же так орать? Слышу, просто ответить не могу из-за трубки этой чертовой.
– Надо Валентину Иосифовичу срочно звонить и дежурному врачу. – Девочка бормочет что-то непонятное, медицинское, мечется между мной и другой Евой.
Тезке моей уже лучше, я вижу. Она теперь не лежит, а сидит, вертит головой из стороны в сторону и на призрак нисколько не похожа. Отчего-то хочется плакать. Наверное, и плачу, потому что щекам горячо и мокро.
– Моя королева… – На руку ложатся осторожные, чуть прохладные пальцы. – Ева, это же ты, правда?
Не могу ответить, потому пытаюсь улыбнуться. Интересно, как я сейчас выгляжу: лысая, серая, с переломанным костями, с трубками этими и кривой ухмылкой? Он меня теперь разлюбит, потому что любить такое невозможно…
– Ну что же ты плачешь, Евочка-припевочка? – Пальцы прохладные, а губы горячие, касаются сначала виска, потом щеки, а в глазах расплавленное золото. – Больно тебе? Ты потерпи, сейчас врачи придут.
Мне больно, но после его прикосновений боль кажется не такой мучительной.
– У тебя получилось… – Та, с чьей шкурой я уже почти сроднилась, смотрит на меня с каким-то светлым, почти детским удивлением, рассеянным жестом поправляя сползшие на кончик носа очки.
Снова пытаюсь улыбнуться и замечаю, как взгляд прозрачно-серых глаз становится решительным, а между бровями пролегает вертикальная складочка.
– Спасибо тебе… Ева.
Да пожалуйста… А ведь девочка изменилась, может, и получится у нее теперь разобраться со своими проблемами без меня. А я спать хочу и чтобы трубку это чертову у меня из горла вытащили поскорее…
– Еще букет! Да что ж он у тебя небережливый такой?! – Медсестра Анна Николаевна, пристроив розы в высокую вазу, посмотрела на меня со смесью заботы и неодобрения. – Каждый божий день цветочки. Это ж разориться можно. Ты б ему сказала, Ева, что нельзя так расточительствовать.
– Говорила, Анна Николаевна, только он не слушается.
Я погладила белые, еще влажные от росы лепестки и радостно улыбнулась. Сегодня у меня был повод для радости. Валентин Иосифович согласился меня выписать, а Вовка обещал заехать после обеда, забрать. А пока вот цветы прислал, чтобы не скучала. Голова у меня больше почти не болит, и спицы из ноги вынули, а самое главное, ожог на шее зажил и практически не виден. Я ведь боялась, что мне это наказание на всю оставшуюся жизнь.
Призрачная паутина исчезла в тот день, когда все встало на свои места. Вовка считает, что она сгорела, когда я ее с шеи сорвала, а я даже думать не хочу, что с ней стало. Нет ее – и слава богу!
Вовка не знает, что ко мне та, другая, Ева приходила. Я думала, не увижу ее больше, а она пришла, и я неожиданно обрадовалась ей, как родной.
Моя тезка изменилась. Она теперь больше на меня нынешнюю похожа, чем на себя прежнюю. Одета хорошо, со вкусом и не без изящества, очки на контактные линзы сменила, волосы подстригла и перекрасила в каштановый цвет, так, как я в свое время хотела сделать. Но главное, у нее взгляд изменился, от затюканной серой мышки и следа не осталось. Это мое, что ли, тлетворное влияние? Хочется верить, что да.
Егорка уже болтает без умолку, Еву однажды мамой назвал. И с усыновлением все хорошо вышло, Щирый, как и обещал, не подвел. И друг детства Лешик дожал-таки своей настырностью. Через два месяца свадьба, и, судя по сияющим Евиным глазам, вовсе не фиктивная.
А Рая умерла… На следующий день после нашей рокировки ее в кабинете нашли, а рядом старый дневник… Ева дневник прочла, так что она теперь вроде как в курсе всех перипетий. Это хорошо, мне меньше рассказывать пришлось. Да я особо и не рассказывала, все больше слушала и удивлялась, что эти отголоски чужой жизни задевают в моей душе какие-то очень чувствительные струны.
Амалия с Серафимом из дома уехали, и данным фактом Ева особенно гордилась, но говорить, на какие рычаги ей пришлось нажать, чтобы избавиться от родственников, не захотела. Повзрослела девочка…
Уже во время прощания, такого пронзительно-болезненного, что сразу стало ясно – больше наши с ней дорожки никогда не пересекутся, Ева протянула мне два пригласительных билета на Севину выставку. Открытие я пропустила, потому что боролась с последствиями комы, заново училась ходить и еще тысячу мелочей осваивала. Ева сказала, что Сева нынче восходящая звезда, все его старые работы распроданы, а на новые выстроилась очередь из желающих. Так что зря Рая переживала, Сева не пропадет…
– …А вообще, Ева, что тут говорить, повезло тебе с мужиком! – Из задумчивости меня вывел скрипучий голос Анны Николаевны. – Любой другой разве стал бы так стараться? Ладно тебе сегодняшней цветочки дарить – это одно дело. Тут же видно, что ты на поправку идешь, и все у тебя будет хорошо. А раньше-то?
– А что раньше? – насторожилась я.
– А то, что мало какой мужик станет бабу совершенно бесперспективную каждый день в больнице навещать. Ему ж Валентин Иосифович честно сказал: «Не ждите, молодой человек, чуда. Девушка ваша к вам не вернется, потому как витальные функции нарушены бесповоротно». Это ведь сейчас ясно, что бывает чудо-то, что в порядке все с твоими витальными функциями, – она улыбнулась широко и радостно, – а тогда-то, когда ты бревном бесчувственным лежала!
Я слушала Анну Николаевну и ничего не понимала. Вовка навещал меня каждый день, пока я была в коме? Да зачем же ему?
– И деньжищи-то какие вбухал в палату специальную! Это мне недавно девочка одна из бухгалтерии сказала, что он твое содержание в клинике оплатил на полгода вперед. А ты хоть представляешь себе, Ева, сколько у нас такое удовольствие стоит?! Да в той палате оборудования одного на миллионы. А ты ж была бревно бревном.
Да, бревно бревном, права Анна Николаевна. Вовка столько для меня всего сделал, а я не знала, не почувствовала ничего. Думала, Вадим заплатил. Дура. Оно же сразу видно было, еще по глазам, по улыбке Вовкиной ироничной, когда я Вадима благодеяние вспомнила. И ведь не сознался, другой бы не выдержал, давно б правду сказал, а он молчал…
В дверь постучались. Стук этот я узнала бы из тысячи – Вовка!
– Здравствуйте, дамы! – Он улыбнулся медсестре, с порога помахал мне рукой.
– А я уже ухожу. – Анна Николаевна зачем-то поправила розы, посмотрела на меня многозначительно. – У меня ж работы непочатый край, и Валентин Иосифович к себе вызывал… – Бочком она протиснулась мимо Вовки и аккуратно прикрыла за собой дверь.
– Ну, привет, Ева-королева! – Вовка присел на край кровати, осторожно поцеловал меня в губы. Он теперь относился ко мне так, словно я была сделана из хрусталя, а мне хотелось, чтобы как раньше, в ту нашу бессонную ночь, когда от его пальцев на коже оставались синяки, а губы саднило от поцелуев. – Вот подумал: «А не пойду-ка я на работу! Какая, к черту, работа, когда мою любимую женщину сегодня выписывают!» А что это с тобой? – Он вдруг замолчал, и в глазах его золотисто-медовых вспыхнул уже знакомый мне огонек тревоги. – Ева…
– Вовка… – Что-то больница на меня плохо действует, сентиментальной я становлюсь и слезливой. – Вовка, ты почему мне не сказал, что это ты? – А еще делаюсь удивительно красноречивой.
– Это я, Евочка! – В глазах вместо недавней тревоги озорные искры, и морщинки в уголках рта глубже из-за улыбки. – Это я, и не надо волноваться из-за всяких пустяков.
– Палата с оборудованием на миллионы – вовсе не пустяки, а бешеные деньги. – Я потерла глаза, чтобы не разреветься. – Вовка, ты ко мне со всей душой, а я дура бесчувственная… Ну что же ты молчал?
– А зачем говорить? – Он удивленно пожал плечами. – Это же неважно теперь совершенно.
– А что важно?
– Вот это, например. – Поцелуй уже совсем не осторожный, а долгий и настойчивый, и ладони на затылке требовательные, привычно тяжелые, дыхание с мятой и корицей обжигающее, а шепот нетерпеливый, громкий: – Скажи-ка, моя королева, есть ли на двери защелка?…
– Да не туда! Правее! Правее, говорю! – Зинаида Павловна сердито помахала рукой водителю грузовика, в кузове которого громоздились разноцветные детали будущей детской площадки. Грузовик все норовил заехать передними колесами на клумбу. А там бархатцы цветут, подавит же, ирод. – Ну куда ты едешь?! Креста на тебе нет! Там же цветочки! Савелий Сергеевич, дружочек, хоть вы ему скажите, чтобы осторожнее…