Клянусь, хочу, чтоб это был другой!
А Белл придет, как я того хотел,
То думаю: уж лучше Черн, чем Белл!
33. ОЖИДАНИЕ СЛАВЫ
Приведенные выше сведения о знаменитой фирме Черна и Белла, были, разумеется, неизвестны Джорджу, хотя, вне всякого сомнения, до него доходили слухи о них. Но, пожалуй, в то время это неведение было счастливым, потому что обычные страдания ожидающего автора достаточно тяжелы, и если к мукам сомнения и ожидания добавить знание о нормах и требованиях Черна и Белла, его мучения в этот тяжелый период достигли бы высшей степени.
Прошло пять недель, прежде чем он получил от них известие, а тем временем…
Но как описать этот период взволнованного ожидания? Вообразите себе мать, родившую первенца, родовые муки уже позади, но она с мучительным беспокойством ждет заключения врача. Здоров ли ребенок, нормальный ли у него вес? Хорошо ли сложен? Нет ли каких-то уродств, пороков? Заячьей губы или трещины неба? Косоглазия или косолапия? Рахита? Нет ли перепонки, бородавки, сыпи, прыщей, родинки? Или ребенок явился в мир хорошо сложенным, здоровым, бодро бьющим ножками? Придет ли вскоре врач со словами: «Рад сообщить, что у вас родился крупный, здоровый сынишка!»?
Да, родовые муки позади, но муки томительного ожидания только начинаются. Автор подвергается пытке! Видит повсюду приметы и символы; становится до безумия суеверным: не встает по утрам с левой ноги из боязни, что это принесет ему несчастье; входит в одну дверь, а выходит в другую; меняет марку сигарет, потом возвращается к прежней; не может ничего решить — перейти улицу или нет, купить газету в этом киоске или в другом; пытается угадать количество шагов из конца в конец своей комнаты и укорачивает шаг, чтобы попасть в точку — словом, превращается в копилку магических чисел и обрядов, предзнаменований, примет, суеверных заклинаний, гипнотических внушений молитвенно обращенных к господам Черну и Беллу и собственной рукописи, судьба которой висит в настоящее время на волоске и может быть спасена — или загублена — любой мелочью! Автор надеется, молится, страдает, страшится и задерживает дыхание, считая шаги, чтобы если даже не повлиять на ход судьбы, то хотя бы не нарушить его.
Итак, молодой автор дожидается и проходит — нет! не через Ад; хуже — через чистилище. В Аду, по крайней мере, все определенно и ясно: тебя вечно жжет огонь, холодит лед, бичуют черти, мучают голод, жажда, и неосуществимое желание. Но в чистилище ты оказываешься между небом и землей: у тебя нет никакой определенности, хотя бы адской! — тебя бросает из стороны в сторону по морю сомнений; ты не знаешь, где находишься; и где концы и начала чего бы то ни было!
Скоро весна. Наш автор поглядывает в окно и ждет, надеется получить какое-то предзнаменование до ее прихода. Уже скоро деревья зазеленеют бередящей душу листвой — о, Господь милостив! Черн и Белл тоже.
Наступает ночь с морозным, усеянным звездами февральским небом или с бушующим в темноте ветром только что наступившего марта — наш герой видит в небе ракеты новорожденной славы, сияющие созвездия первого торжества. Приходит утро, фантастические ночные видения исчезают — на смену им приходит серое уныние. И вот солнечный полдень, сапфировое небо, все на свете сверкает — может ли хоть на миг возникнуть сомнение в бессмертном «Да!» этой сияющей радости! А затем вдруг наплывает тень, и сияния как не бывало; улица темная, свет тусклый — и Черн с Беллом сказали свое последнее слово, несокрушимое Отчаяние покончило с Сомнением!
Но тень проплывает! Свет возвращается, и старый красный кирпич дома напротив снова блещет жизнью и мартом, вновь появляются сияние дня и сапфировые небеса. — Нет, нет! Они не сказали последнего слова, их последнее слово не суровый Отказ, еще не известно, каким оно будет, — мистер Черн просто нахмурился в задумчивости; у мистера Белла на миг возникло сомнение — но теперь их головы вновь увлеченно склонились, они переворачивают захватанные листы громадной рукописи с лихорадочным интересом — читают с самозабвенным восторгом, — Черн хрипло дышит и говорит: «Господи, Джим! Какой замечательный писатель этот парень! Вот послушай-ка этот отрывок!» — А затем Белл внезапно разражается хохотом: «Господи Боже! Какой непристойный, сочный юмор! После Рабле ничего подобного не бывало!».
Черн, неторопливо, убежденно: Книга, которой дожидалась Америка!
Белл: Писатель, необходимый этой стране!
Черн: Мы должны издать эту книгу! Я ее издам, даже если набор придется делать собственноручно!
Белл: В этом я тебе помогу! Да, мы должны ее выпустить!
Черн, ликующе: И самое замечательное, что этот парень только начинает!
Белл, восторженно: Он даже толком не начал! Его хватит еще на сотню таких книг!
Черн: Сокровище!
Белл: Золотое дно!
Черн: Замечательный автор!
Белл: Лучшего в фирме не бывало!
Черн: Это все равно, что наткнуться на золотую жилу!
Белл: Что собирать деньги с тротуара!
Черн: Роса небесная!
Белл: Хлеб, отпущенный по водам!
Оба: Это манна!.. Божья милость!.. Грандиозно!
А тем временем свет то появляется, то исчезает, тень проносится, возвращается сапфировое небо, сияние — и все надежда, радость, ужас, сомнения и поражение, все беспросветное, тупое отчаяние — все слава и радость — о, расцвет жизни, весна души, безрассудная, глупая, грешная, гордая, наивная, могущественная, прекрасная и заблуждающаяся юность!
И покуда свет появляется и исчезает, покуда кошка, подрагивая, крадется по забору в заднем дворе, Джордж ежедневно слышит в полдень шаги Эстер по лестнице:
Эстер, ее румяное лицо сияет утром, она веселая и оживленная, как птичка: Какие новости? Есть новости, малыш?
Джордж, неприветливо, сердито, ворчливо, как медведь: Нет.
Она: Письма от них пока не было?
Он: Нет! Не было!
Она: Ну, его, разумеется, нельзя ждать так скоро. Дай им время.
Он, сплетя пальцы, подавшись вперед, глядя в пол: Я дал им время. И ответа не жду.
Она, раздраженно: Не болтай ерунды! Ты знаешь, что ответ будет!
Он: Ты несешь ерунду! Прекрасно знаешь, что я не получу от них ответа!
Она, чуть повысив голос в раздражении: Право, не понимаю, как человек с твоими способностями может сказать такую чушь!
Он: Потому что никаких способностей у меня нет, и я вынужден по восемь часов на день слушать твою чушь!
Она, громким, взволнованным, предостерегающим голосом: Опять начинаешь!
Он, злобно: Как бы я хотел, чтобы ты опять прекратила! Но знаю, что надежды на это нет!
Она, еще более громко и взволнованно, с легкой дрожью в голосе: О, значит, хочешь, чтобы я ушла? Хочешь от меня избавиться? Так?
Он, бормочет: Ладно! Ладно! Ладно! Ты не права! Я прав! Твоя взяла!
Она, дрожащим голосом, угрожающе: Смотри, если хочешь — уйду! Тут же! Уйти или нет?
Он, угрюмо бормочет, как и прежде: Ладно! Ладно! Ладно! Будь по-твоему!
Она, чуть взвизгивая в конце фраз: Ты этого добиваешься? Этого хочешь? Стремишься от меня избавиться? Хочешь, чтобы я ушла — а?
Он, бормочет с отвращением: О, Господи! — Встает и направляется к окну, бормоча: — Делай, что хочешь, черт возьми, только оставь меня в покое.
Опирается руками о подоконник и уныло глядит в задний двор, свет появляется, тускнеет, исчезает, появляется и исчезает, становится ярче, сияет и угасает.
Она, срывающимся голосом, близким к истерике: Ты этого хочешь, а? Этого добиваешься? Стремишься отделаться от меня? Хочешь сказать таким образом, что рвешь со мной? Хочешь, чтобы я оставила тебя — ушла и оставила — одного?
Он, повернувшись, с безумным криком, зажав истерзанные уши: Черт побери — да!.. Уходи! Убирайся!.. Делай, что хочешь! Оставь меня в покое, ради Бога!
Она, пронзительным, надтреснутым голосом: Ухожу!.. Ухожу!.. Прощай!.. Ухожу!.. Больше не потревожу!.. Оставлю тебя в покое, раз так хочешь. — Ответа на эти слова не следует. Она расхаживает по комнате, разговаривая с Кем-то, словно Офелия, доверительным, трогательным, театральным тоном: Прощай!.. Все!.. Конец!.. Уже нехороша!.. Он порвал с нею!.. Устал от нее!.. Она любила его, приходила и стряпала ему… Сносила все оскорбления, потому что обожала его… Но теперь все кончено! Она ему надоела!.. Он получил от нее все, что хотел… попользовался ею… Теперь она ему не нужна!
Он, внезапно оборачиваясь, словно обезумевшее, загнанное животное, с горловым рыком: Попользовался тобой! Ах, ты… наглая девка… это я тобой пользовался! Ты мной пользовалась!
Она, совсем как Офелия, нежно-рассеянно, прерывисто, смиренно и прощающе, Кому-то во Вселенной: Ничего!.. Я понимаю!.. Он порвал с ней!.. Она была рабыней ему все эти годы… Не отходила от него, утешала его, верила в него… Думала, он ее любит, но теперь понимает, что ошиблась… Ладно! Ладно! Она уходит!.. Она ему больше не нужна, он ее прогоняет!.. Вышвыривает!.. Он получил от нее все, что хотел! Она отдавала ему любовь и преданность… Думала, он нуждается в этом, но ему это больше не нужно… Он использовал ее… Теперь все кончено…
Он, в бешенстве расхаживая по комнате, язвительно обращаясь к своему Доверенному Лицу где-то в Солнечной Системе: Использовал ее! Получил все, что она могла дать! Черт возьми, это просто восхитительно! Использовал ее! А теперь все кончено! и с насмешливой жеманностью: — Вот это мне нравится! Даже слов нет! Использовал ее! Последняя шлюха и то возмутилась бы!
— И внезапно опять с рыком грубо обращается к ней: — Да, черт возьми, я использовал тебя только тем, что отдавал тебе свою юность — свою жизнь — свою силу — свою веру — свою преданность — свою любовь; отдавал тебе всю пылкость, поэзию и гордость юности, ее невинность и чистоту — и зачем! Ради чего!.. Черт побери мою невезучую, жалкую, злополучную жизнь — потому что я любил тебя — любил больше жизни!.