можно ждать от такого человека?
И тяжело дыша, изнемогший от напряжения, отбил одной ногой чечетку. Торопливо отхлебнул из бокала, поставил его и, все еще ловя ртом воздух, но уже чуть поспокойнее выпалил:
— Сенсация, которую он произвел, — нелепость! Этот человек невежда — глупец — он ничего не знает!
Во время заключительной части этой тирады миссис Джек с Джорджем подошли к метру и ждали в почтительном молчании, чтобы он договорил. Когда он несколько успокоился и перестал стучать ногой о пол, миссис Джек наклонилась к нему и негромко произнесла:
— Симус.
— А? Что? В чем дело? — встревоженно заговорил он, подняв взгляд и тяжело дыша. — О, привет, Эстер! Это ты!
— Да. Хочу представить тебе молодого человека, о котором говорила с тобой — мистера Уэббера, чью рукопись ты читал.
— О… э… как поживаете? — произнес мистер Мэлоун.
Протянул влажную руку, его бледно-красные губы искривились в страдальческой попытке дружелюбно улыбнуться. И в этом подобии улыбки было нечто заслуживающее сострадания, нечто говорящее о подлинной сердечности, подлинном влечении к дружбе под мучительно запутанным узлом его жизни, нечто поистине обаятельное, проглянувшее на миг сквозь его неукротимую ирландскую запальчивость. Проглянуло то, что крылось под не дающими покоя ненавистью, завистью, жалостью к себе, ощущением, что жизнь его предала, хоть она его и не предавала, что его талантам не воздано должное, хотя воздано им было больше должного, что подлые шарлатаны, дураки, невежды, болваны, тупицы, фигляры всех мастей провозглашены гениями, пресыщены аплодисментами, купаются в успехе, осыпаны сверх меры медоточивой лестью, заискивающим обожанием, отвратительным низкопоклонством безмозглой толпы, хотя все доставалось бы ему! Ему! Ему! — никому кроме него, черт возьми! — существуй хоть капля истины, чести, порядочности, ума и справедливости в этом мерзком, проклятом, идиотском, предательском мире!
Однако, когда он с кратким, мучительным усилием обратился к Джорджу: «О, да! Как поживаете?.. Я читал вашу рукопись» — его душа не вынесла этого признания, и в звучном голосе вновь зазвучали презрительные нотки.
— Разумеется, говоря по правде, я ее не читал, — громко говорил мистер Мэлоун, раздраженно постукивая по краю дивана. — Никто, обладающий хотя бы крупицей разума, не попытается читать рукопись, но я заглянул в нее! И… и прочел несколько страниц. — Это признание явно стоило ему огромных усилий, но он все-таки превозмог себя. — Я… я нашел в ней несколько мест, которые… показались неплохими! То есть, неплохими, — тут уже он снова зарычал, — по сравнению с той обычной тошнотворной бессмыслицей, которую издают, и которая в этой вашей Прекрасной и Просвещенной Стране сходит за Художественную Литературу! — На сей раз его бледно-красные губы в густой бороде скривились и растянулись чуть ли не до мочки правого уха. — Неплохо, — воскликнул он сдавленным голосом, — по сравнению с провинциальной болтовней мистера Синклера Льюиса! Неплохо по сравнению с невразумительными нюансами этого невротика из штата Миссури, мистера Т. С. Элиота, который годами морочил голову простодушному миру такой заумью, как «Бесплодная земля» и «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока», создавал себе у эстетов городка Каламазу репутацию человека огромной эрудиции сочинением стихов на «кухонной» латыни и ронделей на ломаном французском, под которыми постыдилась бы подписаться любая ученица монастырской школы, а теперь, друзья мои, превратился в пророка, проповедника и политического революционера, потрясает все имеющее право голоса население великой агностической республики, известной как Британские острова, сообщением, что он — подумать только! — мистер Элиот из штата Миссури, стал роялистом! Роялистом, представьте себе, — процедил мистер Мэлоун, — и англокатоликом!.. Да ведь эти сообщения должны посеять ужас в сердце каждого английского лейбориста! Основы британского атеизма в опасности!.. Если великий мистер Элиот продолжает оскорблять подобным образом политические и религиозные взгляды каждого истинного англичанина, Бог весть, чего нам ждать дальше, но мы должны быть готовы ко всему!.. Я нисколько не удивлюсь известию, что он втерся в доверие к парламентскому правительству и требует немедленного ввода в Лондон полицейских отрядов, дабы положить конец беззакониям, мятежам, революционному насилию, свирепствующему на улицах!
— Нет, — заговорил снова мистер Мэлоун, переведя дыхание. — Книги этого молодого человека я почти не читал — где-то несколько слов, где-то отрывок. Однако по сравнению с напыщенной болтовней мистера Элиота, парфюмерным вздором мистера Торнтона Уайлдера, — он откашлялся и стал покачиваться взад-вперед с гневным блеском в глазах, — с тяжеловесным тупоумием мистера Теодора Драйзера, — с сентиментальной чушью всевозможных рифмоплетов, этих Миллеев, Робинсонов, Уайли, Линдсеев и прочих, — с нелепыми, бессвязными глупостями Шервудов Андерсонов, Карлов Сэндбергов, Эдгар Ли Мастерсов, школы «Я дурак» Ринга Ларднера-Эрнеста Хемингуэя, — со всевозможными формами шаманства, которые поставляют всевозможные Фросты, О'Нилы, Джефферсы, Кейбеллы, Глазгоу, Питеркенсы и Кэзер, Бромфидцы и Фиццжеральды — заодно с шарлатанами более мелкого пошиба, которые процветают во всех уголках этой Великой Страны, как нигде в мире, с Толстыми из Канзаса, Чеховыми из Теннесси, Достоевскими из Дакоты и Ибсенами из Айдахо, — процедил он, — по сравнению со всеми семьсот девяносто шестью разновидностями вздора, слащавости, болтовни, шаманства и надувательства, которые подсовывают жаждущим гражданам этой Великой Республики ведущие поставщики художественной сивухи, то, что написал этот молодой человек — неплохо.
Снова начав покачиваться взад-вперед, он хрипло дышал и наконец с последним, отчаянным усилием выпалил:
— Это все сивуха! — прорычал он. — Все, что печатают, — сивуха!.. Если отыщете в произведении четыре несивушных слова, то, — он судорожно глотнул воздуха и опять вскинул руки, — печатайте его! Печатайте!
И разделавшись таким образом с большей частью современной американской литературы, если не к полному своему удовольствию, то по крайней мере, к полному изнеможению, мистер Мэлоун несколько минут покачивался взад-вперед, дыша открытым ртом и постукивая ногой о пол.
После этой тирады наступила довольно неловкая пауза. Мало у кого хватило бы смелости возразить мистеру Симусу Мэлоуну. В его подходе к таким вопросам была сокрушительная категоричность, которая делала спор если не бесплодным, то, по крайней мере, почти бессмысленным. Он походил бы на уборку обломков нескольких дюжин Шалтай-Болтаев и обсуждение их ценности, если бы они не свалились во сне.
Однако после мучительного молчания, прежде всего с целью возобновить вежливый разговор, один из слушателей — молодой муж красавицы — спросил с подобающей ноткой почтительной робости:
— Что… что вы думаете о мистере Джойсе? — И в самом деле, среди этого всеобщего ниспровержения мистер Джойс казался одной из нескольких уцелевших фигур в современной литературе: — Вы… вы знаете его, не так ли?
Сразу же стало ясно, что вопрос неудачен. В глазах мистера Мэлоуна снова вспыхнули гневные огоньки, и он уже потирал ладонями костлявые коленные чашечки.
— Что, — заговорил мистер Мэлоун очень мягким, зловещим голосом, — что я думаю о мистере Джойсе?.. И знаю ли я его? Знаю ли?.. Полагаю, сэр, — продолжал мистер Мэлоун очень медленно, — вас интересует, знаю ли я мистера Джеймса Джойса, в прошлом жителя Дублина, а ныне, — его бледные губы искривились в многозначительной улыбке, — ныне, если не ошибаюсь, обитателя Левого берега Сены в Париже. Вы спрашиваете, знаю ли я его. Да, сэр, знаю. Я познакомился с мистером Джеймсом Джойсом очень давно — да, очень, очень давно. Имел честь — лучше назвать это Высокой Привилегией, — процедил он, — после того, как переехал в Дублин, наблюдать за взрослением юного мистера Джойса. И разумеется, друзья мои, это высокая привилегия для такого незаметного человека, как я, — тут он насмешливо указал подбородком на свою хрупкую грудь, — обладать возможностью заявлять о восхитительной дружбе с Великим Идолом Современной Литературы, святым пророком Интеллигенции, который в одной ошеломляющей книге исчерпал все, о чем стоит писать, — и изнурил всех, кто читал ее… Знаю ли я мистера Джойса? Полагаю, сэр, что могу скромно претендовать на эту высокую честь, — заметил мистер Мэлоун, чуть искривя губы. — Я знал этого джентльмена тридцать лет, если и не совсем, как брата, — насмешливо, — то, во всяком случае, очень близко!.. И вас интересует, что я думаю о мистере Джойсе?.. Ну что ж, — звучно продолжал мистер Мэлоун задумчивым тоном, — дайте сообразить, что я думаю о нем?.. Мистер Джойс прежде всего мелкий ирландский буржуа, который провел много лет на европейском континенте в совершенно бесплодных попытках преодолеть фанатизм, предрассудки и ограниченность иезуитского воспитания в детстве. Мистер Джойс начал литературный путь как слабый поэт, — продолжал, покачиваясь взад-вперед, мистер Мэлоун, — затем стал очень слабым новеллистом, потом беспомощным драматургом, после этого никчемным приверженцем зауми в литературе, которая в настоящее время высоко ценится Избранными, — ухмыльнулся мистер Мэлоун, — и полагаю, в настоящее время стряпает какую-то жалкую бессмыслицу — словно возможности в этой сфере не исчерпаны его предыдущим опусом.
В наступившей паузе, пока мистер Мэлоун успокаивался, кто-то очень смелый пробормотал, что ему казалось, в «Улиссе» есть неплохие места.
Мистер Мэлоун замечательно воспринял это кроткое несогласие. Покачался взад-вперед, а потом, махнув тонкой белой рукой, с сочувственной уступкой заметил:
— Что ж, пожалуй, там есть какой-то незначительный талант — во всяком случае, мельчайшие крупицы таланта. Разумеется, строго говоря, этот человек — школьный учитель — этакий мелкий педант, которому следовало бы преподавать в шестом классе иезуитской семинарии… Но, — заметил мистер Мэлоун, снова махнув рукой, — у него