А спасать, кажется, было от чего…
Как-то раз на верховой прогулке они остались одни в лесу. У лошади Татьяны, Белогубки, ослабела подпруга. Анатолий снял Таню с седла – и уже не выпускал из объятий:
– Таня, ты не хочешь понять, как я люблю тебя, как я давно хочу сказать тебе это и не могу. Все влечет меня к тебе, ты мила, очаровательна…
Лесть кружила голову.
– Если бы у меня были средства, я был бы счастлив жениться на тебе, хотя бы ты и немного любила меня…
Они забыли о времени. Солнце зашло. Месяц поднялся на небо… «Таня, смотри, не будь большой!» – неожиданно вспомнились ей слова Льва Николаевича, и Таня очнулась. Бросилась к лошади, сама – с пенька, без помощи Анатоля – взобралась в седло.
– Поедемте, боже мой! Что подумают о нас?!
Подумали, конечно, всякое. Кузминский даже не смотрел на Таню. Бывший здесь же Сергей Николаевич Толстой поглядывал испытующе. Брат его был в ярости, тем паче что Таня, пытаясь оправдаться, пересказала ему все признания Анатоля.
– Ах боже мой! Говорить тебе это! И вести себя так!
На другой день Лев Николаевич велел заложить лошадей, а Соня сказала Анатолю, что ввиду ее скорой болезни (она должна была вскоре родить) она думает, что ему лучше уехать.
Он был печален и пристыжен… Таня плакала и злилась на Толстых, но делать было нечего. Анатоль отбыл восвояси, и в следующий раз они встретились лишь через шестнадцать или семнадцать лет. Забавно было Татьяне увидеть предмет своего увлечения почтенным семейным человеком! Впрочем, на страницах «Войны и мира» он так и остался обворожительным, легкомысленным, молодым Анатолем. Это имя настолько подходило ему, что Толстой просто не смог его изменить!
Отец Тани очень доверял зятю. И верил, что только Лев Николаевич способен держать младшую дочь в узде. Он писал:
«Насчет Татьянки делайте как знаете, но вы вряд ли ее удержите от разных безумств. Я потерял к ней всякую веру. Она проучила меня в Петербурге. Голова набита разными глупыми грезами…
Я прошу тебя серьезно, мой добрый друг Лев Николаевич, принять ее в руки; тебя послушает она скорее всего, почитай ей мораль. Вам все кажется, что это не нужно, а я говорю вам, что это необходимо; вы поверьте мне. Веселость в девице всегда приятна и уместна, но ветреность и верченость не красят девицу, а, наоборот, делают ее несчастие…»
Знал бы Андрей Евстафьевич, что, желая оберечь свою любимую дочь, он оставляет ее там, где она переживет самое ужасное потрясение в своей молодой жизни…
Шло время, и Таня постепенно забывала Анатоля. Любовь к нему не пустила глубоких корней в ее сердце. Это беззаботное, молодое увлечение, как волна в прибое, захлестнуло ее – и тут же отхлынуло.
Правда, этому освобождению способствовали частые приезды Сергея Николаевича. Он приезжал на день, а оставался на два, на три, потому что не в силах был уехать, как сам объяснял. Лев Николаевич очень любил брата и говорил о нем: «Сережа – исключительный человек, это – тонкий ум в соединении с поразительной искренностью».
Всем было известно, что Сергей Николаевич пятнадцать лет жил с красивой цыганкой и имел от нее детей. Однако для Тани, которая во многом была еще очень наивна, незаконная связь была чем-то нереальным. Цыганку она совершенно не могла воспринимать как соперницу. Был бы Сергей Николаевич женат, Таня старалась бы держаться с ним поосторожнее. А так, чувствуя его интерес к ней, его сочувствие… Он любил говорить: «Вы не знаете себе цены!» И глядел так горячо и ласково…
– Ты смотри, Таня, опять влюбишься! – почти сердито предостерегла ее мать, которая как раз гостила в Ясной.
– Мне так хорошо, так весело на душе! – твердила Таня. – Я так счастлива! Я вас так люблю!
– Таня, боюсь я за тебя, ты слишком сильно в твои годы хватаешься за жизнь, – грустно сказала Любовь Александровна. – Будь осмотрительней, мой друг.
Вскоре все были приглашены в имение Сергея Николаевича – в Пирогово, что в сорока верстах от Ясной Поляны. Только вошли в дом, как грянула гроза. Таня боялась грозы, и Сергей Николаевич не отходил от нее. Она чуть не плакала от страха, он взял ее руки и попытался успокоить. Когда гроза кончилась, Таня, все еще очень возбужденная, вдруг начала рассказывать о своих ощущениях, о чувствах. Описывала красоты Ясной Поляны, природа которой ее трогала необычайно, путалась в словах, стеснялась…
– Вы не понимаете, – волновалась она, – я не умею рассказать!
– Нет, я все понимаю, все, что только вас касается. Но не всем дано счастье знать и понимать вас, – сказал он.
В этот вечер без объяснения в любви они чувствовали ту близость и единение душ, когда и без слов понимаешь друг друга. Сердце Тани было переполнено счастьем, но не той детской радостью, которую она испытывала с Кузминским, не той испуганной, грешной страстью, которую внушал ей Анатоль. Она чувствовала, что сейчас переживает нечто особенное. Любовь ко всему миру переполняла все ее существо. И прежде всего – любовь к человеку, бывшему рядом с ней.
Лев Николаевич с беспокойством смотрел на эту картину любви, которая разворачивалась перед его глазами. Он любил брата, любил Таню – «оба хорошие люди, и оба красивые и добрые; стареющий и чуть не ребенок». Однако разделяющие их годы, а главное – обязательства Сергея Николаевича брат его понимал гораздо лучше, чем Таня и чем даже Соня, которая была все же еще молода.
Однако Таня бросилась в эту блаженную любовь, точно в омут. Лишь только заслышит бубенцы тройки, на которой приезжал Сергей Николаевич, – бегом по аллее. Вскочит на скамейку и делает вид, что летит.
– Летим, летим вместе! – кричала она всем, кто был в эту минуту рядом.
Что и говорить, Сергей Николаевич знал, что и как ей сказать, чтобы не остудить ее молодой пыл.
Как-то раз одна девушка, гостившая в Ясной, попросила у Тани адрес портнихи, придумавшей фасон ее платья.
– Она просит адрес портнихи? – усмехнулся Сергей Николаевич, слышавший этот разговор. – А я говорю, надо взять адрес у господа бога, где вас творили, а не портнихи, платье тут ни при чем!
Такого рода разговоры, конечно, только усиливали чувство Тани. И снова эта любовь была так и написана у нее на лице.
Лев Николаевич сокрушался: «Сереже надо уехать. Туман у него в голове…»
А туман сгущался… Иногда, увидев, как Таня среди подруг, таких же юных девочек, бегает по аллеям, Сергей Николаевич особенно остро ощущал разницу в их возрасте. Но справиться с собой все же не мог, тем более что браки такого рода были в те времена в обычае. Между ними стояло другое. Но оба они так хотели убедить себя в том, что никакой преграды на самом деле нет…
Как-то раз они пошли в библиотеку, находившуюся в отдельном флигеле, чтобы выбрать Тане журналы для чтения. Доставая книги с высоких полок, Таня забралась на стол.
– Таня, вы упадете, не подходите к краю стола! – предостерег ее Сергей Николаевич.
Эти простые слова, его голос вдруг почему-то сказали ей, что сейчас в ее жизни должно свершиться что-то очень важное, значительное, и робость, и счастье переполнили ее душу. Она забыла об осторожности – и свалилась со стола прямо в его объятия.
– Таня… – голосом, какого она еще у него не слыхала, сказал Сергей Николаевич. – Когда я был у вас в Москве – помните этот вечер? – вы заснули в зале на диванчике… Я глядел на вас и говорил брату, хотя тогда еще шутя: погоди жениться, мы будем венчаться в один день на двух родных сестрах. Теперь я вас прошу: хотите быть моей женой?
Ни Соня, ни Лев Николаевич не удивились предложению Сергея Николаевича, однако было решено ждать до свадьбы год. Это напугало Таню до слез.
– Вы так молоды, – говорил Сергей Николаевич, целуя ей руки, – вам еще нет семнадцати лет, с моей стороны было бы преступлением жениться, не давая вам обдумать и испытать своего чувства.
– Меня испытывать не надо!
– Я должен устроить свои дела. Это тоже возьмет много времени.
Первые, самые счастливые Танины минуты были омрачены. Сергей Николаевич по-прежнему молчал о своей побочной семье, и Таня не осознавала тогда, какие это может вызвать осложнения.
Сергей Николаевич уехал в свое имение в Курскую губернию – уговаривать цыганку, которая жила там с детьми. Настала осень. Толстой и Таня часто выезжали на охоту. Лев Николаевич не расставался с записной книжкой, в которой, уже скрываясь, записывал все подряд, в том числе Танины словечки, связанные с ней сцены. И только на охоте он забывал обо всем.
Как-то раз у Тани ослабла подпруга седла. Она продолжала скачку, хотя седло съезжало на сторону. И вдруг потеряла равновесие и повисла на правом боку лошади, запутавшись в длинной амазонке и не в силах соскочить. Подтянуться и сесть она тоже не могла.
«Боже мой! – испугалась Таня. – Если Белогубка тронется, я пропала!»
Внезапно невдалеке раздалось:
– Ату, ату его! – А через несколько секунд мимо Татьяны пронесся заяц, большой русак. Его преследовали вытянувшиеся в струнку борзые. За ними рванулись и Танины собаки, однако Белогубка, на счастье, не тронулась с места.
– Левочка! Падаю! – закричала Таня, когда Толстой пронесся мимо на своей белой лошади.
– Душенька, подожди! – проскакав мимо, закричал он.
Таня понимала, что он не мог поступить иначе в своей охотничьей страсти, и покорно висела на боку тихой, тоже все понимающей Белогубки… При этом она думала: «А проскакал бы он мимо меня?» И мысли ее улетели к Сергею Николаевичу, от которого так давно не было вестей…
Настал сентябрь 1863 года, и в Туле должен был состояться бал, посетить который собирался наследник престола, цесаревич Николай Александрович.
Тане сшили новый бальный наряд, весь белый. Это был ее первый настоящий бал…
Свет, блестящая, нарядная толпа смутили Таню. Но вот заиграли вальс Штрауса. Закружились пары. Запели скрипки. Тане хотелось танцевать, но, окинув залу взглядом, она не нашла ни одного знакомого лица.
«Зачем же я приехала сюда? Зачем же весь этот наряд? – думала она, чуть не плача. – Никто и не заметит меня!»