пытался отодвинуть засов.
Арипов помотал головой, точно он оглох от богатырского баса Сухорученко, и настойчиво продолжал:
— Приказ правительства! Разве вы не знаете о приказе правительства?
Продолжая спорить, Сухорученко искал глазами в кавалькаде «этого авантюриста и подлеца», как сам мысленно называл Энвера. Но порывы ветра разметывали пламя факелов, тушили их, дым стлался по земле, мешаясь с пылью и взметнутым мусором, всадники и спешившиеся люди крутились, толкались, то наваливаясь на чоновцев и ворота, то откатываясь перед штыками всей плотной массой назад в темноту. Лошади ржали и грызлись.
— Столпотворение вавилонское, — пробормотал Сухорученко и, потеряв надежду разобраться во всей этой суматохе, выкрикнул: — Давайте вашего Энвера! Где же их превосходительство! Чего мы спорим.
— Поистине мы тут уже час спорим — и все никаких плодов, — говорил Арипов. — Прошу, прикажите открыть ворота. Дыхание белого дива леденит душу, я замерз, и господин Энвербей замерз. Невозможно сидеть в седле.
— Вот и поехали бы до дому, под сандал, — крикнул в ответ Сухорученко.
Перед глазами его, то озаряемые светом, то исчезающие в темноте, мельтешили десятки лиц. «Черт их разберет, где же Энвер?»
— Эй, осадить!
Но никто не осаживал, а, наоборот, все напирали и напирали. И показалось или нет Сухорученко, но Арипов сделал едва приметный знак рукой, и вся масса лошадиных и человеческих тел придвинулась так к воротам, что они затрещали и заскрипели.
— Эй, — крикнул Сухорученко, чувствуя, что сейчас его сомнут в лепешку.
Скрипнув от сдерживаемой ярости зубами, он выхватил из рук затолканного, заверченного парнишки-чоновца пулемет «льюис» и, подняв его дуло вверх, дал короткую очередь.
Оглушительно громко прогремели выстрелы. Со свода на головы людей посыпались щепки, осколки кирпича. Вся масса всадников шарахнулась из-под ворот на площадь.
Сразу же смолкли беспорядочные крики.
— Ну! — гаркнул Сухорученко. — Порядок будет, я спрашиваю?!
— Зачем стрелять? — дрожащим голосом проговорил, сдерживая волнение, назир Арипов.
— Для порядка! Для ясности!
Не выпуская из рук тяжелого пулемета, Сухорученко выступил вперед. Факелы притухли и только чадили. Всадники теперь в неверном свете представлялись темными шевелящимися пятнами. Ближе к воротам, обособленно держались Арипов и два турка.
— Хорошо! Поговорим теперь в спокойной обстановке, — негромко заговорил Сухорученко. — Имею вопрос к самому, так сказать, виновнику торжества. Имею честь? — Но на вопрос его никто не ответил. — Что же? — переспросил Сухорученко.
Заговорил снова Арипов. Голос его странно свистел — не то от холода, не то от волнения.
— Позвольте. Вот адъютант высокой милости.
Один из турок приподнял затянутую в перчатку руку к меховой шапке.
— Я к вашим услугам, — глухо прозвучал его голос.
«Эх, офицерская шкура! — подумал Сухорученко. — Их янычарское превосходительство, сам господин башибузук не удостаивает нас разговором». И вдруг что-то странно перевернулось у него внутри. Сразу возникли толком еще не осознанные сомнения. Весь дрожа от нетерпения, он шагнул к турку и срывающимся голосом крикнул:
— Энвера! Давай сюда своего Энвера!
В волнении он забыл о вежливости, забыл о титулах и званиях. Да, он уже со всей ясностью понимал, что его, буденновца, конноармейца, провели за нос, обманули, точно сопливого мальчишку. Вот бы чесануть из «льюиса» по всадникам, по турецким офицерам, по Арипову, по всему сброду.
— Где Энвер? — наступал он на турок.
— Позвольте, позвольте, — бормотал адъютант Энвербея. — Позвольте, я уполномочен говорить от имени…
Только теперь Сухорученко разглядел лицо турка, и матерно выругался. До того оно смахивало на череп.
Турки и Арипов ничуть не обиделись. Ясно было, им важно протянуть время. Один из них полез за пазуху и долго, бесконечно долго рылся в боковом кармане. Наконец он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.
— Вот фирман! — сказал он.
— Дорогой мой, оставь себе… для нужника, — сказал угрожающе Сухорученко. — Я спрашиваю, где Энвер, ваш башибузук?
И тут он окончательно понял: Энвербея здесь, среди всадников, нет. И он ничуть не удивился, когда наконец адъютант сказал:
— Клянусь богом! Полководец, единое слово которого является ключом к дверям побед, будет здесь мерзнуть и слушать рассуждения всякого нахала и болтуна. Их высокопревосходительства, зятя халифа, здесь нет. Да разве…
— Где Энвер? Я тебе, дохлая морда, уши оборву, несчастный. Я спрашиваю, — угрожающе и с отчаянием проговорил Сухорученко. «Ушел! Обвели! Ушел!» — твердил он про себя.
— Зять халифа у себя, почивает.
Только этого не хватало. Иди теперь, проверяй — дома ли Энвер или улизнул? Да и кто давал полномочия ему, Сухорученко, заниматься такими делами? Кто его знает, а вдруг зять халифа спокойно спит. Ловкачи! Никуда не денешься: народ хитер. Оставили в дураках.
Далекий звук винтовочного выстрела скользнул в порыве ветра над низкими крышами города.
— А-а! — прохрипел Сухорученко. Он вскочил на коня и, подняв его на дыбы, обрушился на всадников. Их словно разметало перед ним…
Давно уже Файзи вышел из опиекурильни. Долго он шел. И медленные, неуверенные шаги его отражали медленное, неуверенное течение его мыслей. Два начала боролись в его мозгу.
Клятва, данная в день гибели сына, — оставить все, отбросить все, уйти в себя, предаться мыслям о смёрти, уйти во тьму вечной ночи безропотно, без борьбы.
А с другой стороны — ясные, полные жизни, борьбы, горения слова командира с суматошными глазами, с голосом острым, словно удар молнии, раздиравшим свинцовую пелену, сковывавшую его мозг.
Там — яма, мгла, прозябание…
Здесь — жизнь, борьба.
И вдруг Файзи остановился от неожиданной мысли: «Да ведь все же яснее ясного, все решено».
Он побежал. Бежал, неловко выбрасывая больные негнущиеся ноги, размахивая руками, бормоча, говоря сам с собой: «Скорее! Надо успеть! Не поздно ли?» Запыхавшись, он остановился, сдерживая бешено мечущееся сердце. Он смотрел в прорезь между теснящимися домами и видел черное беззвездное небо, белесые облачка, местами порозовевшие.
Поздно! Рассвет! Он не успеет. Ну конечно, теперь ясно. Враги обманули русского командира. Он ждет их у Каршинских ворот, а они прямо из сарая Поястона убегут через Самаркандские. Как он раньше не догадался?
Файзи ничего не слышал, кроме своих слов и шлепания каушей по мерзлой глиняной корке, покрывавшей уличную грязь. Ноги его не слушались. Задыхаясь, он прислонился к чьей-то калитке и огляделся. В глубь города уходила, стесненная домами, почти прямая Самаркандская улица. В небе все так же низко мчались светящиеся облака, но теперь они были уже белые, а не розовые.
Все помутилось в мозгу Файзи. Значит, сейчас не утро, значит, это отблески факелов… Он не успеет добежать до дома командира. Нет, нельзя уходить с улицы, нельзя. Он уйдет — и враг уйдет. Нельзя…
Откуда возникла такая мысль? Он И сам не понимал.
Кто там? Вдали, в самом конце улицы, что-то зашевелилось. Как будто всадник выехал из-за угла. Да, остановился, смотрит. Похоже, проверяет — свободна ли дорога… Соглядатай… Тот, в опиекурильне… не зря болтал… А вот и еще всадники, два, три… Ого, сколько их…
— Дод! Дод! Мусульмане! Люди! Дод, бидод! Караул!
Мечась по улице, Файзи колотил в двери, ворота и кричал: «Дод! Караул!» Откуда и голос взялся.
Он кричал так неистово, стучал так громко, как стучали и кричали в восточных городах, когда грозила народу беда, когда народ надо было поднять на борьбу. Так кричали, когда враг приближался к стенам города, грозил жизни и свободе людей, чести жен и дочерей, имуществу. Так было тысячи лет, когда на Бухару надвигались полчища Искандера, Чингисхана, Тимурленга. Так вспыхивали крики, вопли целых кварталов. Жители мгновенно вскакивали, хватали все, что было под рукой и чем можно было драться, и выбегали на улицу. Женщины кидались на крыши и поднимали устрашающий вой.
Не успели замеченные Файзи всадники проскакать и половины улицы, как все дома ожили, заревели, завопили… С криком, не разобравши, в чем дело, выскакивали на холод, на мороз люди в одном исподнем, с дубинками, кетменями, топорами. Сонные, ничего не понимающие, они бегали по улице, искали виновника смятения, спрашивали друг друга: «Где разбойники? Где воры?» Было уже немало случаев, когда, несмотря на окружающую Бухару средневековую стену, в город проникали подосланные эмиром банды Джаббара-курбаши — грабить жителей, убивать из-за угла, угонять лошадей.
— Бей их! — кричал Файзи, протягивая руки навстречу мчавшимся всадникам. — Бей их! Они враги людей живых!
— Бей их! — кричали поднятые с постелей бухарцы, преградив путь всадникам.
— Стой, во имя бога живого! Стой, предатели!
Но всадники налетели, сбили с ног Файзи, швырнули наземь силой напора конских широких грудей еще несколько бухарцев, потоптали их и, прорвавшись через толпу, промчались по темной еще улице к Самаркандским воротам.
Бухарцы смирны, пока их не задели. Но уж если задели…
С воем ярости они кинулись за всадниками.
Файзи приподнялся на локте, но встать не смог. Он глянул вдоль улицы, где скрылись всадники и преследователи. Голова его закружилась, и он стал медленно-медленно проваливаться в бездну.
И где-то в бездне он услышал знакомый голос:
— Э, да это наш друг Файзи!
А всадники прорвались через толпу и подскакали к Самаркандским воротам.
— Что случилось? — спросил Энвербей. Он был напуган.
— Не понимаю, — пробормотал Рауф Нукрат прерывающимся голосом, — откуда они взялись!
— Мы в ловушке! — простонал Энвербей. — Нам не откроют теперь ворота.
— Ворота открыты. Я позаботился.
Ворота стояли открытые настежь, и в светлом прямоугольнике виднелись ровные, белевшие инеем поля с черными метлами голых деревьев.
В темных углах под круглыми башнями ворот копошились фигуры, шла возня, слышались стопы, хрип, от которых пробегал мороз по коже.