не отпускал от себя ни на шаг.
Локайцев-соотечественников Ибрагимбек не трогал. Родовые устои в степи и горах крепки, незыблемы. Уважение к роду впитывается с молоком матери. Ибрагимбек решил пойти на мировую. Один, без своих бандитов поехал в Локай, вел тебя тихо, приниженно. Он даже почтительно целовал в плечо старейшин: никакой он не правитель Локая, облеченный полномочиями самого эмира, а робкий, почтительный сын рода. Уважительно он слушал поучения старейшин, прикладывая пальцы ко лбу, глазам, груди. «Ба чашм!» («У меня на глазах!») — бормотал он. Целовал прах ног главы рода, подходил к нему не иначе, как согнувшись пополам в глубоком поклоне, слушал его слова не перебивая. Привез с собой богатые дары, пригнал отару овец, привел золотогривых коней, сыпал золотом.
Но по-прежнему оставались неприветливы, недовольны старейшины. По-прежнему подозрительно были сжаты губы, недоверчивы взгляды. По прежнему сажали Ибрагимбека на самом непочетном месте у двери. Мрачнее ночи ходил Ибрагимбек.
А тут еще эта охотничья история в селении Курусай.
Рассказ о позоре Ибрагимбека пошел бродить по долинам и холмам, обрастая все новыми и новыми унизительными подробностями и анекдотами.
А таджики-гиссарцы, те даже стали распевать песенку на слова старинного поэта Джубугари:
Высокомерие всегда шлепнется в грязь.
Сказано: взметнется вода фонтана вверх и тут же упадет.
Едва оправившись от болезни, Ибрагимбек прискакал в Локай с сотней своих головорезов. Черный, с встрепанной бородой, страшный, не слезая с коня и не позволив своим спутникам спешиться, он приказал согнать людей к мечети. Не посчитался ни с достоинством старейшин, ни с их белыми бородами.
Ибрагимбек потребовал людей, оружие, лошадей, потребовал, чтобы племя шло за ним на Душанбе против большевиков. Старейшины приказали Ибрагимбеку убираться вон.
— Терпение мое не знает предела, — заявил он в ответ. — Вы мои родичи. Я слушал вас с подобающим смирением. Но аллах просветил меня. Вы большевики. Взять их!
Дикая расправа, учиненная Ибрагимбеком в родных долинах, останется в памяти локайцев навсегда. С утонченной жестокостью он мстил старейшинам, наслаждаясь их нечеловеческими муками.
Каждому жителю локайского кишлака, способному носить оружие, Ибрагимбек приказывал:
— Иди со мной!
И с каждым, кто не соглашался, он расправлялся тут же ударом своей кривой сабли. Он стоял озверевший, в луже крови, страшный, с выпученными, налитыми кровью глазами, в запятнанной кровью одежде и рубил головы своим односельчанам. А в нескольких шагах верещали и выли посаженные на кол старейшины кишлака. Он убивал, жег, пытал до тех пор, пока не сломил гордое племя и не загнал в свою шайку сотни и тысячи людей… И так он поступал в каждом селении, в каждом кишлаке. Банда его росла. Непокорных истребляли, имущество грабили. Нукеры насиловали девушек и мальчиков. Теперь уже убивали многих без всякого повода, зверствовали ради зверств, а с захваченных работников вилайетских и сельских советов — безразлично, коммунистов ли, джадидов ли, беспартийных ли — сдирали живьем кожу. Имущество делили, скот угоняли. Для себя Ибрагимбек завел табун кобылиц. Он любил побаловаться кумысом. В арбах за ним везли молоденьких жен и наложниц… Банды Ибрагимбека обрушились на Гиссар, Денау, Юрчи, Сары-Ассия. Горели города, кишлаки. Позади Ибрагимбека оставались трупы, пустые развалины, бродячие собаки, одичавшие кошки.
А векиль-мухтар Усман Ходжаев совершал установленные пророком намазы, писал в Бухару бухарскому правительству обстоятельные донесения о бесчинствах Ибрагимбека, но сам никаких мер не принимал. Он рьяно противился всяким попыткам командиров малочисленных красноармейских частей, несших гарнизонную службу, предпринимать решительные действия против Ибрагимбека.
— Нехорошо вмешиваться… это внутренний, свой дело Ибрагима, племенной дело… семейный дело… Пускай! Не дай бог, он злой станет.
Белые холеные руки Усмана Ходжаева начинали подергиваться, глаза, черные, точно сливы, бегали, и он уходил, пощипывая свою бородку и нервно подняв плечи.
— Черт с ним! — сказал Гриневич, прибыв в Душанбе со своим полком. — Больше сидеть сложа руки не будем.
Он попытался прояснить обстановку и послал группу бойцов в Кок-Таш. Разведка превратилась в серьезную операцию. Пришлось выдержать ожесточенный бой. Погиб талантливый военком Новиков. С величайшим трудом бойцы пробились обратно.
Стало ясно: город Душанбе окружен, Душанбе вновь находится в осаде.
Разведка доносила: к городу стягиваются банды Ишан Султана, Фузайлы Максума, Давлета, Тугай Сары.
Ибрагимбек готовил решительный штурм.
— Моим будет Душанбе, — заявил он. — Всех революционеров повешу.
Наглое заявление Ибрагимбека перепугало Усмана Ходжаева.
Он понял, что Ибрагимбек под именем революционеров подразумевает и коммунистов, и джадидов, не видя между ними никакой разницы. Усман Ходжаев позвал своих назиров, начальника гарнизона Морозенко, командиров.
— Наш диван открывайт, — произнес он важно и вдруг завертелся на месте. — Э… э… в чем дело? Где секретарь?
Он хлопнул в ладоши. Появился писарь.
— Ведите протокол, — приказал Усман Ходжаев по-турецки.
Заседали долго. Назиры мямлили нечто невразумительное. Усман Ходжаев снова хлопал в ладоши. Прибегал прислужник, безбородый, евнухоподобный турок. Подавал кофе по-турецки самому Усману Ходжаеву и зеленый чай назирам.
С предложением Гриневича приступить к решительным операциям против басмачей совещание не согласилось. Усман Ходжаев не сказал ни «да», ни «нет». Не хотел сказать «да» и не посмел сказать «нет». Но долго что-то говорил. Что? Никто не понял.
Совещание, или диван, как его называл Усман Ходжаев, пришлось прервать. В комнату через открытые двери донеслись звуки стрельбы, застрекотал пулемет. Тотчас ухнула близко трехдюймовка. Гриневич выбежал из комнаты и показал на желто-пегие холмы, нависшие над Душанбе. Холмы, обычно гладкие, стали рябыми от многих сотен всадников. В воздухе свистели пули.
Ибрагимбек подступил к городу.
Глава двадцать восьмаяЛицо предательства
Боевое одеяние пристало мужу, какая польза, если боевые доспехи будут на женоподобном?!
— Что вы мне говорите?.. О какой опасности вы мне говорите? — цедил Усман Ходжаев.
Прищурив глаза, он долго разглядывал Морозенко начальника гарнизона.
Морозенко стоял перед ним если не в положении «смирно», то во всяком случае навытяжку. Честное слово! Морозенко хотел послать Усмана Ходжаева ко всем чертям, но кто его знает — все-таки он председатель ЦИК Бухарской республики, векиль-мухтар, и как бы не получилось промашки. Но не нравился начгару Морозенко Усман Ходжаев, не нравилось и то, как глазки Усмана Ходжаева вдруг забегали и ушли куда-то в сторону. Морозенко тогда осторожно посмотрел на прислонившегося к косяку двери Гриневича и позавидовал: Гриневич держался как ни в чем не бывало.
— Что, басмачи? — продолжал несколько неуверенно Усман Ходжаев. — Ибрагимбек нам совершенно (он многозначительно растянул слово «совершенно»)… совершенно не страшен. Мы с ним договорились. Понятно?! Но главное сейчас не вот это (он пальцем ткнул в маузер Морозенко), а вот это (он хлопнул кулаком по груде бумаг, лежащих на необтесанных, ничем не прикрытых досках стола)… вот это… полное удовлетворение нужд мирного населения вверенной мне народным правительством страны Кухистан. Бот… — Он показал на сидящего рядом с ним невзрачного светлоусого человека во френче, перетянутого многочисленными скрипевшими портупеями. — Вот Али Риза… боевой офицер турецкой службы… капудан-паша. Да, да, — вдруг повысил он голос, — да, да. Его командировало к нам народное правительство. Понятно? Он начальник… он военный специалист. Отныне Али Риза — командующий всеми войсками республики Восточной Бухары… Понятно? И вы теперь подчиняетесь ему… понятно, подчиняетесь!..
Наконец он сказал главное. Он сам боялся этих слов. Но теперь они сказаны. И Усман Ходжаев даже взвизгнул для убедительности. Дескать, не потерплю!
Повернувшись к вскочившему с нар и вытянувшемуся Али Ризе, Морозенко, несколько опешивший, разглядывал его.
Сейчас, когда Али Риза встал, он оказался совсем низенького роста. Пока он сидел, это не бросалось в глаза, потому что туловище его было непропорционально длинным по сравнению с коротенькими ножками. Развернув плечи, выпятив куриную грудь, Али Риза взирал на мир снизу вверх чрезвычайно задиристо, но именно от этого он казался еще тщедушнее и плюгавее, хоть бесцветные усы его, похожие на жеваную солому, топорщились и угрожающе шевелились. Он слегка сопел и даже покраснел от натуги, но ничего не сказал, поглядывая с нескрываемым презрением и в то же время с испугом то на растерявшегося и разволновавшегося Морозенко, то на стоявшего с каменным лицом Гриневича.
Гриневич очень пытливо оглядел Али Ризу, затем Усмана Ходжаева, затем снова Али Ризу и, подойдя к нему вплотную, сказал:
— А мы с вами встречались, а?
Под взглядом его стальных прямых глаз Али Риза несколько попятился и, беспомощно взмахнув руками, быстро заговорил по-турецки, обращаясь к Усману Ходжаеву. Но Гриневич продолжал:
— Это ваши башибузуки около Юрчей арбы отбивали у нашей оказии, а? Советских граждан порубали?
Встревоженно Усман Ходжаев поспешил вмешаться:
— Позвольте… командир, арбы подлежали реквизиции. Али Риза имел мандат, народного правительства.
Он говорил волнуясь, путаясь и все значительнее поглядывал на Али Ризу, видимо побуждая его держаться порешительнее.
— Мандат? Оч-чень интересно, — продолжал напирать Гриневич. — Люди отслужили срок в Душанбе. Едут домой, больные, раненые… Бойцы, служащие… А тут стрельба, крик: «Бей, режь!» Женщин в кусты. Мужиков шашками. Арбы отбирать… А он, — рукояткой плети Гриневич с отвращением ткнул в сторону Али Ризы, — эдаким пашой восседает на копе и командует, а? Как это называется?