Против своей воли слова «спокойно спать» он произнес зловеще, и Гриневич воскликнул:
— Хорошо, твоя взяла, Даниар!
Даниар вытащил тыквинку с зеленым жгучим жевательным табаком и заправил изрядную щепоть под язык.
Светало. Закаркали просыпавшиеся на недалеких чинарах вороны.
— Что же, поедем? — спросил Даниар. — Теперь все равно.
— Поедем, — каким-то тусклым, сонным голосом проговорил Гриневич.
С удивлением глянул на него Даниар. Глаза Гриневича были закрыты. Спал он, что ли?
— Поехали. Спать будешь потом. Сначала дело, потом спать.
Впереди, в конце улочки, у выезда на большую дорогу, стояли в позах спокойной угрозы всадники с оружием наготове.
Над краем дувала шевелились дула винтовок. Все ясно. Сопротивляться бесполезно. Отряд Гриневича попал в ловушку.
Но вот и конец ледяной трясине. Дожидавшиеся Даниара всадники повернули коней и поехали впереди. Сзади пристроились прятавшиеся за дувалом. Даниар торжествовал. Теперь Гриневич арестован, а он, Даниар, свободен. Ага, командир, понял!
Но Гриневич не открыл глаз. Он спал в седле. Он очень устал. Темные тени легли на лицо.
Все выбрались на дорогу. Здесь суше и просторнее. Но и впереди и сзади даниаровцы.
— Мышеловка захлопнулась, — хихикнул Даниар.
Гриневич соскочил с коня и, прежде чем Даниар что-нибудь успел сообразить, вошел под небольшой навес, выдвинутый прямо на дорогу.
Бойцы мгновенно спешились и расположились полукругом. За спиной была степа, над головой прикрытие. Гриневич уже четверть часа думал об этом навесе.
Вскипел в ярости Даниар:
— Что такое? Почему?
— Слезай с коня, Даниар. Покурим, масляхат устроим.
— Ехать надо, — брызнул слюной Даниар, — давай скорей. Садись в седло. Едем! — Но все же слез и, похлопывая камчой по сапогу, подошел ближе.
— Вот что, — сказал Гриневич, — без меня батальон оружия не сдаст, бойцы будут драться. Предлагаю подождать утра.
— Почему?
— Сейчас ночь, темно. Кто его знает, что может случиться.
Гриневич уселся на выступающее из стены бревно и закурил.
— Кто-нибудь поедет предупредить, чтобы все было готово. Матьяш, — сказал он, — поезжай, предупреди Сухорученко, чтобы приготовились… как следует. Понял? Марш!
Когда Матьяш уже сидел на крутившемся под ним нетерпеливом коне, Гриневич сказал:
— Даниар, прикажи пропустить его! Батальон не предупредить, знаешь… Там народ нервный.
Ошеломленный Даниар крикнул своим:
— Не трогай его… Пусть едет.
— А теперь поговорим, — сказал Гриневич, прислушиваясь к удалявшемуся стуку копыт. Он смерил взглядом плотную фигуру Даниара. Все в Душанбе взорвется, как вулкан. Они все хотят втихую сделать, боятся шума. Да и Усман Ходжаев и этот авантюрист Энвер боятся басмачей Ибрагима! Да, точно, они — Усман Ходжаев и Энвер — со своими джадидами хотят захватить Душанбе для себя. Да, да. Они спешат стать хозяевами Душанбе. А кто хозяин Душанбе, тот хозяин Кухистана. Вот в чем дело. В тишине разоружить части Красной Армии, занять оборонительные рубежи. Натянуть нос Ибрагиму. Боитесь, значит, шума?! Прекрасно, шум будет.
Теперь пришла очередь Гриневича быть довольным собой: наконец-то он понял загадку этой ночи. Жаль только, он раньше не сообразил. Зачем поехал в крепость? Зачем оторвался от батальона? Погорячился. А с другой стороны, очень хорошо, что сам поехал… Все прояснилось… Энвер и Усман Ходжаев. Усман Ходжаев и Энвер. Теперь ясно.
Он медленно курил, поглядывая на небо, и думал…
Город еще спал. Над кубиками мазанок, под ажурным кружевом потерявших листву чинар нависли чуть белевшие снеговые громады. Как всегда бывает перед рассветом, стало очень холодно. Бойцы постукивали прохудившимися подошвами по звонкой, точно цемент, земле. Кавказцы спешились и, тяжело кряхтя и гремя оружием, прыгали в каком-то подобии дикого танца. Только Даниар стоял около навеса и тяжело, с присвистом сопел.
«Точно рассерженный кот», — ухмыльнулся Гриневич.
— Какой ты масляхат хочешь? — спросил наконец Даниар. — О чем говорить хочешь? Сдавай оружие.
Он даже протянул руку.
— Убери лапу! — твердо сказал Гриневич.
— Чего ты ждешь? Все равно приказ есть.
— А где Ибрагим? — спросил Гриневич.
— Зачем ты вспомнил его?
— Не кажется тебе, — продолжал Гриневич, — что Ибрагим сидит вон на том холме и только ждет, когда закадычные друзья Даниар и Гриневич начнут стрелять друг в друга, а? Когда все в Душанбе передерутся, а? Тогда Ибрагим приедет и всех съест, а?
— Он не приедет.
— Уже сговорился с ним?
— Он… он… — Но, поняв, что сболтнул лишнее, Даниар поспешил перевести разговор. — Проклятый холод. У меня даже печенки-селезенки замерзли в животе.
Тон его стал заискивающий, любезный. Гриневич попал не в бровь, а в глаз. «Проклятый урус, — думал Даниар, — или знает все планы бухарцев, или разгадал их».
— Долго мы еще мерзнуть должны? — вслух спросил он.
— До утра.
И Гриневич сидел под своим навесом, думал и с тревогой следил, как розовеет зимнее небо, как бледнеют холодные звезды и все отчетливее выступают горные вершины Гиссара.
Встал он с места не раньше, чем совсем рассвело. Зевнув, безмолвно вскочил на коня и поехал по улице, точно на прогулку.
Рука его играла сплетенной из сыромятных ремешков плеткой, другой рукой он уперся в бедро. Глаза смотрели прямо и строго. Он даже не оглянулся, едет ли за ним Даниар. Гриневич понимал, что Даниар ни за что не поднимет сейчас стрельбы.
— Подтянись! — коротко скомандовал Гриневич бойцам. — Смерти в глаза надо смотреть!.. — И вполголоса добавил: — Глядеть в оба!.. Равняться по мне!
Услышал ли Даниар эти слова, но он тихо зарычал и погнал коня своего так, чтобы ехать рядом, стремя в стремя с Гриневичем.
Снова торжество согрело грудь Даниару. Теперь, когда они выехали на широкую дорогу, этот самонадеянный русский в руках его, Даниара.
Он заговорил:
— Смотри, командир, смерть рядом ходит.
— Пугать храбреца смертью — все равно что пугать рыбу водой, — парировал Гриневич.
Злорадствовал в душе Даниар. Да, сейчас, через несколько минут, наконец все кончится. Еще одно усилие, еще удар. Пусть батальон сложит оружие. Тогда ему, Даниару, не придется говорить льстивые слова, дружбы, тогда он посмотрит, всегда ли Гриневич столь мужествен и надменен.
Грудь распирало Даниару, ему хотелось кричать и хохотать, в ярости сжимал он рукоятку камчи, но приходилось сдерживаться, и он только щерил свои желтые зубы и громко сопел.
Но вот и русские постройки.
Впереди едут рядышком Даниар и Гриневич, за ними бойцы и кавказцы. Видны уже ворота. По бокам их на дувале какие-то фигуры. Красноармейцы! Они наклонились над пулеметами! Наметанный глаз Гриневича мерит арык с краю дороги, низенькую полуобвалившуюся ограду за арыком.
— Черт возьми, почему они не стреляют? — бормочет он.
Треплет рука Гриневича шею коня, прыгает нервно рука.
Дрожит над домами хрустально прозрачный воздух.
— Пулеметы, огонь! — резко звучит команда Гриневича.
— Огонь! — вопит дико из-за дувала взлохмаченный Сухорученко.
Загрохотали, разрывая тишину, пулеметы.
— За мной! — командует Гриневич.
Вонзились шпоры в бока коней, взметнулись черные молнии над оградой.
— Держи, держи! — визжит Даниар. Но поздно. Вылетают кавказцы из седел, ползут кавказцы по каменистой холодной дороге, прижимаясь к земле от свистящих горячих пуль.
Из-за прикрытия Даниар разряжает свой маузер по мелькающим за дувалами буденовкам и скатывается в арык. Рвет шапку Даниар, царапает пятерней лицо, дергает с дикими воплями бороду.
Грохочут пулеметные очереди, стреляют винтовки.
Никакой «чашки чая», конечно, и не предполагалось, когда Усман Ходжаев посылал за Морозенко. Чуть-чуть побольше проницательности — и Морозенко не пришлось бы каяться. Начгар пребывал в состоянии весьма печальном, его попеременно бросало то в жар, то в холод, так как ему прямо сказали, в чем дело: «Жизнь твоя (Усман Ходжаев не удостаивал теперь Морозенко обращением на „вы“) и твоих красноармейцев сейчас тоньше волоса. Видишь, наконец Энвербей избавился от Ибрагима-вора и взял командование в свои руки. У него десять тысяч воинов с винтовками и пулеметами. Достаточно одному твоему ишаку оказать сопротивление, и крови потечет по арыкам столько, сколько ее не видели в городской бухарской бойне… Пиши всем приказ!» Ошеломленный Морозенко отлично знал, что десяти тысяч солдат ни у Усмана Ходжаева, ни у Энвербея нет, что все это бесстыдное вранье, и все же, выбитый окончательно из колеи появлением в Душанбе Энвера, собственноручно написал приказ сдавать оружие.
— А теперь пошире раздвинь уши и слушай ночь, — сказал Усман Ходжаев. — Один выстрел — и… Все зависит, есть большевистская дисциплина или нет. Хэ-хэ… Ну, а потом посмотрим, что мне делать с тобой и с твоими баранами…
— Но вы обещали жизнь, если я подчинюсь.
— Я ничего не обещал…
Еще накануне Али Риза получил из лагеря Ибрагима письмо от Энвербея. «Наступил час, — писал Энвер, — истребить большевиков. Выполните акцию тихо, без выстрела. Конокрад ничего не подозревает. Он не сможет вмешаться. Действуйте!»
Тотчас же Али Риза созвал офицеров бухарской армии и турок-военнопленных. Пригласили и Даниара, хотя к нему, как к человеку низкого происхождения, турки относились свысока. Посовещавшись, Али Риза пошел к Усману Ходжаеву и обо всем договорился. С наступлением темноты в крепости появился в сопровождении своих приближенных сам Энвер. Ошеломленный Усман Ходжаев и джадиды были крайне напуганы. С минуты на минуту они ждали, что в город ворвется сам Ибрагим со своей бандой. Совсем перепугался Усман Ходжаев, когда узнал, что во время бегства Энвера из ибрагимбековского лагеря была перебита вся охрана, приставленная к зятю халифа, Усман Ходжаев в панике приказал готовить лошадей и арбы, и больших трудов стоило турецким офицерам уговорить его не нарушать планов и начать переговоры с Морозенко. Тем временем Даниар приступил к разоружению красноармейских частей. Сначала все благоприятствовало даниаровцам. Одну роту третьего батальона застигли врасплох. Сонные, застывшие, больные малярией бойцы, узнав о приказе Морозенко, не оказали сопротивления. Отобрав винтовки, даниаровцы поскакали в расположение других частей. К утру Али Риза рассчитывал все закончить.