Треми помолчал, подбирая слова, но она приняла его молчание за нежелание отвечать и торопливо заговорила сама:
— Только сегодня мы прогнали номер шесть раз, и каждый раз Птиций говорит — не годится. Этот танец очень важен для меня, очень. Сначала предполагалось, что будет премьера, но теперь я не уверена, что мне вообще позволят танцевать. Я черная моряна… — она запнулась на секунду, но твердо продолжила: — У меня не будет второго шанса. Но дело не только в этом. Я сама выбрала, а потом уговорила Птиция поставить «Танец миражей». Его танцевала Камита, а она была лучшей танцовщицей нашей семьи.
— Хотите ее превзойти, Дита?
— Нет. И — да. Я не могу станцевать лучше, чем она, вы ведь видели репетицию. Но хотя бы — так же. Не для меня, а чтобы ее не забывали. Скажите, что не так!
Ее глаза умоляли, а Захар Треми слишком хорошо знал, что значит — иметь мечту. И как горько, когда мечта недостижима.
Кроме того, он помнил, как танцевала под музыку альта черная моряна Камита, погибшая чуть менее тридцати лет назад.
— Моих друзей пока нет. — Возникший рядом официант придвинул Дите стул, налил епископу токайского и беззвучно испарился. — Я расскажу, сколько успею до их прихода. — Он покачал бокал, любуясь на золотистые переливы вина. — «Танец миражей»… вы ведь знаете, как был создан этот номер?
— Его придумали альтист Назар Треми и черная моряна Камита. Десятиминутный танец под живую музыку. Никакой магии или артефактов, только световые эффекты. Номер пользовался популярностью долгое время, потом Камита погибла, а Назар отказался продолжать выступления с другой танцовщицей, — моряна запнулась. — Он ведь тоже Треми… вы были знакомы?
— Почему «были»? Мы до сих пор знакомы. — Захар смотрел сквозь бокал, словно видел события тридцатилетней давности. — Назар мой друг.
Последние звуки альта таяли в темноте. От пламени высоких факелов, только что бившегося по краям сцены, остались гаснущие искры, освещавшие фигурку танцовщицы. Она, будто раненая, медленно оседала на пол, узкая тень руки, тень, наискосок перечеркнувшая сцену, трепетала в унисон затихающим аккордам. Альт умирал вслед за ней, казалось, когда затихнет последний звук, тишина станет вечной, и каждый в зале тянулся в безотчетном мысленном порыве помочь, поддержать ту, что минуту назад в неистовом танце готова была противостоять всему миру — и не смогла…
Тишина упала, как приговор.
А вспыхнувший в глубине сцены луч света стал клинком, исполнившим его.
Альтист, стоящий в этом луче, альтист, мгновение назад оторвавший смычок от еще вибрирующих струн, — в «Танце миражей» он мог быть всем. Иногда — злобой, иногда — радостью, отчаянием и безмятежностью. Он мог быть палачом и последней надеждой, а сегодня он был судьбой, и музыка, которую рождал его альт, сказала черноволосой яростной танцовщице: подчинись или умри.
Она предпочла умереть.
От грома аплодисментов дрожали стены.
Вспыхнул свет. Назар и Камита раскланивались: «Танец миражей» собирал в «Ящеррице» полный зал.
— Назар, Камита, браво!
— Как, вы уходите?
— Выпейте с нами!
— Это было потрясающе! Как вам…
Масан кивал в ответ на приветствия, улыбался и неуклонно пробирался к выходу, увлекая за собой моряну.
Вдохнув прохладный осенний воздух Измайловского парка, Камита, опиравшаяся на руку спутника, вздохнула и расслабилась.
— Чуть не сорвалась, — ее губы тронула тень улыбки. — Ты с ума сошел, Назар, так играть… хороша бы я была, накинув боевую шкуру посреди выступления!
Они отошли в тень от освещенной стоянки.
— Прости. Я никогда не думаю, о чем буду играть, когда беру смычок. Только потом…
— Ты меня вытащил, чтобы я остыла? — Моряна уже пришла в себя и улыбнулась явственно; на щеках от улыбки образовались ямочки.
— Мне самому надо было остыть, — Назар смотрел на свои руки: пальцы мелко дрожали. — Еще один раз, и Жажда мне гарантирована. Скажи, хоть было красиво?
— Не знаю. Я не слышу музыку, когда танцую, я ее чувствую, вот как… Помнишь, ты мне рассказывал про Зов? Но им, — моряна кивнула на клуб, — им понравилось.
— Это не показатель… Давай немного пройдемся?
Камита кивнула, и они медленно направились в глубь парка. Давно стемнело, алые клены казались черными. Лишенные листьев верхушки тополей казались нарисованными тушью по глади студеного неба. От земли тянуло зябкой сыростью.
— Однажды я сыграю только для тебя, и ты мне скажешь, хорошо это или как.
— Однажды я станцую только для тебя, — тон моряны был серьезен, но в глазах плясали смешинки, — и ты мне скажешь, как я замечательно танцую.
— И сколько мы уже обещаем это друг другу? — засмеялся Треми.
— Долго, — шутливо протянула она, темный взгляд блеснул из-под ресниц, и моряна вдруг посерьезнела. Некоторое время они шли в молчании. Огни «Ящеррицы» давно скрылись за деревьями. Прошелестел и стих ветер.
— Я сыграю тебе выбор. Еще не знаю, как он зазвучит, но это будет выбор, совершенно точно.
Теперь в ее глазах не было ни следа улыбки.
— Какой выбор?
— Между… — Назар запнулся, увидев, как меняется ее взгляд, устремленный за его плечо, как вспыхивают в глазах зеленые огоньки, и запоздало почувствовал опасность.
— Истинные Луминар!
В последний момент Камита успела дернуть Назара на себя, меняя мгновенную смерть на смерть отсроченную, и лезвие катаны, едва не отрубив масану голову, глубоко рассекло плечо и грудь.
Ветер пах персиками — одуряюще, страшно. Ветви танцевали под ветром, вторя пляске смерти оборотня в боевой шкуре, чудовища, что секунду назад было женщиной.
Под упавшим Назаром качалась, танцевала земля.
«Луминар. Саббат. Я истекаю кровью. Их четверо. Они убьют Камиту».
Свист воздуха под клинком. Хрип чьего-то разорванного горла. Гравий царапает щеку.
Холод, холодно, холоднее крови масана.
Музыка, вечно звучащая в душе Назара Треми, взвилась крещендо.
— Мы все в «Ящеррице» услышали его Зов, — Захар смотрел в пустоту, вновь переживая давние события. — Я, Дементий, Лазарь и Шарлотта, другие… мы пришли почти сразу, но все равно опоздали: в парке уже не с кем было сражаться. Назара мы отправили в Обитель, Камита погибла. Но тех четверых она забрала с собой. — Лицо епископа заледенело, губы скривила злая усмешка. — Эта атака была началом очередного набега Саббат. Это был самый короткий из их набегов. Птиций, а вы что тут делаете?
Конец, подсевший за столик во время рассказа, побледнел и издал неопределенный придушенный звук, призывая не обращать на него внимания.
Епископ опомнился.
— Прошу извинить. Я несколько увлекся. Впрочем, даже хорошо, что вы здесь. Птиций, вы должны понять, что не сможете поставить «Танец миражей» под запись. А если позовете альтиста… Сутью номера была импровизация. И музыка, и танец рождались тут же, на глазах зрителей. Каждый раз новый танец, каждый раз иная музыка. Без единой репетиции. Помню, на Тотализаторе даже принимали ставки…
Моряна и конец смотрели потрясенно.
— Это невозможно, — наконец выговорила Дита.
— Это было. Если не сможете сделать лучше — откажитесь сразу. Птиций, вы пробовали пригласить Назара?
Управляющий фыркнул.
— Он и слушать меня не стал! Я такой гонорар даже Спящему не предложил бы за шоу «Открываю глаза», а он…
— Неудивительно, — в голосе епископа звякнули льдинки, и конец непонимающе осекся. — Деньги, Птиций, это не уважительная причина. А сейчас…
— Конечно-конечно, — цепочки на шее Птиция зазвенели. Он выбрался из-за стола и недоуменно остановился: Дита не тронулась с места.
— Захар, расскажите, что было дальше. Пожалуйста. Я тоже ездила к Назару Треми, и со мной он тоже не стал разговаривать, но… я хочу попробовать еще раз.
— Вы думаете, что, узнав историю до конца, найдете нужные слова?
— А вам бы хотелось, чтобы я их нашла?
Пальцы, стиснутые так, что побелели костяшки, выдавали ее волнение. Моряна не хотела сдаваться.
«Хотел бы я?»
Неизвестно, получится ли у Диты с Назаром, но нужное слово для Захара она отыскала. Двое Носферату, с которыми планировал встретиться епископ, вошли в зал, однако Треми коротким кивком попросил их подождать. Масаны направились к бару, и Захар продолжил:
— Назар сделал то же, что и многие на его месте — он решил отомстить. Воином он никогда не был, но за следующие два года научился вполне прилично обращаться с катаной. Не мастерски, но надежно. А главное, он трезво оценивал свои возможности. И когда он попросил разрешения участвовать в «походе очищения» на Стамбул, я не нашел повода отказать.
— Там Луминары?
— Нет, город держат Бруджа. Но Назару было безразлично…
Ночь за стенами Московской Обители была в самом разгаре. Продуваемая ветрами февральская ночь, и счастье, что не нужно никуда идти, что они вернулись живыми, что они сыты и поправляются от ран. Жаль тех, кто вернуться не смог, горько, что пришлось убивать братьев, но невеселые мысли подождут до завтра — там, за лишенной окон стеной.
В палате, где лежали четверо раненных во время «похода очищения» масанов, никто не собирался спать.
— Я этому юнцу говорю — куда лезешь, Спящий тебя забери? А он: чего, мол, бояться, во всем районе на Зов никто не откликнулся! Не откликнулся, видите ли! Одно слово — Малкавиан! Еле выбрались, да и то — я тут, а он в соседней палате.
В соседней палате лежали тяжелораненые, и разговор на несколько секунд прервался.
— Жив, и ладно. Выкарабкается, — наконец буркнул с крайней от двери кровати Стефан Носферату. Руки его, лежащие поверх одеяла, были одеты в толстые, словно надувные варежки. Кисти, видимые сквозь полупрозрачный материал, представляли собой сплошной ожог, резко обрывающийся у запястий. Такие ожоги оставляет солнце или «Протуберанцы». — А из тех, кто в Бейоглу нарвался на Бруджей, выжили трое — один до сих пор в операционной, я и вон еще Треми у окна. Эй, Назар!
Назар не слушал. Пальцы выбивали на поручне кровати рваный ритм, и никто из находящихся в палате не знал, что в паузах должны звучать гобой, скрипка и — негромко, словно издалека, — флейта. Тогда мелодия обретает целостность. Зато все знали, зачем он пошел в Стамбул — мстить за любовницу. За любовницу, погибшую в случайной стычке с четырьмя бойцами Саббат, которые никак не могли предполагать, что черная моряна будет так яростно защищать масана. Убить одного из предателей Камарилла — одно, нарываться на схватку с оборотнем — себе дороже, есть более покладистая