– Арривидерчи, синьор Владимиро, – подчеркнуто на итальянском попрощался Морхинин. – Buona notte[5].
Морхинин как-то заглянул в вестибюль ЦДЛ узнать, есть ли что-нибудь примечательное на книжных лотках. Покопавшись, он не купил ничего. Одни авторы были ему неинтересны, другие вызывали раздражение, книги третьих он бы приобрел, если бы те стоили дешевле.
А тут как раз денег не хватало. Сын Таси сорвался в очередной запой. В церкви на отпевания тоже не приглашали без регента. И обряд осуществляла другая группа с другим регентом. Морхинин мог бы к ним втереться, его даже звала дородная пятидесятилетняя регентша, весьма ему симпатизировавшая, однако Валерьян из принципа отказался.
Итак, полистав книги, он собрался покинуть ЦДЛ. Но тут услышал громкие выкрики, доносившиеся снизу, из кафе.
В распахнутую стеклянную дверь ввалилась горланящая троица, набравшаяся спиртного до состояния невменяемости. Известный кинорежиссер прилагал все усилия, чтобы удержать равновесие и не рухнуть под ноги друзьям. Для большей уверенности он часто хватал за шею даму, находившуюся в середине троицы. Макияж на лице дамы был размазан слюнявыми поцелуями партнеров. Крашенные под платину всклокоченные волосы напоминали ведьму, только что покинувшую шабаш.
Морхинин сразу узнал Кристину Баблинскую, неистово хохотавшую в обнимку с третьим представителем литературного бомонда. Волосы блондина разделялись пробором на манер «добра молодца» из русской народной сказки. Лицо его, круглое и румяное, как яблоко, водочно розовело. Блестящие отвагой глаза, искавшие приключений, шарили по вестибюлю в поисках приложения природной и алкогольной энергии, однако никого не находили. Время от времени румяный блондин взасос целовал Кристину, вызывая у нее еще больший приступ веселья. В их изречениях уже нельзя было разобрать что-либо связное.
– Ну шо ты, дурило, бля, ревешь? Заспивай, ядрена мать, шо-нибудь путное… Ну?! – требовательно звучало контральто Баблинской.
И тут она заметила направлявшегося к выходу Морхинина.
– Стой! – истерически закричала Баблинская, вытаращивая черные обезумевшие глаза. – Стой, негодяй! Подлый мерзавец! Знай, Славик, это он осрамил меня перед всеми… Он совратил меня, как последнюю… – голос Кристины прервался рыданием. – А потом бросил, чтобы не держать ответ за ребенка, которого я от него родила… Бессовестный развратник! Нахалюга! Он и сестру мою, бедную Юлечку, совратил и бросил…
Вскипев непреодолимым желанием наказать столь гнусную личность, блондин с пробором ринулся к Морхинину. Валерьян Александрович невольно попятился, оказавшись у одной из колонн вестибюля. Пьяный мститель на ногах держался довольно уверенно. Поэтому Морхинин быстро соображал: начать ли объяснение или сразу готовиться к драке. Впрочем, долго соображать оказалось некогда. Блондин петухом подскочил к нему почти вплотную и, размахнувшись, бросил в лицо Морхинина кулак.
Валерьян чудом уклонился от молодецкого удара. Мститель за «поруганную и брошенную Христю» с размаху саданул кулаком по ребру колонны. Вопль нестерпимой боли разнесся по вестибюлю. Блондин упал на колено с искаженной физиономией, кулак его оказался рассеченным до кости. Кровь хлестала, быстро превращаясь в алую лужицу.
– Убили! – завопила Баблинская, обнажив красивые зубы и топоча ногами на месте. – Уби-и-ли Славика!
– «Скорую», – распорядился по мобильному телефону дежурный охранник. – Большая Никитская, Дом литераторов.
Гардеробщик, к которому непроизвольно отступил Морхинин, не меняя ленивой позы (за десятилетия навидался здесь всякого), предложил Валерьяну Александровичу:
– А вы, гражданин, покинули бы писательский дом, чего вам тут дожидаться. Милиционеры, «скорая», всякие свидетели…
– Да я его вообще не знаю, – попытался объяснить Морхинин.
– Тем более. Не знаете этого бойца, так и дальше не знайте. Идите потихонечку, ступайте себе домой.
Прибежавшие сверху и снизу, из кафе, люди на несколько минут заслонили спинами раненого блондина, рыдающую Христю и кинорежиссера, который все же не удержался на ногах. Морхинин послушался совета гардеробщика и оказался на Большой Никитской, не так давно называвшейся улицей Герцена.
Он торопливо прошагал до Тверского бульвара, мелькнул мимо пасмурного Александра Сергеевича, подземным переходом переместился на противоположную сторону. «Черт их всех знает! – думал бывший хорист с невольным волнением. – Еще и вправду обвинят в несусветных грехах да в нанесении увечья этому наклюкавшемуся дураку…»
Потом он зашел в магазин и купил бутылку молдавского коньяка. Через полчаса добрался до здания, содержавшего в своих недрах журнал «Новая Россия», и здесь в глазах его посветлело. Миновав презрительно скривившихся редакторш, он попал в объятия сияющего Алексея Клавдиевича Углицких, который, придерживая за талию, торжествующе повлек его к кабинету главного редактора.
Александр Митрофанович Артюхов, поблескивая старинным обручальным кольцом, прямо из-за своего массивного письменного стола протянул Морхинину два великолепных, отсвечивавших глянцем журнала «Новая Россия». Обложка являла собой картину Кустодиева «Пасха». Морхинин схватил оба журнала и так радостно выпялился на обложку, будто прибежал сюда из-за репродукций Кустодиева.
– Ну, здравствуйте, Валерьян Александрович, милости просим! – как-то тоже по-старинному тембристо пробаритонил Артюхов, отдавая журналы, где на задней обложке старый бородатый купец «христосовался» с молодой пышной купчихой. – Получайте свои авторские экземпляры. Остальные, для подарков, можете прикупить этажом выше, рядом с бухгалтерией, где получите гонорар. Еще раз поздравляю.
– Благодарю сердечно, Александр Митрофанович, – почти прослезившись, проговорил Морхинин. – И вас тоже, Алексей Клавдиевич… Дай вам Бог всех благ за вашу принципиальность и настойчивость!
Тут же Морхинин с какой-то совершенно несвойственной ему изящной ловкостью извлек из кейса и откупорил коньяк. И так же сноровисто Углицких просверкал откуда-то взявшимися тремя большими бокалами. И сразу же возникла тарелочка с нарезанным ярко-желтым лимоном.
– Не грех, не грех, – бодро сказал Артюхов. – Сейчас пасхальная неделя.
– Да что вы говорите, Александр Митрофанович! – шутливо возмутился Углицких, разливая коньяк по бокалам. – Не только не грех, а кощунство не выпить во славу Божию и за успех прекрасной повести Валерьяна Александровича! Ну-ка, спойте предварительно, Валя. Вы же певчий…
Морхинин кашлем прочистил горло и выпятил грудь.
– Только потихонечку, потихонечку… – замахал на него свободной рукой Артюхов. – Чтобы эти лягушки не услыхали…
– «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»… – приглушенно, но весело спел трижды Морхинин, и трое мужчин, по-пасхальному счастливые, осушили бокалы.
Морхинин отправился в бухгалтерию. Гонорар, по поводу скромности которого вздыхал главный редактор, показался Морхинину грандиозным. Тем более это были краткие времена миллионов, своими нулями усугубляющих видимую крупность суммы. Истинное содержание денег жадно пожирала инфляция.
Забегая вперед, с огорчением сообщим читателю, что спустя полгода журнал «Новая Россия» перестал субсидироваться некими богатыми людьми. Ведь издавался он в Вене (то-то роскошная была полиграфия). Особняк передали иностранному банку. В Неформатной группе российских писателей, куда Морхинин временами заглядывал, чтобы узнать новости и предложить свою прозу или стихи, он услышал о том, что Артюхов ищет спонсоров. Пока спонсоры не находились: времена настали совсем тяжелые.
Кто-то таинственно поддерживал патриотическое литературное направление, но распространение изданий было затруднено, да и оплаты за свои публикации авторы не получали. Тем не менее, чтобы совсем не забыть плоды писательского труда, выходил журнал «Московское известие». Главным редактором значился кроме своего ведущего положения в правлении сам Лебедкин.
Еще месяца три назад Морхинин отдал один экземпляр «Сопрано» и сюда. Взял повесть с гримасой величайшего одолжения секретарь Сербиенко, самодовольный и нагловатый тип, считавший себя крупным поэтом. Пролез он в литературные секретари благодаря Миколе Лямченко.
– Ты чего пришел? – фамильярно-небрежно спросил Сербиенко.
– Узнать про свою повесть, – ответил Морхинин, которому после публикации «Сопрано из Шуи» в «Новой России» было почти безразлично, напечатают ли ее в писательском (можно сказать, для внутреннего употребления) журнале.
– Посмотри вон там, – проговорил Сербиенко, глядя на Морхинина неприязненно, и ткнул пальцем в пачку новеньких журналов.
Морхинин взял верхний номер, и на первой же странице увидел свою фамилию и крупное название повести.
– Можешь взять один номер бесплатно, – сообщил Сербиенко. – За другие, если тебе надо, оплатишь мне лично.
«За что этот надутый хам так меня ненавидит?» – подумал Валерьян Александрович, забирая авторский экземпляр.
И неожиданно припомнил возмущение Сербиенко, которому Морхинин забыл подарить свои романы. Кроме того, наш герой прочитал однажды стихотворение, не относящееся ни к кому лично, но вся редакция сочла его направленным против отсутствовавшего в этот день Сербиенко:
Из языков освоив мат,
Один нахрапистый примат
Считает хамский тон и ругань
Своим достоинством…
– Ишь, клирник, кутейник… Эпиграммы сочинять взялся… – проговорил сердито поэт Вапликанов.
Сейчас, при получении журнала, Морхинин почувствовал победное торжество. Он подошел к Сербиенко, раскрыл кейс и молча показал ему «Новую Россию», а в ней «Сопрано» на глянцево роскошных, окантованных страницах. Сербиенко позеленел. Потом Морхинин назвал сумму гонорара. Небрежно бросив в кейс номер «Московского известия», он щелкнул замочком и пошел к двери, кинув в сторону своего недоброжелателя иронический взгляд. Хлопнул дверью, не прощаясь.