купюре. – Быстренько! А мы пока послушаем.
На эстраде появился долговязый американец с обритым наголо черепом, с длинным унылым лицом и рыжими усами. Он закатал рукава мятой серой рубахи, перехваченной подтяжками штанов с заплатами, сел к роялю, придвинул микрофон. Для начала минут десять брал растопыренными пальцами грустно-гармоничные, потом грубые, нарочито нестройные аккорды.
– Из старого, под Глена Миллера… – забормотала восхищенно Сибор-Клеретская. – …под Пресли, под…
– А под себя когда начнет? – сострил Лямченко, налегая на виски, икру и крабов. Ему это музицирование было как кваканье лягушек в пруду.
– Да нет, это еще ничего, – возразил Морхинин, – хоть уши не режет… О, ну вот теперь задолдонил свой рэп хваленый… Наливай, Микола, а то тошно станет. Ваше здоровье, девушки!
– А правда, что длинный «сашовец» – мировая величина и вообще кумир модной публики? – обратился Лямченко к Зименкову.
– Ну да, – хмыкнул Зименков, – ему за это выступление пол-лимона баксов отвалят…
– Ритмы новых поколений… – умненько вставила секретарша Лиля. – Секс, успех и одновременно бесперспективность жизни. Космическая эра для избранных, ликвидация или дебилизация для остальных – вот содержание его импровизаций… Но главное, он сейчас внедряет откровенный призыв к оргазму. В этом его творческий поиск. Всякий, всякий половой восторг – традиционный, гомосексуальный, бисексуальный, оральный, лесбийский…
Кругом бешено аплодировали, прерывая исполнителя. Вопли восторга, свист. Какие-то настойчивые обращения по-английски: видимо, просьбы исполнить то или иное сочинение. Впрочем, некоторые гости вели себя хладнокровно и разговаривали о чем-то постороннем.
– «Конжексьон», – проговорила шляхтянка с французским прононсом. – Удар, готовый разорвать сосуды! И чтобы кровь не хлынула от страсти, оргазм – любого вида!
Морхинин был уже достаточно пьян. Однако слушал эту галиматью молча, подливая себе и Лямченко желтое, противно пахнущее виски «Белый орел».
– Парни, не увлекайтесь, – сказал Зименков, красный и расстегнувший на груди рубашку. – Все впереди. Как говорили французские короли: «Сбереги себя для главной забавы». У нас еще весь вечер и ночные сауны…
– Эк, ты в Швейцарии-то набрался ума, – насмешливо вклинил ему Морхинин. – Не то что мы тут с либеральной революцией колупались…
– Юрий Иванович, вы бы тоже поберегли себя для процветания нашей фирмы, – засмеялась Лиля, слегка раздувая тонкие ноздри и многозначительно косясь на своего шефа, а заодно и на Морхинина.
Он внезапно почувствовал, что эта интересная особа, такая окультуренно-сдержанная в общении, на самом деле развратная и опытная, изощренная в глубоких ротациях этого бесстыдного мира.
– О, вот вы видите одну из самых известных див нашего телевидения! – провозгласила Магда Сибор-Клеретская, указывая куда-то. – Посмотрите, с шикарным негром в полосатом костюме, а сама вся в белом, с белокурыми волосами. Какая прелесть, какой вкус!
Молодая женщина, сопровождаемая темнокожим кавалером, приблизилась к тому месту, где обосновалась компания Зименкова. Магда протиснулась к ней в толпе. В эту минуту белокурая телеведущая, беседовавшая со своим спутником, почему-то с ним распрощалась. Магда что-то пылко начала ей объяснять и, взяв под локоть, повела к своим новым знакомым.
– Представляю вам, – слегка приседая, как японская гейша, замурлыкала Сибор-Клеретская, – очаровательную девушку, которую можно не представлять. Вы все прекрасно ее знаете: Оксана Клибернова. Прошу ее присоединиться к моим друзьям.
Зименков уже подавал Оксане пенящийся бокал сухого брюта и шептал на ухо комплименты. Секретарша Лиля и шляхтянка восхищенно стрекотали что-то по поводу ее элегантности и платья в духе осовремененного XVIII века.
Морхинин внимательно разглядывал блондинку, разрекламированную как образец светской красавицы. Но красавицей она не была ни при каких натяжках. Распущенные волосы с вытравленным естественным цветом висели как мочало. Далеко не идеальный нос и холодные серо-голубые глаза, лицо с тяжелым подбородком. Когда крупный рот с толстой нижней губой изображал улыбку, выбеленные зубы придавали ей выражение грызуна. Худощавая Оксана Клибернова не очаровывала мужчин ни бюстом, ни ногами и была чуть сутула. Словом, это холеное, экстравагантно одетое существо объявлять роковой дивой современности могла только не признающая никакой объективности телевизионная солидарность.
– Что же вы, Оксаночка, отшили такого привлекательного темнокожего бойфренда? – кокетливо спросила Магда, облизываясь с неким неприличным намеком.
– Это просто один из участников моей передачи для сексуально озабоченной молодежи, – спокойно ответила Клибернова не без высокомерия значительного лица российского телеэкрана. – А по поводу бойфрендов, якобы бесконечных в моей жизни, то все это жизнерадостный блеф наших рекламистов. По правде, добиться от меня половых восторгов, кажется, редко кому удавалось. – Заявление Оксаны, помимо всего прочего, показывало, что спиртоносные напитки уже достаточно отуманили ее прославленную, но не слишком мудрую голову.
– Я понял наконец, что представляет собой сущность известной всей стране Оксаны Клиберновой, – сказал пьяный Морхинин. – И я готов произнести в ее честь только что сочиненные мной стихи.
– Да? – удивилась Оксана. – Это круто.
– Давай, Валерьян, шарахни, – поддержал его Лямченко.
– Но может быть, позовем прессу? Телекорреспондентов? Зовите всех кого можно! – Клеретская замахала руками, призывая кого-то.
Возникли взлохмаченные парни с телекамерами, какие-то девицы в джинсах или шортах. Что-то сверкало мимолетными вспышками, что-то жужжало в руках репортеров. Кто-то выяснял повод внезапной толкучки. Кругом хихикали и лупили глаза молодые люди: «Что, что? Очередной скандал Оксаны?»
Наконец все заняли места по окружности, наплевав на корифея у рояля.
– Ща будет небольшой литературный скандальчик, – заявил, потирая ладони, Лямченко. – Валерьян, врубай.
Поставленным баритонально-басистым голосом обаятельный Морхинин прочитал, стоя напротив белой Оксаны:
Вы абсолютно неприступны
Для провоцирующих спазм…
Но если кто-нибудь взбодрится,
Упрется, взбесится, внедрится,
То в результате состоится
Ваш снисходительный оргазм.
– Браво! – восторгаясь, завопил бывший друг Зименков.
Близстоящие зааплодировали, загалдели. До Оксаны Клиберновой что-то дошло. Она пристально посмотрела на Валерьяна.
– Вы достойны пощечины за эту наглость, – сказала она.
– Ну, детка, ты по телику отпускала такое, – вмешался Лямченко, – шо только шо читанное – просто сопли и детский сад.
– Я считаю, красивые, профессиональные стихи, – заявила секретарша Зименкова Лиля.
Американец внезапно прервал выступление и стал спускаться с эстрады. За ним кинулась гурьбой часть зрителей, требуя автографов. Но большинство участников элитарного концерта осталось. Некоторые перебрались по лесенкам-переходам в нижний вестибюль, где грянул оркестр с рокотом барабанов и завыванием труб, а девицы в юбочке на одной бретельке закрутились, чтобы достоверно показать свои телесные ценности.
Вблизи эстрады, на верхнем этаже, стало свободнее. Однако группы мужчин и дам еще сидели за столиками.
У рояля появился какой-то высокий старик, имевший задорный и нахрапистый вид. Кто-то из телевизионщиков назвал его фамилию, которую Морхинин не расслышал. Время от времени отбрасывая со лба сивую прядь, неожиданный обличитель напористо и смело начал спич, по-видимому, политический, укоряющий буржуа, бросающих охапками доллары ради представителя западного музыкального драйва, тогда как сотни тысяч соотечественников не имеют самого необходимого.
Раздались поощрительные хлопки, смешанные с раздраженным ропотом. Кто-то направился к высокому старику с явно агрессивным намерением. Но он, нисколько не испугавшись, насмешливо показал приблизившимся фигу. Морхинину показалось, что в употребление был запущен мат. Около высокого старика появилось трое молодцов, своим видом давших понять недовольным, что они не остановятся перед мордобоем. Старик, эффектно откинув прядь, захохотал. Видимо, довольный своим выступлением, он покинул эстраду.
Телевизионщики и фоторепортеры постепенно подтягивались к роялю. Антракт мог скоро закончиться.
И тут пьяный Морхинин заметил неподалеку другого старика, тощего, со щуплой бородкой и фальшиво-интеллигентскими очками, если таким образом можно оформить эту деталь его облика. Он кривился, рядом кривилось еще несколько мужчин и женщин, сопровождавших этого известного старика, некогда сидевшего, но не по политическим мотивам, а уличенного в педофилии.
Морхинин неожиданно оттолкнул Зименкова, пытавшегося его обнимать. Подмигнул насторожившемуся Лямченко и, не обращая внимания ни на Клибернову, ни на остальных дам, почти побежал на эстраду. Там Валерьян оперся спиной о рояль и повернулся к публике. Кто-то зааплодировал, решив, что он вышел петь. Однако, повернувшись в сторону фальшиво-интеллигентских очков, бывший оперный хорист начал громко и отчетливо декламировать:
Воплощенье наших зол
Этот блеющий козел —
Прав защитник благонравный,
Негодяй, немногим равный…
Микрофон работал на оба этажа. Публика торопилась к увеселению.
И тут Морхинин заметил еще одного человека, которого ему совсем не следовало замечать. Роковое удовольствие проявить прилюдно плод своего сатирического таланта обуяло Морхинина. Повернувшись куда-то (как оказалось, почти в правильном направлении), Валерьян громогласно высказал то, что записал некогда в своей тетради и в общем-то никому не собирался показывать… Однако в самую последнюю секунду у него хватило ума или, наоборот, не хватило: он забыл фамилию, он помнил только имя…
Ванька, встань-ка! Ты кунак