Только гораздо позже описываемого времени Валерьян стал понимать, что вызывает только раздражение, – причем не у одних завистливых литераторов, но и у людей совершенно посторонних профессий. Эти скрипели зубами по поводу прославления им (как они считали) своего имени, а иные думали, что бывший хорист, ставший удачливым писакой, гребет несусветные деньжищи за свои сочинения.
Изредка к нему в гости заглядывала младшая дочь Светлана, по-прежнему изучающая «жизнь богемы». От ее рассуждений Валерьян Александрович приходил в ярость:
– Ну почему ты не трудишься, Света? Ты что – дура? Тупица? Ну хотела быть художницей – учись. У тебя полно времени. Стой у мольберта, рисуй на листах. Может быть, что-то получится.
– Не получается. Таланта нету. С утра голова болит после вчерашнего.
– Чем ты занимаешься по ночам?
– Не бойся, я еще не проститутка. Пью либо на халяву, либо мать бабло дает. Папуль, я не просто ленива и распущена – я больна. Я зависима от такого образа жизни и от спиртного.
– Не колешься еще, не нюхаешь?
– Нет, в этом будь спокоен. Наркота – это не мое.
– Ты же красивая девочка, ухоженная, нарядная. Выходи замуж за какого-нибудь бобра, как твоя старшая сестра.
– А я уже была замужем, – позевывая, извещала отца бессовестная Светка.
– Как?!
– Законным браком. Состояла женой аспиранта в профессорской семье целых шесть месяцев. Потом подала на развод.
– Почему?
– А я с дураками жить не желаю.
– Ну да, профессорская семья – дураки! А ты кто?
– А я начитанная до самой макушки дочь певца и писателя.
«И матери – бездельницы и шизофренички», – подумал Валерьян Александрович. Он сидел, положив ногу на ногу, и с печалью, сосущей сердце, глядел на это хорошенькое существо в джинсах, несколько похожее на него, но в то же время бесполезное и самодостаточное.
– Зачем развелась с мужем? Может быть, постепенно притерлись бы и жили нормально.
– Насчет притерлись – профессорский сынок не очень-то.
– Пошлячка!
– У меня есть кадры и лучше. Но это не главное. С ним говорить не о чем. Кроме формул на компьютере, кроме каких-то цифровых проектов, он ничего не знает и ничем не занимается. Такой же его отец. И мать. Скука! Они не интересуются ни попсовыми группами, ни Рахманиновым. Они не знают ни Есенина, ни Пастернака, ни Рубцова, ты понимаешь? Им плевать – что на классику, что на авангард. По-моему, сказано где-то у Набокова: «Он был сыном дурака-профессора». Классический вариант.
– Света, ты еще молода. Ты встретишь обаятельного, таланливого мужчину. И будешь счастлива. Это тебя не привлекает?
– Обаятельнее… и талантливее моего отца найти безумно трудно. Ведь все – в сравнении. Ну где я найду парня, похожего на тебя?
– Ух, лиса! У меня все равно денег нет.
– Мне твои деньги не нужны. Найду в другом месте. А моя мать была с тобой счастлива?
– У нее вообще другой идеал в жизни. Муж-добытчик. Я, кстати, долгое время старался быть усердным обывателем. Никаких творческих задач. В основном старался для семьи.
– Я тебе очень благодарна за твое обывательское прошлое, папа. Теперь мне еще приятнее видеть твою творческую работу, хоть мы живем порознь. Я однажды попробовала написать что-то вроде повести… на молодежный манер…
– Почему не принесла, не показала? Может быть, это дело вполне обнадеживающее… Я, глядишь, что-то бы подсказал. И как же дальше?
– Бросила. Три страницы написала… Нет, я еще не готова. Когда-нибудь потом… Пока не могу, пустое… А ты молодец, прямо герой мифа. В тридцать пять лет ни с того ни с сего взял и начал строчить романы. И не бросил, не сдался, не отступил. Прорубил гору! Фархад! А твоя Ширин, кстати, где? Где твоя Таська?
– Не смей так называть Таисью Федоровну. Иначе обозлюсь и вышвырну вон.
– Эксъюзми. Где Таисья Федоровна? Все носится со своим сынком? Бездельником и пьянчугой?
– Насчет бездельника – ты как раз ошибаешься. Этот парень умеет делать почти все, что можно делать руками. А вот запои… Хотя в дореволюционное время каждый приличный мастеровой раз в квартал обязательно запивал на пару недель и считал себя добропорядочным мещанином.
– Скоро у меня тоже начнутся запои, чуть обожди.
Вот такие содержательные беседы случались у Морхинина с младшей дочерью. Светлана иногда не являлась и даже не звонила по полгода.
Старшая дочь звонила чаще, но никогда не навещала его из принципа. Валерьян Александрович сам приходил к ней, в ее элитную квартиру по уговору: когда зятя не было дома. Соня угощала отца уникальным коньяком, дорогим виски, великолепным вином, семгой, икрой, разными экзотическими японскими штуковинами, которые он больше рассматривал и нюхал, чем ел. Вообще угощался он сдержанно – тоже из принципа. Если была с воспитательницей внучка Маша, пел с ней детские песенки фальцетом, отчего все помирали со смеху. Морхинин с легкостью покидал элитную квартиру, но не отказывался от 500 евро, которые ему совали в прихожей.
XVII
В редакции у Лямченко вечером был выпивон. Присутствовали бывшие члены редколлегии «Московского известия», которые ушли из журнала после назначения Лебедкиным своей любовницы шеф-директором.
Никакого шефа из этой Горяковой не получилось. Журнал стал чахнуть. Начальство из СПР намекнуло страстному старикану, что хорошо бы в этом деле как-то разобраться. Пришлось ему убрать Горякову из «Московского известия» и пригласить других сотрудников. А бывшая компания разбрелась кто-куда, но изредка приходила к Лямченко, в редакцию газеты, которую вскоре переименовали в «Российскую литературу».
К этому выпивону забрел и Морхинин. Его встретили радушно, тем более что свои горячительные средства подходили к концу. Разговор был на разные темы, в том числе и на литературные.
Гриша Дьяков авантажно обрисовывал свое плодотворное сотрудничество с несколькими издательствами, куда он регулярно поставлял свои новоиспеченные романы с магическими, мистическими, детективно-фантастическими сюжетами.
– Это как же считать – «постмодернизм»? – спросил Морхинин, разливая принесенную водку.
– Нет, «постмодернизм» – это, например, у Петелина. Про оборотней, гуляющих по современной Москве в виде проституток-лисиц и волков-полковников КГБ, – разъяснял специалист, критик Селикатов, преподающий в филологическом институте. – Или про говорящих насекомых. Или про Чапаева, Котовского, барона Юнгерна и Анку-пулеметчицу в виде гламурной профурсетки. Они перемещаются из революционного Петрограда с матросиками, напичканными кокаином, в монгольские степи, к белогвардейским казакам. Суть в том, что неслыханно авантюрные зигзаги романа проявляются, на самом деле, в стенах психиатрической больницы, в воспаленном сознании одного кокаиниста, психа и убийцы по фамилии Пустота.
– Но ведь нужно иметь совершенно извращенный взгляд, чтобы постигать такие произведения, – попробовал показать себя быстро захмелевший Морхинин, хотя ничего не мог разобрать во всей этой чехарде течений и вкусов.
– Милый мой, чем нежизненнее и изощреннее сюжет, чем он нелепее, тем он моднее, эпатажнее, востребованнее, – распространялся прозаик Капаев. – Например, коммунальная квартира, муж и жена. Живут пошло, глупо, бедно, по-советски. И вдруг необычайным образом появляется человек, который подчиняет себе хозяев, принуждает жену к половой связи с ним прямо при муже и объявляет себя вождем мирового пролетариата, воскресшим с помощью магических средств. Однако этот рассказ Щупатова в Париже премию получил. Знаменитый композитор создал на его сюжет оперу. Старый московский режиссер, «гений оперной режиссуры», поставил эту оперу в Париже на русском языке. Главную партию Ленина пел негр, которому перед началом оперы бинтовали голову, а лоб и макушку натирали парафином, чтоб блестели, как лысина Ильича. Так вот этот Щупатов считается у нас выдающимся.
– Васька Капаев завидует ему до колик в печенке, – шепнул Морхинину Лямченко, доставая резервную бутылку. – Но сам продолжает писать про погибающую глубинку, где мужики и бабы пьют жидкость для промывки автомобильных стекол. И поэтому в головах у них происходит такая отчаянная хреновина, шо бис их разберет: кто с чьей бабой спит, кто шо где ворует и кто из действующих лиц убил собственную ридну маты.
Вмешался поэт Вапликанов и принялся рассказывать в сатирическом ключе, как присутствовал при большом сборище стихотворящих авангардистов и актуалов:
– Особенно дамская часть там отличилась, с навязчивой эротичностью. Половина смысла непонятна, а чувствуется: все про то же самое.
От таких разговоров литераторы разогрелись еще пуще – и давай цитировать модных поэтесс вроде Кристины Баблинской и ее соратниц.
Морхинину вдруг стало жалко красивую Христю, когда Вапликанов прочитал под гогот остальных издевательскую эпиграмму на нее:
Хоть ей, как видно, хоть бы хны,
Увы, стихи ее темны,
Как угль потухшего костра,
Как ночь, когда не жди добра,
Темны стишата, как судьба,
Как подковерная борьба,
Темней полос, что носит зебра,
И аж темней, чем в… негра.
– Вот в Америке тебя бы за «негра»… – начал Морхинин сварливым тоном.
– У нас пока за «негра» не трогают. У нас за другое посадить могут, – тонко заметил Селикатов. – А почему ты огорчился из-за Баблинской? Говорят, она родила ребенка, от которого ты, православный христианин, клирошанин правого хора…
– Чего, чего? – протяжно переспросил Морхинин, поднимаясь со своего стула и делая движение, словно хотел отобрать у Лямченко бутылку для драки.
– Отказался, – закончил Селикатов с гонором правдолюбца.
– Дурак ты, а еще студентам преподаешь, – сказал Морхинин, забрал свой кейс и удалился из редакции «Российская литература».
Через неделю в дождливый день Морхинин проходил в сторону Киевского вокзала по Бережковской набережной, рассеянно скользя глазами по витринам и объявлениям. Как с ним уже случалось на его писательской стезе, внезапно он увидел, что у дверей «сталинского» архитектурного комплекса среди объявлений разных невнятных фирм скромно гласит о своем присутствии редакция литературно-художественного журнала «Лефт».