– Напугал, – съязвил бывший хорист. – Да я…
Но Макс не дал ему договорить. Он пхнул Валерьяна Александровича в лицо мясистой ладонью. Отшатнувшись, Морхинин применил испытанный прием своей драчливой юности. Он резко ударил Макса носком башмака в середину голени. У «Пресс-центра» одновременно прозвучали визг редакторши и короткий рев Макса. Защитник Ирины Яковлевны упал набок и, скорчившись, обеими руками обхватил ногу.
Кто-то показался из «Вольво» с другой стороны. «Надо сматываться, пока в культурный спор не встряла милиция… Кажется, я ему кость сломал», – опасаясь последствий, подумал Морхинин. Он быстро пробежал мимо театра эстрады и завернул во двор, который знал с детства и который переходил непосредственно во второй, третий и задний дворы…
Зачем он все это затеял? Никак не может привыкнуть к хамству и сволочизму? Но ведь и раньше было примерно то же самое, разница только в нюансах. Все это гнусно, а могло кончиться для него печально. Вроде того случая, какой произошел в миллионерском vip-клубе.
Дома старушка-соседка сказала, что звонили по телефону и его спрашивали.
– Что вы им ответили? – встревожился Морхинин.
– Сказала: нету. А когда будет – неизвестно. Он здесь почти не живет. Я ведь знаю: ты, Валерьян, парень бедовый. Мало ли кто тебя разыскивает…
– Умница вы моя, Татьяна Васильевна, – умилился наш бесшабашный герой, поцеловал старуху в щеку и преподнес ей шоколадку, оказавшуюся у него в кармане неизвестно откуда…
И все-таки поближе к середине апреля (еще лежал грязно тающий снег) он опять положил в свой замызганный кейс рукопись повести и отправился в очередной путь: в редакцию журнала «Ноябрь».
За оградой двора, перед нужным ему домом, пристала к нему маленькая остромордая собачонка. Захлебываясь от ярости, собачонка забегала сзади с явным намерением укусить за ногу. «Что это? – думал Морхинин – Может быть, некий символ отомщения за искалеченную ногу защитника Ирины Яковлевны? Может быть, это мистика? Или магия? Эти две неосязаемые субстанции сейчас настойчиво овладевают литературой».
– Пошла прочь, проклятая! – замахивался он на собачонку. – Пошла, чтоб ты сдохла! Эй, чья собака?
Но никто на его ругань не отозвался. Остромордая собачонка продолжала наскакивать и, хрипя, как бешеная, рванулась к его ноге. Тут Морхинин, пожалуй, немного струсил. А что если и впрямь бешеная?
– Ах ты, зараза!
Наконец он высмотрел у стены дома обломок кирпича. Схватил его, примерился и удачно залепил в собачонку. Жалкий визг обозначил его успешный бросок.
Эй, где вы, борцы против жестокого обращения с животными? Можно забивать для своей жратвы сотни тысяч быков, телят, овец, поросят… Кого угодно! Это не считается жестокостью. Но ударьте злого обнаглевшего пса с волчьими клыками! Это может обойтись вам судебным разбирательством, штрафом, а в особых случаях (с привлечением общественности) и решеткой.
Стрелять из автомата, сидя в вертолете, по северным или благородным оленям – это допустимо, это спорт. Охотиться на тигров, буйволов, львов, слонов – это сафари. Таковы постулаты западной цивилизации, вколачиваемые в башки богатых россиян. Но – собака! «Собака – это святое», – заявила одна модная дама, когда ей указали, что ее пудель испачкал лапами кому-то пальто.
Раздраженный и запыхавшийся, он ввалился в довольно темный подъезд литературно-художественного журнала «Ноябрь». Нажал кнопку. Открыл какой-то взлохмаченный низенький человек, прямо замухрышка по сравнению с крупнотелыми мордастыми охранниками офисов и редакций.
– Вы к кому?
– Я автор.
– Тогда направо, к секретарю, – взлохмаченный глянул недобро.
Секретарь, умеренно миловидная русая девушка лет двадцати пяти, тут же внесла в компьютер фамилию автора, название повести, число и месяц принятия рукописи.
– Позвоните, пожалуйста, через месяц, – тихим голосом произнесла она, кладя «Круглого зайца» поверх тощей стопочки рукописей, видимо, таких же недотеп, как Морхинин.
Морхинин не задал ни одного дополнительного вопроса кроме одного:
– Если не подойдет, я могу забрать свою повесть?
– Да, конечно, – слегка удивилась секретарь маститого журнала. (Идиллия культурных отношений сотрудницы журнала с почтенным автором.)
Через месяц Валерьян Александрович позвонил в «Ноябрь». Секретарь взяла трубку. Морхинин сразу узнал ее тихий интеллигентный голос. Представился, спросил о судьбе своей повести.
– Одну минуту, – сказала секретарь, запрашивая компьютер. – К сожалению, ваша повесть отклонена.
– Она находится у вас? – спросил, не дрогнувши ни единой жилкой, умудренный литературной жизнью бывший оперный хорист.
– Да, вот она. «Круглый заяц», Морхинин.
– Лежит у вас на столе?
– Да.
– Я подъеду через час, заберу.
Морхинин приехал к подъезду журнала «Ноябрь». На этот раз остромордая собачонка его не облаяла. Позвонил. Никто не открывал. Он толкнул дверь, она была не заперта. Всклокоченный замухрышка мелькнул где-то в полумраке. Морхинин направился прямо к столу секретаря. Девушка его узнала.
– Я хотел бы забрать…
– Да-да, пожалуйста.
Она стала перебирать стопку рукописей. Лицо ее изобразило недоумение, потом растерянность.
– Что, моей повести нет? – Морхинин говорил без тени раздражения, его прямо-таки подзуживал интерес странной закономерности, сложившейся вокруг его «Круглого зайца», его единственной повести о любви.
– Она лежала здесь, – слегка заикаясь, пробормотала девушка-секретарь. – Не понимаю. Сейчас еще посмотрю.
Она встала из-за стола, подошла к низенькой этажерке, тщательно просмотрела там какие-то бумаги. Вид у нее был просто ошеломленный.
– Я ничего не понимаю, – виноватым и даже слегка испуганным тоном проговорила секретарь. – Ваша повесть лежала на моем столе.
Она подошла к большому шкафу, открыла дверцы и стала копаться в полках, забитых доверху старыми рукописями. Девушка просидела на корточках около получаса. Морхинин располагался при этом в кресле и смотрел на нее с иронией. Наконец секретарь встала на ноги.
– Здесь нет тоже, – сказала она. – Пойду узнаю у редактора, которая читала вашу повесть.
Секретарь вернулась в сопровождении тоненькой девушки примерно такого же возраста, как и она сама, только смуглой южанки с бойкими черными глазами.
– Ты ведь читала «Круглого зайца», – глядя голубеньким сердитым взглядом на вновь прибывшую, говорила секретарь. – Ты и вернула мне.
– Ну да. Повесть неплохая, но это не наш формат, – заявила чернокудрявая и обратила к Морхинину черные глаза, кажется, побуждая его вступить в переговоры.
Но Морхинин не менял позы в кресле и насмешливо молчал.
– Ты положила рукопись на мой стол. Ты не брала ее снова? – напоминала русая девушка.
– Зачем?
– Вот и я думаю: зачем? Может быть, еще кто-нибудь взял?
– Кто? Кому нужна чужая рукопись?
– Вот что, красавицы, – вмешался наконец в их препирательства Морхинин. – То, что мою повесть «Круглый заяц» не возвратили три редакции, меня не удивляет. Предупреждаю, что на площади плагиата в интернете становится тесно от украденных произведений писателя Морхинина.
– Боже, ну что вы говорите! – воскликнула секретарь, хватая себя тонкими пальчиками за виски. – Просто пропала рукопись, я буду искать.
А кудрявая брюнетка смотрела на почтенного пишущего гражданина, как на медведя, перемахнувшего через ров и вылезшего из вольера зоопарка. Но, несмотря на беспомощно-удрученное поведение «ноябрьских» сотрудниц, Морхинин тончайшим слухом обиженного улавливал хитро отработанную игру. «Вам бы, паскудницы, выступать в театре миниатюр», – думал он с горькой иронией. Валерьян был уверен, что все три раза – и любовница Лебедкина, устроившая ему скандал, и Ирина Яковлевна или кто-то из ее помощниц, и, наконец, русая или брюнетка из журнала «Ноябрь» попросту его обокрали…
Тут окончательно наступила весна. Пасхальные службы, возбужденно-приподнятое состояние духа и пение – до упаду. А затем Тася собрала пожитки, приготовила подарки деревенской родне, и они (то есть Морхинин со своей фактической женой) уехали из Москвы в деревню.
XX
За бревенчатым домом тетки Анны Егоровны, за покосившимися сараями, за огородом, исполосованным всхолмлениями прошлогодних грядок, будто забытый погост, за разросшимся садом давно уже соорудили летнее жилье для Таси с сожителем.
Хоромы составляли комнатка 3 × 4 и кухня 2 × 3 метра, не считая терраски и антресолей. Туда Морхинин заволок небольшой стол, разложил несколько книг, пачку бумаги и старый проигрыватель. На нем можно было крутить пластинки: симфоническую сюиту Римского-Корсакова «Шехерезада», русские песни в исполнении Лемешева и шестую симфонию Чайковского. Это иногда слушал вечером, пребывая в пасмурном настроении, Морхинин. Еще была пластинка со «Всенощной» Архангельского в записи хора какого-то анонимного кафедрального собора. «Всенощную» любили слушать Тася и Анна Егоровна, томно вздыхающая при этом и благостно подпевающая вместе с племянницей.
Теперь, по приезде Морхинина с Тасей, у крайнего сарая на длинном шесте со скворечней трещал крыльями, будто аплодировал, свистел и покрикивал веселый скворец. Мелькали белым боком, бесконечно конфликтуя с квохчущими дроздами, длиннохвостые нахалки-сороки. И звенела на все лады, рассыпалась по ветвям ближних деревьев прочая певчая мелочь. А однажды послышались звонко, трубно и высоко многоголосые звуки: несколькими широкими полуразмытыми по всему небу треугольниками возвращались гуси.
И, застыв на грядке с лопатой, сдвинув на затылок старую кепочку, стоял писатель Морхинин под синим весенним небом и чистосердечно признавался Всевышнему в своей самозабвенной любви к родной природе, любви не меньшей, чем к божественному пению, литературе, поэзии. И бормотал он некие рифмованные строчки, которые иногда записывал вечерами в тетрадь:
Дышит поле зеленое рьяно,