– Спасибо за сочувствие, – Алеха поклонился клоунски, даже снял кепку и подержал на отлете. – Автоматы, винтовку, немецкий кинжал я договорился одному богатею сбыть. У него дача неподалеку, целый дворец из красного кирпича. И он, видишь ли, имеет коллекцию старинного оружия… Он мне все показал, ничего не боится. У него охрана. В общем, с Великой Отечественной у него, у богатея-то, вроде ничего не приобретено. И он мои автоматики и винтовочку с радостью берет.
– Так ведь на «Шевроле» не хватит, – сказал Морхинин, понимая, что денег на издание стихов ему не видать.
– Но на мотоцикл с коляской думаю заработать. Ты уж, – вздохнул Алеха, – меня прости, Валерьян. Мне транспорт нужен позарез. Иначе не выжить. Работы нет, заработка нет. Лес пилить и без меня хватает народу. Начальство местное такими, как я, не интересуется. Хочешь воруй, хочешь наркотой торгуй, хочешь грабь… Еще можно дачи строить. Да приезжие из Азии постепенно это дело к рукам прибирают… Такие вот пироги.
Он достал аккуратно завернутый в чистую тряпицу вальтер.
– Мне? – растерялся Морхинин, и сердце у него почему-то заныло.
– На память, – подтвердил Алеха. – Работает отлично, как новенький. Я проверял. Конечно, избави тебя Бог от бед, а все-таки… В обойме шесть пуль. Как стрелять – знаешь?
В Москве Морхинин взялся за писание новых повестей. Будто хотел доказать самому себе, что запретное копание в лесной чаще и даже церковное пение не могут упразднить его писательскую фантазию.
В одной из них пожилой человек случайно обращает внимание на жильцов, снимавших соседнюю квартиру, и убеждается в том, что это активные деятели наркотрафика. Постепенно он понимает, какую роль в этом спектакле играет консьержка у него в подъезде и даже его собственная жена, запутавшаяся среди интриг и угроз. Он взваливает на себя роль карателя и убивает жену, применив отточенную отвертку. Разум его мутится, не в силах превозмочь страх и отчаяние. Наконец убийца видит в окно, как возле подъезда останавливается милицейский УАЗ, из которого выходят опера. Не находя способа избежать ареста, герой Морхинина прыгает с шестнадцатого этажа.
«– Детектив! – воскликните вы укоризненно. – Так что же ваш Морхинин разливается в осуждающих сентенциях по поводу популяризаторства детективов?»
Иногда Морхинин оставлял прозу, вскакивал из-за стола, ходил по комнате и сочинял рифмованную дребедень, которая, конечно, уничтожалась, а наш сердитый прозаик усаживался за следующую повесть.
В общем, в один день, сложив детектив, исторический рассказ, фантастическую повесть и старый очерк о Дорохове, Морхинин неожиданно присел к столу и на отдельной бумажке написал воинственно:
Страшитесь же, враги,
Чудовища, химеры…
Да будет месть права —
Без жалости, без меры…
Он взял кейс с образцами своей продукции (уже распечатанными Тасей и перенесенными на дискеты) и поехал на метро к тому почти сплошь стеклянному зданию, где на двадцати пяти этажах расположилось множество разнородных офисов и несколько журнальных редакций.
Узнав в вестибюле, где находится журнал «Поиск», он с удивлением убедился: журнал по-прежнему существует со времен публикации его «Венуси», и редактор у него неизменный.
Морхинин поднялся на двенадцатый этаж. Постучал в одну из безликих дверей с приклеенной буквой «П»… Перед стопой распечаток корпел все тот же худощавый зачинатель «Поиска», но уже слегка седоватый. Он быстро читал печатные строчки и, не поднимая глаз, спросил:
– Вы ко мне?
– Да… Я в свое время напечатал у вас повесть… о девушке-роботе… Называлась «Венуся»…
– Я помню вашу повесть, – прервал его Кузин, все так же не поднимая глаз. – Морхинин?
– Да… Но ведь прошло десять лет. Вы помните? Неужели?
– Хорошая повесть. Большая литература. Нам бы теперь попроще. Что у вас?
Морхинин перечислил принесенные распечатки, глядя с умилением на Кузина, который в ответ посмотрел на него холодным взором профессионала-предпринимателя. Достав из кейса, Морхинин отдал свое добро Кузину. Тот предложил подождать пятнадцать минут и побежал глазами по его строчкам.
– Александра Германовна! – через четверть часа громко позвал Кузин. – Дискеты есть? – обратился главред к Морхинину.
Автор торопливо кивнул. Вошла румяная дама в брючном костюме.
– Слушаю, Евгений Борисович.
– Я беру все четыре вещи Морхинина. Будут выходить по одной в каждом следующем номере.
Морхинин рассказал Тасе о своем успехе в журнале «Поиск». Тася радовалась, когда фантазия Валерьяна приносила плоды. Ее лицо, не лишившееся с годами миловидности, хотя несколько пополневшее, светилось от сознания общей победы. Даже румянец разлился по щекам с еще не отошедшим летним загаром. Когда Тася улыбалась, от ее глаз разбегались тонкие морщинки-лучики.
Были у Морхинина в свое время тайные мысли о расставании. Однако он так и не решился на этот шаг. Перетерпел и как-то обвык. Видимо, Валерьян все-таки по-настоящему жалел подругу. А ведь «жалеть» по-русски то же самое, что «любить». «Надо бы хоть обвенчаться, – говорил себе Морхинин. – А то помру в один прекрасный день, и Тася останется без почетного статуса вдовы. И в ЗАГС нужно обязательно».
Он сказал Тасе об этом. Она улыбнулась смущенно:
– Ну, как хочешь…
После издания в четырех номерах «Поиска» его литературных изделий, бывший оперный хорист, как это нередко с ним случалось, расхвастался. Встретив около ЦДЛ критика Селикатова, подарил ему свою детективную повесть.
– Пора бы где-нибудь упомянуть прозаика Валерьяна Морхинина, – заявил он. – А то превозносите кого-нибудь, а возьмешь в руки его писульщину – с души воротит. Где справедливость?
– Справедливости нет, не было и не будет, – сказал Селикатов. – Я знаю, как ты пишешь. Иногда на редкость хорошо, просто талантливо. Но пора уж давно определиться, в каком ты идеологически-литературном подворье. Если ты патриот, то отирайся возле «Нашего попутчика» или «Столицы». Надо уяснить все их предписания: либо православно-благостное, либо страдальчески-рыдальное с намеком на виновников русской печали.
– Ох, больно ты мудрено закручиваешь, – вздохнул Морхинин. – Ей-богу, головой тронуться можно. Просто я в литературу вошел с улицы, из другого мира. А вы все друг друга знаете – и попутчиков, и врагов, и хитросплетенных, и трехслойных.
– Я думал, ты глупее, – усмехнулся Селикатов, доставая из внутреннего кармана дубленки плоский флакон с коньяком. – Будешь? Тогда я сам хлебну для вдохновения. Но скажу тебе прямо. Большой литературы сейчас нет. А если ее таковой объявляют, то опять отдельно в каждом полку.
– Это ты дал по носу старику Лебедкину, когда он разогнал «Московское известие»? – неожиданно спросил Морхинин критика.
– Я, – признался без всякого смущения Селикатов.
– И как же при встрече с ним в институте? Он ведь тоже преподает критику.
– При встрече вежливо здороваемся. Он поддержал мою кандидатуру для выдвижения в профессора. Учись, брат… Чего сейчас пишешь?
– Про флибустьера и конквистадора, португальского мореплавателя Вашку Нуньеса Бальбоа. Вот уж кровь лил – без оглядки на общечеловеческие ценности, зато открыл Великий океан, который потом обозвали Тихим…
– А чего это вдруг… Вашко Нуньес? Кому это сейчас нужно? Вот Опаров после книги о чеченской войне написал роман про «лимоновца». Бери пример!
– Да отвяжись, ты. Русские – и цари, и путешественники – все прописаны. Издатели не берут. Предпочитают иностранных.
Селикатов зевнул и хлебнул из флакона. Морхинина внезапно тоже потянуло выпить. Они распрощались.
XXIII
Выпить в писательском кафе ему не захотелось: еще встретишь кого знакомого… Вообще, как вы успели заметить, Валерьян Александрович был не очень последовательным человеком. Он редко тщательно обдумывал свои слова и поступки. Оттого и попадал в неприятные, даже опасные ситуации.
И Морхинин пошел по Большой Никитской куда глаза глядят. Дойдя почти до консерватории, заинтересовался бегающими огоньками над витриной довольно симпатичного питейного заведения. Деньги за повесть в «Поиске» похрустывали в кармане пиджака.
Посетителей в кафе «Копернаум» толпилось довольно много. Морхинин снял шапку, расстегнул пальто. Стал высматривать между пьющих и жующих голов просвет. Контингент в основном мелкий: офисный планктон, забежавший глотнуть спиртного в конце служебного дня. С нахальными улыбочками и опухшими глазками клюкают и подружки этого потертого, взгогатывающего молодняка.
«Вон какая лапочка облокотилась на локоток и приуныла чего-то…» – размышлял Морхинин, пробираясь к столику, где рядом с хорошенькой девушкой было пусто. Из-под берета выбивались светло-каштановые пряди. Она сидела, положив одну на другую стройные ножки, обтянутые синими джинсами.
– У вас можно обосноваться? – с оттенком шутливости спросил Морхинин и опустился на свободный стул.
– Что? А… кажется, да, – рассеянно ответила девушка, слегка отодвигаясь.
Валерьян Александрович позвал официантку. Подошла упитанная молодая тетеха.
– Чаго заказуете? – Она смерила наглыми карими глазами пожилого мужчину и девицу в берете, видимо, считая, что они вместе.
– Коньяк вот тот, с золотой гроздью. Французский? («Сейчас скажет: «А як же!» – подумал Морхинин.)
Но официантка кивнула:
– Фрянсуский.
– Дорогой? («Ну сейчас скажет: «А як же!» – фантазировал, внутренне веселясь, писатель.)
– Дарахой, – опять не оправдала его надежды официантка.
– Тогда мне бокал.
– Польнэнький? То буде двести храм.
– Поменьше, сто пятьдесят. Коньяка хотите? – неожиданно обратился Морхинин к девушке в джинсах.
– Что? – удивилась она и поправила берет. – Нет, не надо. – Потом она посмотрела на Морхинина чудной нежности серыми, чуть косящими глазами. – Вот, может быть, кофе?..
– С мороженым? Помните старый фильм-комедию: «Женщинам – цветы, дитям – мороженое…»? А вы для меня дитя. Помните?