Расстались, обнявшись, как настоящие старые друзья.
– Я позвоню, если что… – обещал Морхинин. – Ферштейн, Юра? Чтобы никаких подвохов не было, буду говорить: «Белую лошадь» еще не откупоривал. Жду Рождества, а? Как?
– Сойдет, – отмахнулся Зименков, растянув в улыбке свои «комические» (от КомиАССР) скулы. Так когда-то в отрочестве они изголялись по глупости. – Вообще ерунда полная. Ну попросил сын…
– Бузде, – Морхинин по-военному приставил к шапке ладонь дощечкой.
Придя домой, натолкнулся в коридоре на соседку Татьяну Васильевну. Старушка всполошенно махала худыми руками:
– Где тебя носит, Валерьян? Фу, опять от тебя водкой…
– Не водкой, Татьяна Васильевна, а светлым бургундским из погребов «Ле Руа». Что стряслось в мое отсутствие?
– Тебе три раза дамочка какая-то звонила. И вся взволнованная, аж жуть. Таисья уехала к своему разгильдяю, так ты и обрадовался. Нехорошо, Валерьян. Разгульный вы народ, мужики-то. А уж писатели… – поджав сухонький рот, качнула прилизанной головой в «православном» платочке соседка, как будто кроме Морхинина она общалась с писателями всю жизнь.
– Спасибо, Татьяна Васильевна. Да вы не переживайте так. Звонит, наверно, секретарь из писательской группы. Небось какое-нибудь мероприятие там у них. Сказала, еще позвонит?
– Нет, вот попросила записать номер. На, держи, я на газете карандашом нацарапала.
Телефон показался Морхинину незнакомым. Он сунул зименковскую сумочку среди книжных полок, как раз за черными с синим томиками Шекспира. Кстати, сумочка была из гладкой кожи и запиралась оригинальным замком – в виде головы тигра или барса. На ощупь в ней были не бумаги, не диски, а что-то похожее на продолговатую капсулу. «Мм… Как ни прикидывай, а все-таки подозрительно. И что конкретно подозревать в затее Зименкова – неизвестно». – думал Морхинин, собираясь звонить по телефону разыскивавшей его женщине.
Позвонил. Сразу понял, что это Кристина Баблинская.
– Кристина? Не ожидал…
– Где уж тебе ожидать звонка от любящей женщины.
– Но раньше мне всегда не везло, а сегодня вот наконец…
– А сегодня тебе повезло, когда мне особенно не везет… – Христя всхлипнула неожиданно, чем крайне удивила и даже напугала Морхинина.
– Да что с тобой, девочка? Я чем-нибудь могу помочь?
– Часа через два подъедешь к ЦДЛ? Мне нужно повидаться с тобой.
Тревожные размышления о сумочке Зименкова приобщились к утяжеляющим предположениям по поводу Христи, загородив всякую сколько-нибудь стройную логику. Морхинин вспомнил распахнутые исчерна-черные очи Баблинской. Ее необычайно привлекательную простодушную манеру улыбаться, щедро оголяющую блестящие зубы, – улыбку, не только вызывающую симпатию, но словно бы предопределяющую желание. А ее очаровательная хмурость, ее живописные брови, которые никакой грим не преуспел бы имитировать? Ему даже не хотелось воспроизводить в памяти прелести ее тела, прикосновения нежных и жарких рук, стройно покачивающуюся походку, наполненные округлостью, ровные икры, изящный подъем ступни.
Предавшись невольному нагнетанию чувств, Морхинин понял, что у него вздрагивает сердце. Или сердце не может не отозваться на Христины грубоватые объяснения в упрямой и непонятной любви к нему, пожилому «пустоцвету», как он иногда себя называл?
В восемь вечера она приблизилась той самой походкой.
– Войдем, посидим в кафе? – спросил Морхинин, собираясь поцеловать Христю в щеку.
Но она отстранилась. Как-то спокойно и грустно. Словно этим жестом отстранения имела в виду нечто значительное.
– Почему? – улыбнулся Морхинин. – А говоришь: любящая женщина. Вот и верь после того черноглазым красавицам.
– В ЦДЛ не пойдем. Немного погуляем по Поварской, мимо института, где ты когда-то учился.
– Теперь институт называется академией, а училище – колледжем. Ну, институт тоже иностранное слово, только к нему привыкли. А зачем вместо училища – колледж?
Кристина пожала плечами, в лице ее не видно было никакого настроения рассуждать о прискучивших проблемах переименований с реверансами перед англо-саксонским приоритетом.
– Наш разговор будет коротким и невеселым, – сказала она. – Меня кладут на обследование в онкологический центр. Я хочу перед тем еще раз на тебя посмотреть.
Как всегда в таких случаях, близкий человек заболевшего начинает задавать множество участливых и бесполезных вопросов. Морхинин не был исключением. Хотя он не напустил на себя погребальную мрачность, не выразил отчаяния, и, наоборот, не бросился приводить массу случаев выздоровления от рака. Он вел себя растерянно, как любой, попавший в житейскую ловушку обыватель.
Кристина выслушала все его добросовестные утешения. Кивнула, подтверждая вежливую признательность за сочувствие. Ведь она была известная поэтесса и красивая женщина. У нее хватило сил удержаться от слез. Она жадно посмотрела в лицо Валерьяна. Потом обхватила его за шею и прижалась щекой к плечу его пальто, холодному и мокрому от мельчайшей мороси. Он опять пытался ее целовать и что-то говорил.
– Помолчи, Валя, – тихо произнесла Кристина, уклонившись от поцелуя.
– Пойдем к «Арбатской»? – спросил Морхинин, страдая из-за ее спокойствия и неожиданно ощутив усталость от всех перипетий дня.
– Нет, я возьму машину. Свою давно продала. Чего ж теперь деньги беречь на водку… – бледно усмехнулась Кристина.
Она помахала «бомбисту» на «Жигулях», который немедленно подкатил.
– Удачи тебе во всем, – кивнула Морхинину.
«Жигули» уехали. Морхинин поднял воротник пальто, зашагал к станции метро.
После этого печального свидания события неприятного или даже бедственного содержания стали возникать в жизни Морхинина одно за другим. Они не всегда были словно бы закончены, но самим фактом своим продолжали напряженное, неуверенное состояние души. После расставания с Христей он чувствовал себя подавленным. Ничего хорошего, ничего обнадеживающего ждать не приходилось.
Однажды, выходя из редакции довольно известного журнала с очередным отказом, Морхинин увидел случайно лицо врага. У какого-то офиса с иностранным названием остановилась иномарка, кажется, «Вольво». Вообще Морхинин слабо разбирался в марках машин.
Из «Вольво» вылез крупный, мордастый типаж и открыл заднюю дверцу. По-видимому для дамы. Дамой оказалась редактор журнала «Новый полет юности» снулая Ирина Яковлевна в роскошном манто из шкуры ягуара! Она направилась в офис с иностранной вывеской.
Сопровождавший ее страж (один из тех, кто преследовал Морхинина) повертел мясистой образиной и наткнулся взглядом доберман-пинчера на бедного писателя. Глаз ищейки мгновенно загорелся жаждой преследования. Но прежде всего мордоворот был обязан сопровождать свою хозяйку. Щека стража перекосилась от бессильной злобы. Он показал Морхинину здоровенный, натренированный для битья кулак. И поспешил открыть перед Ириной Яковлевной дверь в офис.
Кто-то зашевелился на месте водителя, словно собираясь вылезти из машины. Не дожидаясь столкновения со старыми врагами, Морхинин перебежал в неположенном месте проезжую часть. Он рисковал попасть под колеса не останавливавшихся при подобном положении современных авто. Однако проскочил между ними со сноровкой опытного московского пешехода. Затем смешался с толпой и спустился в подземный переход.
Дома его ждала расстроенная и, как он понял, недавно вытиравшая слезы Тася.
– Что случилось, Тасенька? – обнял жену Валерьян, уже готовый к негативному положению самого неожиданного характера.
Оказалось, до нее дозвонилась из деревни тетка и донесла до столичной племянницы тяжелую весть: пропал старший сын ее, двоюродный брат Таси Алексей, так хорошо знакомый Морхинину. Плача, тетка говорила: разыскивали по всей округе внезапно выбывшего из жизни Алеху безуспешно. Обнаружили покореженный недавно приобретенный мотоцикл – с его номером, но без коляски. Купил какой-то тверичанин на рынке у неизвестного человека. В милиции мотоцикл зарегистрировали, не интересуясь прежним владельцем. Словом, Алеху не нашли ни живого, ни мертвого. Тетка рыдала по телефону, просила Тасю заказать в храме заочное отпевание ее сына, раба Божьего Алексея.
Тася обещала и тоже плакала. Погоревал и Морхинин, вспоминая отважного Алеху и самого себя вместе с ним в роли «черного копателя». А еще он вспомнил о том, что в недоступном и надежном местечке у него в комнате хранится подаренный Алехой вороненый вальтер. И к нему шесть боевых патронов. Что-то неясное, будто бы отдаленно намекающее, убеждало бывшего оперного хориста: жизнь его по неведомой причине входит постепенно в некое странное скольжение, и, вполне возможно, в смертельный «штопор». Почему? Этого он не умел себе объяснить. Кому он нужен? Пенсионер по выслуге лет, церковный певчий, неизвестный (а может, просто неталантливый) писатель. И еще более неизвестный поэт. Но интуиция подсказывала: подаренный Алехой вальтер ему пригодится.
Зима вступала в свои права: иногда шел снег, иногда морозило. Серые тучи все чаще застилали подсвеченное рекламами московское небо.
Тася и Морхинин пели в праздничном хоре храма Пресвятой Богородицы. Здоровье иногда пошаливало. Тася стала чаще простужаться. Руководила хором иной раз с повышенной температурой. А Морхинин нередко пел, проглотив таблетку, чтобы снизить давление. Нельзя сказать, будто он стал тяжелым гипертоником, но время от времени эта болезнь его донимала.
Тася отсылала по электронной почте его небольшие рассказы (чаще фантастику) в соответствующие редакции журналов. Иногда удачно. Но бедственное продолжение его неуклонно закручивающейся судьбы избрало для своих извещений телефон в коридоре коммунальной квартиры.
И именно так это выглядело черно-синим вечером, метущим за окном белой крупой: в коридоре дребезжит телефон, кто-то из симпатичных парней-соседей стучит:
– Валерьян, вас.
Морхинин подходит, думая о развитии фабулы своего приключенческого романа.
– Валерьян Александрович?