ем случае – сударем Буевым, как уважительно именуют приятелей или знакомых. Но никак не «господином». Это прозвание иноземное, вошедшее в обиход в Ликре за последние лет сорок, а то и меньше. Используется лишь в сочетании с названием официальной должности. Вот он – господин бригадир ремпоезда Буев. Высокого полета птица! Сам выбился в люди, сам всего достиг. Саня смотрел на нового начальника, сидя на пороге двери хвостового вагона. И припоминал человека-гвоздя из отцовых рассуждений. Таков был Буев. Крепкий, сильный, мастеровитый, не особенно умный, но порядочный и совестливый. Один удар по «шляпке» неожиданной удачей – и согнулся человек. Себя потерял. Перед Фролом стелется, научился тихо и подобострастно хихикать. Услышав «господин Буев», светлеет лицом и поправляет куртку. А еще отцову работу принимает вдвое злее, чем задания прочих путейцев. За обучение укладке и выравниванию рельса ни разу простого «спасибо» не сказал.
– Ой, гляньте, господин Буев! – громко крикнула одна из женщин, работающих на подаче шпал. – Сам идет и имя свое несет! Тяжело ему, оттого молоток в руках и не поместился.
– Начальник, – согласно подхватила вторая. – Большой человек. Такие носом в грязь особенно больно падают. И, смешно сказать, не умнеют.
– Разговорчики! – потемнел лицом Федор.
Женщины рассмеялись хором, замахали руками, дружно и весьма ехидно извиняясь за слова. Зашептались ненамного тише. Теперь Федьку Буйка обсуждали уже детально, от портянок и до коренных зубов… Слов он не разбирал, но мучился страшно, вполне точно представляя себе изобретательность бабских сплетен и их злость. Лена, споро стучащая ножом по разделочной доске, готовя общий обед, сжалилась над «господином», тряхнула рыжими волосами и завела песню. Нескончаемую, неторопливую, удобно раскладываемую на голоса. Люди охотно подхватили. Саня удивленно глянул вверх. Похожее серостью и гниловатой сыростью на старую мешковину небо вроде чуть приподнялось, уступив неиссякаемому жизнелюбию мамы. Даже тень беды дернулась, отползая… но тотчас вернулась, клубясь темным пятном в одном месте. Так вещало чутье мага. Конечно, пока он не маг и даже не ученик колледжа, но прочел немало, да и отец не зря тратит на его обучение все свободное время. Кое-что за год стало гораздо заметнее – незримое иным, но реальное.
Саня обернулся, глянул в хвостовой вагон, заваленный малоценным имуществом. Пусто. Спрыгнул на рельс, шагнул правее, чтобы изучить насыпь вдоль состава… и наткнулся на Фрола Кузьмича. Начпоезда слушал Ленкино пение и смотрел на нее так странно и пристально, что Сане стало не по себе. Впрочем, Сушков тотчас развернулся и пошел к своему вагону. Темное пятно беды висело над его головой. Пока лишь копилось.
Первый снег выпал через три дня. Лена напекла блинов и устроила праздник проводов осени, ей не нравилось общее уныние. Люди снова пели, живущая в седьмом вагоне на смутных правах экономки Люся пришла к общему угощению. Молча, вроде даже виновато, выставила две банки меда, выложила сахар.
– Тошно тебе у вимпиря, – посочувствовала Лена. – Да брось его! Было бы о ком жалеть. Не мужик, а сплошная гниль. Ты ж не муха, чтоб в эдаком копаться.
– Обещал жениться в зиму, – вздохнула Люся, комкая подол платья. – Сказывал, уедем на станцию и станем жить своим домом.
В темных крупных глазах билось отчаяние. Своим собственным надеждам Люся не верила, словам Фрола Кузьмича – тем более. Однако к жизни в лучшем вагоне она привыкла и находила в ней немало хорошего. Саня обмакнул блин в мед, съел, облизнулся и сочувственно глянул на женщину. По отцовой классификации, эта – сухая палочка. И себя ей жаль, и несбывшегося, и ничтожной толики полученных благ. А еще ей совестно и больно: всем вредит Фрол, но тень его мерзости падает и на нее.
– Люська, брось поганца! – еще раз сказала Лена, уже требовательно и жестко. – Он тебя со свету сживет. Ну прости меня, я виновата в первую голову. Я тебя к нему повела знакомить и устраивать, думала – не согласишься. Еще думала – просто возьмешь что можно и поживешь немного себе в удовольствие. А вышло иначе. Перебирайся к нам, у тяти есть комната, я с ним поговорила. Он тебе отдаст ключ, документ составит. Он машинист, вольнонаемный. Это его собственная комната, которую можно поменять на жилье на станции. Понимаешь? Пошли вимпиря куда следует. Не хозяин он тебе. И ты не вещь.
– Я не умею так, – вздохнула Люся, но глаза ее были полны удивления.
– Адреса не знаешь, куда послать? – громким шепотом предположила Ленка. – Слушай, подруга, тут я могу тебе помочь как никто другой.
Кругом оживились, зашевелились, переговариваясь и ожидая продолжения. Самая рыжая и красивая женщина поезда передала сменившей ее у сковородок приятельнице лопатку для переворачивания блинов и половник для заливки жидкого теста. Вздохнула, разгибаясь, пошевелила плечами, взглядом нашла начпоезда, тотчас нырнувшего за угол дальнего вагона, – Сушков снова тайком приглядывал за общим неожиданным оживлением – и стала громко и внятно излагать маршрут движения Фрола Кузьмича, ведущий все дальше от поезда, частым ельником, в непролазную глушь. Черных слов Лена не использовала, но и без того получалось ловко и звучно. Люся слушала, то и дело прикрывая губы ладонью, словно пыталась удержать себя от высказывания любых подобных слов. Да разве такое может выговорить кто-то, кроме Лены?
Саня ловко выхватил только что шлепнувшийся на макушку стопки горячий ноздреватый блин, макнул в мед. Теперь он сполна видел то, что пытался ему объяснить отец. Мама не просто шумела и ругалась. Она меняла удачу. Более того, перекраивала всю судьбу Люси, только что раздавленной и жалкой, согласной до бесконечности терпеть брезгливое, презрительно-насмешливое безразличие Фрола, тихо плакать и рассыпаться в труху… А после маминых слов – уже иной: решившейся попробовать изменить то, что минуту назад выглядело незыблемым.
– Ты иди, не мерзни. – Лена приобняла приятельницу за плечи, поправила ее тонкую кофту. – Я от сказанного не отрекаюсь, ты меня знаешь. Ключ твой. Не спеши сразу все менять. Такое требует обстоятельности.
– Спасибо, – тихо шепнула Люся.
– Тятю благодари, – фыркнула Лена. – Он не всякой станет помогать, отец у меня человек жесткий, но справедливый.
На том разговор и закончился. В сумерках праздник отшумел, люди стали расходиться по вагонам.
Утром иней высеребрил пути. Серость неба подалась вверх, проредилась. Дыхание теперь висело белесыми облаками мерзлого пара, долго копившаяся сырость из воздуха выпадала в болотистую низину близ путей редкими мелкими снежинками, высветляя жухлую траву и намечая узор для зимней росписи. Звуки разносились далеко, лес окончательно оголился, обрел прозрачность, прорисовался четче и ярче по седине первого зазимка.
Надеясь на улучшение погоды и радуясь бодрому морозцу, люди работали споро. Ободряло и то, что затянувшийся ремонт участка близился к завершению, не сегодня завтра сходни будут втянуты в вагоны, «Букашка» привычно загудит, собирая свое население, и отправится на новое место. Значит, будет отдых во время переезда, а перед этим сдельщики получат кровные за исполненную работу. Пусть шпалы гниловаты, костыли изготовлены сомнительными производителями, а рельсы уложены гораздо хуже, чем при бригадирстве Короля, однако близость денежного расчета сделала людей сговорчивыми. Народ судачил, что, если случится авария, отвечать за нее Фролу и новому бригадиру. А они люди маленькие, с них и спрос невелик. Корней заново осматривал паровоз, слушал общий гомон и все сильнее злился. В нем кипела и бурлила иная правда. Он, машинист, лучше прочих понимает, как страшна авария и что это такое – сход поезда с рельсов. Разве можно допустить подобное, даже простым молчанием? Разве посильно чужую смерть, твоими руками уготованную, списать на Сушкова и объяснить его жадностью? Но вот беда: из столицы не шлют ни ответа на письмо, ни проверки… Конечно, в прошлый раз тоже не особенно быстро откликнулись. Без малого год думали, примерялись, ждали случая. Так ведь с наградой и переводом можно погодить. А вот с гнилыми шпалами – совершенно нельзя.
Саня слушал дедово бормотание с самого рассвета: он пошел с Корнеем к паровозу, забросив уроки. В пробуждении машины от долгой спячки ему виделось некое чудо. Холодный, заиндевелый и темный паровоз медленно прогревался, оттаивал, наполняясь кипящей и шумной жизнью большого котла. Обретал голос, раздышивался – любимое дедово словцо в отношении пуска машины – на морозце, выбрасывал пар высокими острыми струями. Протертая заново медь отделки, казалось, теплела, словно в ней копились солнечные блики. Резкий дух угля мешался с иными дорожными запахами, знакомыми и притягательными. Паровоз копил силы, чтобы в первый раз прокрутить колеса, поднатужиться и нарушить сонный покой состава. Тягучим хрустом катилась волна звуков по сцепкам как по позвоночнику. Дед улыбался, гордый любимым стареньким «Букашем», безотказным и неприхотливым, бормотал одобрительно, что иные современные на таком дрянном угле и не раздышались бы, а этот паровоз притерпелся, освоился, сдюжил, уверенно набирает рабочее давление. Саня слушал и кивал, полируя поручни и медный номер «БуСт-1456» – полное официальное имя паровоза. Он знал, пока дед лишь проверяет любимца. Вот уже и закончили бросать уголь, и котел более не греется… Сигнала к отправке нет, и поступит он в сумерках, никак не ранее. Завершив полировку, Саня спрыгнул на шпалы и огляделся: деда нигде поблизости не оказалось. Решив, что Корней ушел к отцу, мальчик неспешно зашагал к своему вагону, пиная мелкие камешки и пробуя высвистывать сложную мелодию, которую старался перенять у Васьки еще прошлым летом.
Возле «семерки» Саня споткнулся, подозрительно изучил невидимое прочим темное пятно беды, сегодня уже вовсе густое и страшное, юркнул под вагон, выбрался с другой стороны и прижался ухом к щели. О ней знали немногие даже среди ушлых мальчишек. Мала, звука настоящего не дает, хоть и позволяет проникнуть в тайны господина Сушкова, поскольку находится в доске стены его купе-кабинета. Но если прислушаться и добавить чуток магии…