До башни добежать полминуты. Я решительно развернулась и скользнула в зал, сегодня пустой и полутемный, притененный тяжелыми, плотно сдвинутыми шторами. Широкая арка ведет из него в пустую прихожую, и я решительно не могу представить себе, что тут двигалось. Не иначе опять у меня головокружение. Признаваться не хочется, иначе Шарль переполошится, станет суетливо жалеть и опекать. Не люблю выглядеть больной и слабой.
Проще убедить себя, что тень движения мне почудилась. Пройти через зал, оглядеться, проверить все досконально и убедиться, что никого тут нет. Разве только в прихожей одна штора задвинута не до конца, из-под нее яркими потоками льется солнечный свет. Очень красиво. Сияние на темном фоне и танцующие пылинки. Если бы я на пару лет дольше проучилась в «Белой розе», мы с Шарлем тоже могли бы так вот кружиться в танце. Но я, увы, не обучена. А то, что мы азартно, с привизгом и частушками, отплясывали на насыпи возле вагонов, едва ли приемлемо для исполнения на паркете этих франконских полов…
Пылинки завораживающе кружились, а я стояла и мечтала, что сумею станцевать вальс. Протянув руку, я бережно погладила поток света, как будто свет можно гладить. Из круговерти сияния выделилась крупная, перламутрово переливающаяся пушинка. Я сделала реверанс – хоть это умею – и протянула ей ладонь. Пушинка насмешливо унеслась с потоком воздуха, но тотчас вернулась и чинно присела на синий бархат моего сегодняшнего платья.
– Значит, мы все же станцуем тур вальса? – предположила я, бережно пересаживая ее на плечо. И, довольная собой, пошла назад, к двери в дальнем конце зала. Никого здесь нет. И головокружения у меня нет.
У двери материализовалась Мари с теплым плащом в руках. Она как-то недоуменно изучала помещение. Даже с подозрением.
– Вы с кем-то беседовали? – спросила она, повторно осматриваясь.
– С пылью, танцующей в солнечном луче, – честно пояснила я.
– В вашем возрасте я не выдумывала сказок, – нахмурилась Мари. – Я посещала кружок суфражисток. Мы были молоды, но уже боролись за права женщин.
– Какие права? – поразилась я непривычной серьезности ее тона и отсутствию улыбки.
– Равные с мужскими, – гордо заявила Мари.
Я чуть не споткнулась и с некоторым сожалением оглядела тощенькую, прямо-таки чахоточную служанку этого богатого замка. Ну далось ей равноправие! Вот уж не жила в ремпоезде, точно. Я села в ближнее кресло, предложила ей устроиться рядом.
– Мари, я не верю в равноправие. Оно ужасно. Я большую часть жизни прожила в поезде, рабочие-жильцы которого ремонтируют пути. Понимаете? И я видела, что такое равенство. Это когда с одной стороны шпалу удерживают две женщины, а с другой – два здоровых мужика. И нормы выработки у них одинаковые.
– У вас такое есть? – заинтересовалась Мари.
– Есть. Двенадцать часов таскать шпалы на равных. И зимой, и в дождь, и по голому льду.
– И вы таскали?
– Я была маленькая и слабая, куда мне. Мама таскала, она сильная. И все же она однажды едва не надорвалась. А ее подруга таким вот образом, из-за непосильных тяжестей, потеряла ребенка. Я верю в другое равенство, Мари. Когда мама готовит суп и воспитывает детей, а папа работает на путях. Это разные занятия, но их разумное сочетание и позволило вырастить нас с Саней. Значит, и то и другое было равно полезно и важно. – Я решительно подняла руку, не давая себя перебить. – Мари, я не стану говорить, что так надо жить в городе. Просто разные условия создают разное равенство.
Я забрала у нее из рук плащ и выскользнула во двор. Суфражистка! Вот еще словечко выдумала. Нет, франконский вариант «либертэ» не для меня. Все у них по полочкам разложено и все единообразно. Вроде и страна немаленькая, а широты размаха нет. Вот бы папу спросить… Но пока это невозможно. И куда запропал Потапыч со своими письмами? Сколько мне еще сидеть тут?
Шарль встретил меня у двери башни. Он, наверное, и правда меня ждет, потому что всегда встречает тут, помогает снять плащ, подает руку. И я забываю про тошнотворный крем-суп. С Шарлем мне даже Франкония кажется сносным местом.
Мы взбежали на верхнюю площадку башни – в круглый большой зал с дюжиной окон под потолком, позволяющих свету заливать полы в любое время дня. Шарль усадил меня в глубокое кресло и пристроился рядом, возле подлокотника:
– У тебя все еще есть вопросы?
– Да сколько угодно!
– Бэкки, за всю свою жизнь я сам не задавал себе и другим столько вопросов, сколько выслушал от тебя. – Он развел руками и схватился за голову в комичном отчаянии. – Но я готов слушать. Мне даже нравится с некоторых пор заново думать о самом очевидном.
Я прикрыла веки, радуясь возможности поиграть в вопросы. И даже припомнила один давний, из детства. Конечно, Шарль не мой папа Король, но и он иногда отвечает неплохо, особенно если думает и говорит всерьез. Правда, для этого его надо забалтывать часа два. Он не умеет сразу отвечать по-настоящему. Вот пусть для разминки потрудится над этим:
– А судьба и удача – одно и то же?
– Как? Судьба и удача?
Шарль удивленно потряс головой, его великолепные глянцевые волосы рассыпались кудрявыми прядями, закрыв лицо. Он подпер кулаком щеку – у меня перенял этот жест – и нахмурился. Округлил губы, пробуя ответить, и не произнес ни слова. Вскочил, сделал пару кругов по мягкому ковру, забился в кресло напротив и настороженно глянул на меня:
– Бэкки, я могу тебе сказать совсем честно?
– Да. А зачем еще мы тут сидим и болтаем? Нет смысла обманывать друг дружку, если разговор только для нас двоих. Ведь так?
– Наверное… Десять лет я общаюсь с девушками и ищу себе кого-то… Не знаю кого. Мы ведь стараемся найти вторую половинку, ты знаешь эту притчу о разделении начал?
Я кивнула. Он сел иначе, передернул плечами:
– Я разговаривал о разном с ними… с вами. О цветах и духах. О конфетах и книгах. О нарядах, равноправии, сплетнях, деньгах, скачках, развитии техники и философических воззрениях… Но твои вопросы – самое странное из всего, что я слышал. Я совершенно не могу представить, что ты скажешь в следующий момент, и у меня нет правильных ответов. На твои вопросы вообще нет ответов! Ты Сфинкс. Знаешь, что это значит?
Знаю, а как же. Приятно… Я раздулась от гордости вовсе не как Сфинкс, а скорее уж как поющая лягушка по весне. Оказывается, я уникальная и со мной по-настоящему интересно. Ох, если уж говорить честно или хотя бы думать, я не надеялась быть интересной. Я до сих пор боюсь, что он ищет во мне не собеседницу, не друга и не привязанность, а птицу.
– Значит, тебе не скучно со мной.
– Нет, – возмущенно замотал головой Шарль. – Просто я не понимаю… Красивая девушка в пятнадцать лет могла бы не гадать на судьбу. Она могла бы судьбу устраивать сама. Бэкки… неужели ты до сих пор мне не веришь? И не желаешь понимать то, о чем я твержу тебе самым нескромным образом?
Он снова вскочил и забегал по ковру. Получалось до странности бесшумно. Он двигается изумительно, как кот. Мягко, гибко и грациозно. Словно танцует. Или крадется… Скорее все же крадется. Скользнул за кресло, туда, где я не могу его видеть, и уже возник рядом, у самого плеча. Я вздрогнула от неожиданности, проклятые мурашки снова побежали по спине. Шарль склонился и бережно поцеловал мое запястье, мгновенно доведя меня до паралича. Я ничего не могла сделать, просто сидела и смотрела на его скользкие, глянцевые кудри, мягкие и упругие одновременно, падающие на лицо, щекочущие мою кожу. Он повернул голову, и синие глаза взглянули на меня в упор:
– Может быть, я именно тебя искал все десять лет?
Не знаю, куда делся мой паралич. Я вылетела из кресла пулей, метнулась по лестнице вниз, едва соображая, что на ней есть ступени. Парк – дверь замка – коридор – еще коридор – лестница – коридор – дверь.
Запор щелкнул. Я для надежности дернула ручку и села на ковер своей комнаты, тяжело, со всхлипом, дыша. Не могу я так. Слишком все сложно получается и чересчур просто. Не понимаю, как Лена рассмотрела отца сразу, едва живого. Не знаю, отчего он пришел в сознание и без колебаний решил, что она и есть его вторая половинка. А я дура. Я тупая и слепая. Шарль настолько ослепительный, что я, слепая, не вижу его за сиянием бархатно-глубоких глаз. Не могу узнать лицо за неподражаемым совершенством черт. И голоса не слышу – он тоже идеальный, в нем нет личности. Вот если бы маркиз охрип, простудился – я истерически рассмеялась, – а заодно окосел или вообще нашел на чердаке не спящий глубокой осенью осиный рой и растревожил его! Мысленно я представила опухшего, бугристо-багрового Шарля с неразличимо-мелкими щелочками вместо глаз. Н-да… Вот из-за таких, как я, и говорят, что любовь зла. Кое-как отдышавшись, я налила себе стакан воды, выпила, скинула туфли и забралась с ногами на кровать. Огромную. Весь наш закут в вагоне был чуть более этой чудовищной конструкции с дебелыми бронзовыми ангелочками ростом с Саню. Оба херувима нагло и сахарно лыбились возле изголовья и подглядывали за мной спящей. Сволочи. Соглядатаи.
За дверью возник шум шагов. Понятно кто тихонько постучался в дверь:
– Бэкки, я тебя чем-то обидел? Прости, я не…
– Я не слушаю.
– Но мы…
– Я не слушаю, не собираюсь ничего объяснять и вообще не выйду отсюда сегодня.
– О да… Но ужин?
– Сам хлебай эту приторную крем-мерзость.
– Хорошо. – Он обиженно вздохнул и добавил более резко: – Удаляюсь. Изволь капризничать, раз таков твой выбор.
Я уже приготовилась крикнуть в ответ: «А нечего было…» Только отвечать – значит начинать общение и открывать дверь. Нет уж. Я не готова сейчас общаться с ним лицом к лицу. Надо успокоиться. Первое истерическое раздражение схлынуло. Чувствовать себя глупой и невоспитанной девчонкой было противно, пришлось идти в соседнюю комнату и умываться холодной водой, освежая лицо и сгоняя румянец. А потом долго, до жжения в коже, мылить и тереть запястье. Чтобы затылок этого гада не мерещился. Чтобы в ушах не звучал этот голос, нечеловеческ