А Дашка в плечи ей вцепилась:
— А вдруг я… вдруг любить не смогу. Вдруг… ненавидеть буду… — слезами захлебывается, но говорит, говорит. Быстро и лихорадочно.
— Сможешь, — улыбаясь и снова прижимая к себе, — уже любишь.
— Я… сердцебиение услышала… Так странно… мое не бьется, а у него колотится. Быстро так. Тоненько… и не смогла.
Лицо, залитое слезами, на Фаину подняла:
— Только ЕМУ не говорите. Пообещай мне, Файя, никому. Не хочу, чтоб знал. Не хочу, чтоб хоть что-то с ним… ничего не хочу. Пожалуйста. Я тебя умоляю.
А на следующий день она Андрея к себе впустила и Каринку. Фаина с облегчением выдохнула. Ну вот и все. Пройден один этап. Самый сложный. Самый смертельно опасный. Дальше уже не так будет. Уже легче.
Еще через неделю Андрей увез их в Швейцарию. Фаина начала новый проект с партнерскими клинками по лечению детской онкологии, о котором так давно мечтала и планировала.
Впервые за всю свою жизнь после смерти дочери она наконец-то почувствовала, что все еще может измениться, что счастье может прорасти из самой чудовищной боли, и Дарина была тому прямым доказательством. Сильная девочка, такая сильная. Она не заперлась в четырех стенах, она упрямо ездила с Фаей по клиникам, заключала договоры, обзванивала фонды помощи, собирала деньги на сложные операции. Они сталкивались с человеческим равнодушием, отказами, жаждой наживы, а она пробивалась через эту броню, договаривалась.
Спустя несколько месяцев они все же открыли там свою собственную клинику — Андрей выделил средства. Фаине иногда казалось, что Даша заново ожила… Именно казалось… потому что по ночам из ее комнаты так часто доносились приглушенные рыдания, иногда тихий вой, на высокой ноте, от которого мороз пробирал по коже, а по утрам Дарина прятала опухшие от слез глаза под темными очками и снова ехала вместе с Фаиной в клинику.
ГЛАВА 20. Андрей
— Пап, привет. Как ты там?
— Все в порядке, доченька. Разве у меня бывает иначе? Ты лучше расскажи, как вы?
— Да у нас тоже все как обычно. Даринка с Фаей постоянно в клинике, приходят глубокой ночью, а потом ни свет, ни заря опять туда же… Я тоже к ним приезжаю, но они меня домой раньше прогоняют…
— Ну вы там осторожнее, Дарине сейчас отдых нужен…
— Ох, папа, да разве она слушает. Сам знаешь…
— Знаю, Карина… все знаю. И лучше так, чем…
— Да, пап… лучше.
Вздохнул… даже замолчал на несколько секунд. Мы говорили обрывками фраз, смысл которых прятался не в словах, а в паузах между ними. Да, лучше так. Пусть хоть как-то, но живет, справляется. Мы могли помочь лишь постоянной поддержкой и своим молчаливым присутствием, хотя и они иногда были в тягость. Ведь мы не могли оставить ее даже на миг. Боялись. До смерти боялись. Тем самым эгоистичным страхом, что если что-то случится, то никто из нас себе этого не простит.
— Ну ничего, всегда можно научиться жить заново… Когда есть ради кого…
— Научится, пап. Это же наша Дашка. Обязательно научится… Знаешь, она вчера впервые за все это время ко мне в комнату пришла. Сама. Поболтать. Ты не представляешь, как я обрадовалась… Мы почти до утра проговорили… Ну, вернее это я говорила, рот у меня не закрывался от этого счастья. Ты же знаешь, я могу… Я могла бы ей сутками что-то рассказывать, только бы она не закрывалась там у себя… Мне всегда так больно было, я же знала, что она там плачет… или просто лежит и в потолок смотрит…
Слушал родной голос и понимал, насколько соскучился. Захотелось вдруг послать все к черту и махнуть туда, к ним, в Швейцарию. Обнять, закружить, прижать к себе сильно и успокоиться, убедившись, что все в порядке у них. Хотя и знал, что это самое "в порядке" — просто оболочка, видимость, версия, которой все мы придерживались, чтобы как-то продолжать жить. О каком "в порядке" может идти речь, когда Дарина перестала улыбаться и вздрагивала от каждого шороха или телефонного звонка? Какой может быть "порядок" среди руин, в уродливых глыбах которых ты узнаешь когда-то родные стены?
— И что же ты ей рассказывала? Папе расскажешь?
— Еще чего? Спи лучше спокойно… пока что…
— Та-а-а-ак… Есть что-то, чего я не знаю?
— Па-а-а-п, хочешь я угадаю, что ты сейчас сделал?
— Ну, и что же?
— Бровь поднял… Сто процентов. Да?
— Карина, — ее звонкий смех и меня заставил улыбнуться. Каждый раз, когда на фото ее смотрел или говорил с ней, мысленно благодарил судьбу за этот незаслуженный подарок. Жить начал благодаря ей. И надеялся, что и Дарина сможет… Потому что и у нее теперь есть ради кого.
— Ну ладно-ладно, шучу я… Рассказывала о школе, о подругах, о том, какое платье заприметила… Да болтала без умолку, чтобы отвлечь. Диск тот включила, который ты подарил мне… Папа, я вот вообще в шоке, откуда ты узнал, что я его хочу?
— На то я и папа, чтобы знать…
Перед глазами тот день, когда она внезапно в кабинет мой вошла и увидела тот самый диск. Я крутил его в руках, рассматривая обложку и думая о том, что эта девица мне нравится хотя бы тем, что ее внешний вид гарантированно выводит Ахмеда из себя. Уж я это точно знал — Карину в таком прикиде я бы и за порог не выпустил. Взгляд дерзкий, молодая еще, борзая, думает, что может вызов этому миру бросить. Максимализм так и прет — начиная от выражения лица и заканчивая позой, которую приняла на камеру. И когда дочь заметила диск, то сначала удивилась, округлив глаза, потом, немного подумав, широко улыбнулась и бросилась мне в объятия.
— Па-а-па-а, это же Лекса. Лекса. Я же тащусь от ее… откуда у тебя диск, он ведь только через несколько недель должен выйти? Ты для меня достал, да? Боже, я тебя обожаю. Сейчам девчонкам позвоню — пусть визжат от зависти… — выхватила его у меня из рук и вприпрыжку побежала в свою комнату. А я, смотря ей вслед, думал о том, что все идет по плану, тому самому, ради которого сдохну, но своего добьюсь.
— Ты приедешь к нам, пап? Мы соскучились…
— Приеду, моя хорошая. Обязательно. Как только с делами разберусь — сразу к вам. Отдохну хоть пару дней.
— Ну давай. Мы тебя очень ждем…
Положил трубку и, расстегивая на ходу пуговицы рубашки и закатывая рукава, подошел к окну, где налил себе виски. Смотрел во двор, который казался каким-то серым и бесцветным, несмотря на обилие зелени, и думал о том, что легче не становится. Боль притупилась, а разочарование разъедает все сильнее.
Нас всех пошатнули события полугодичной давности. Да, прошло уже полгода, а тогда казалось, что прожить даже день — настоящая пытка. Только время неумолимо… его мало волнует наше отчаяние или радость, оно глухо к нашим просьбам бежать быстрее или задержать счастливый миг. Оно просто течет, заставляя нас привыкать к новым обстоятельствам, мириться с ситуацией и принимать решения.
Мы не говорили с Дариной о случившемся. Да и о чем тут говорить — ее исполосованное, выпотрошенное тело было красноречивее любого рассказчика. Фаина выходила ее тогда, вернула к жизни. До сих пор помню тот день, когда сказала, что можно ее навестить. Как стоял несколько минут перед дверью в палату и не решался войти, не понимая, что же со мной происходит. Ждал этого момента, и в то же время в глаза ее страшно было заглянуть, потому что знал, что не увижу в них желания жить. Стоял с цветами в руках, ладонь к двери протянул и так и застыл, набирая в легкие побольше воздуха, с силами собираясь, чтобы войти в эту чертову палату. Знал, что в улыбку мою она не поверит, только не мог позволить, чтобы мою жалость к себе почувствовала. Конечно, она знала, что все мы ее жалеем, только одно дело — понимать и совсем другое — видеть. Не хотел унижать, не хотел этого покровительства, которое заставляет человека чувствовать себя немощным. Только как все это запрятать поглубже, как вести себя так, словно не было всего этого?
А когда наконец вошел, то исчезло все сразу куда-то, просто сжал в объятиях, сильно, а из груди облегченный слабый стон вырвался — жива… Она жива, вот что главное. Справимся. Вместе справимся. Поможем. Будет сложно, будет невыносимо трудно, но она дышит, остальное уже не имеет значения. А потом Фаина про беременность сказала, и я не знал, радоваться нам или еще больше проклинать Макса. За то, что так и не оставил ее в покое. За то, что все же впился в нее непоколебимым якорем, неуязвимо зацепившись в чреве и судьбе. Въелся в ее плоть, как раковая опухоль, пожирая силы, разрастаясь, отравляя. И не вырежешь ее, потому что метастазами душу уже оплела. Не избавишься, потому что и Дарины тогда не станет. Но она научится с этим жить. Придется. Потому что не одна теперь. Фая про аборт тогда сказала, и я понимал, почему Дарина захотела так сделать. Потому что вот оно — живое напоминание, которое не даст забыть. Ту ночь, тот кошмар, отметины, которые сошли с кожи, так и не зарубцевавшись в душе.
Да, Макс… Такое не забывают. Не вычеркивают раз и навсегда. Если меня до сих пор потряхивало от воспоминаний тех дней, то что могла чувствовать она? Которую поднял до небес, заставил парить, чтобы потом — об острые камни и в грязь, на самое дно, растоптав и размазав, вынув душу и выбросив ее на свалку.
Я знал о нем все. Не знаю, почему, но мне было это нужно. Я не задумывался над причинами, я просто дал указания докладывать о каждом его шаге. Мы не общались, делами занимались в основном наши юристы и они же и решали какие-то спорные вопросы. Бизнес был налажен, кадры подчищены, сферы деятельности разделены, юридически, да и фактически все оставалось прежним. Империя, в отличии от нас, была цела и невредима и разрасталась с каждым месяцем. Все так же скупались предприятия, разорялись конкуренты и привлекались инвестиции. Здесь действовали иных механизмы, решались вопросы, на бумаге мы оставались все теми же партнерами, хотя мне до зубного скрежета хотелось разделить все к чертовой матери, отдать то, что ему полагается и разойтись навсегда в разные стороны. Только чувствовал, что права морального не имею. Нам все это от отца досталось. Хоть и на костях построена, но это его империя была. Жизнь отдал ей, все мог потерять, а за нее зубами держался, любому горло мог перегрызть… Потому что детям ост