Уходя, он показал Павлу средний палец.
Полный провал. Павел попросил Людмилу Ивановну понаблюдать за «Доброделом», но это было пустым сотрясанием воздуха. Он понял: никто ничего проверять не станет, скорее, вызовут психушку для него самого.
– И, Павел, больше не приезжайте. Ваше поведение вызывает у меня тревогу, – сказала директриса напоследок, когда он взялся за ручку двери. Строго сверкнула очками и глядела с подозрением. С подозрением! На него-то!
Слепая, как курица. Или нет? Продажная, как и все они. За двенадцать лет ничего не поменялось.
Павел вышел, шарахнув дверью так, что та чуть не слетела с петель. Сулейменов ждал снаружи и, похоже, подслушивал. Закрутился вокруг, испуганно поблескивая глазами:
– Паш, чего, чего тебе сказали?
Павел задержался взглядом на его смуглом, круглом, как луна, лице. Можно устроить скандал. Можно позвонить в волонтерскую организацию, написать на директрису заяву в полицию, обвинив ее в соучастии. Но доказательств нет, а Сулейменову здесь еще три года кантоваться.
Знакомая ситуация.
– Сука ваша директриса, – сказал Павел. – Купленная сука.
Рука в кармане нащупала пачку сигарет, вдруг сильно захотелось закурить. Он встал спиной к камере наблюдения, сунул в ладонь Сулейменову пачку и несколько сотенных купюр. Тот растерянно уставился на деньги. Наверное, и не видал никогда такого количества сразу.
– Паш, ты чё?
– Держи и спрячь получше. Сразу всё не трать.
Сулейменов понял. Глаза его стали злыми, блестящими от подступивших слез.
– Не реви, ты же мужик. Когда выпустишься, меня найдешь. Если что – звони, номер тот же. – Поколебавшись, Павел тронул его за плечо. Неуклюже вышло, неестественно. Обычно он так не делал, не любил прикосновения. – К «Доброделу» не ходи, понял? Что бы ни говорили, что бы ни обещали, не верь.
– Ты чё, Паш, я же не дурак.
Павел очень на то надеялся. У Сулейменова должно было хватить мозгов не спиться и не сторчаться, пара лет наставничества прошли не зря. Но всякое бывало, не хотелось вот так его бросать.
Хотя чего лукавить? Павел всё равно бы его бросил и свалил в Пекин.
Домой он вернулся поздно. Тем вечером запах приготовленной соседями еды казался удушающим, наполнял комнату, впитавшись в покрывало на кровати и пиджак на спинке стула. Павел настежь распахнул окно, глотнул воздуха с железистым привкусом рельсов и шпал. Сперва полез в сеть, но в ленте то и дело всплывала статья со слухами о чипах и погибшем «контрас» с небоскреба «Дружба». Автор статьи расписывал опасность имплантации, цитировал редкие, а то и вовсе придуманные случаи несовместимости и прочих побочек в Китае и Тайване. Заказной материал – сразу видно. В статье упоминался «Диюй», и Павел тут же вспомнил Соню. Она рассказала? Наверняка она.
Крупные новостные ресурсы опровергали слухи и преподносили их как очередную страшилку «Контранет» и агентов западного мира, которые только и ждали, чтобы отнять Сибирь. Тоже перегиб, Павлу не нравилось, когда его пытались запугать хоть агентами, хоть побочными эффектами. Он любил факты, а обе стороны только давили на эмоции.
Погибший «контрас» словно подмигивал с фото, ухмыляясь бородатой рожей: «Знаешь, в каких позах я Соньку имел?».
Наверняка во многих. Такие девушкам нравились: веселые и здоровые, из породы Лыкова.
Соня с ее осенне-рыжими волосами, медовой кожей, будто подсвеченной изнутри, и грудью, умещавшейся в ладонь, никак не шла из головы. Теперь каждое упоминание о «контрас» вызывало в памяти ее образ, запах ее тела. Хотелось поговорить с ней, хотя бы позвонить, и Павел выключил очки. Так, на всякий случай.
Он попытался почитать «Путь», обычно это помогало, – но иероглифы плясали перед глазами, отказываясь складываться в слова и фразы. Даже воображаемый отец, обычно подбадривавший Павла, тем вечером стоял в углу и смотрел с горькой тоской.
«Избавиться от пут, перерубив их», – выхватил Павел строку с пористой желтоватой страницы. Как же перерубить их, подумал он, зачем-то всматриваясь в отцовские заметки на полях, будто искал в рандомных числах знаки.
А знаки прятались.
Реабилитационный центр «Благие сердца» располагался за МКАД и новым микрорайоном, похожим на вертикальные светящиеся соты. За ними рос жидкий лес с палками высохших сосен по обочинам шоссе. В этом-то лесу и прятался бывший детский санаторий. Теперь, окруженный бетонным забором с пружинной колючей проволокой, протянутой поверху, он больше походил на тюрьму строгого режима.
На КПП под прицелом видеокамер машину Павла осмотрели, проверили документы и пропуск, оставленный Соней на охране. Павел проехал между церковью и коробочками серых пятиэтажных корпусов с зарешеченными окнами. На торце одного из них сохранился рисунок, выложенный плиткой, – полинявшие от времени дети бежали по полю. Заводила, по-арийски белокурый загорелый мальчик, воздел руки к небу и смотрел наверх, будто ждал услышать, что́ оттуда скажут. Так бегать неудобно и опасно, отметил Павел. Нелогично: ты либо молишься и слушаешь, либо бежишь куда-то или ведешь народ.
Соня ждала у входа в корпус, зябко кутаясь в вязаную кофту. Павел впервые видел ее такой: осунувшейся, в безразмерном платье и похоронно-черном бабьем платке, который подчеркивал бледность и синеву под глазами. Руки она сцепила перед собой, до белизны сжав пальцы. И Павел не знал: обнять ее, поцеловать? Чего он хотел на самом деле?
Но он был рад, что Соня позволила ему приехать.
– Как хорошо, что ты пришел, – сказала она, не расцепляя пальцев, касаясь Павла только взглядом.
Они проследовали внутрь, держась на небольшом, но безопасном расстоянии, как одинаковые магнитные полюса. Прошли до конца длинного коридора, напоминавшего первый этаж детдома, свернули в раздевалку, где Павел нехотя оставил арки.
– Не волнуйся, здесь надежная охрана, – сказала Соня, указав на две камеры с датчиками движения, установленные по углам. В надежности такой охраны Павел сильно сомневался, но выбора у него не оставалось.
Все волонтерки центра ходили в платках и строгих платьях, прикрывающих колени. Мужчины были сплошь бородаты, как погибший Руслан, и серьезны, как ружье. Никто не улыбался и не разговаривал. Редкие посетители шастали по коридорам прямо в верхней одежде – из-под расстегнутых курток вываливались слои джемперов, рубашек, маек и шелковых шарфиков. Бахилы шуршали в тишине.
С каждым пациентом Соня здоровалась, знала по имени, о каждом беспокоилась – искренне, не показухи ради. Павел невольно им завидовал. Как она заботилась об этих взрослых людях, которые, если разобраться, сами пришли к такому, сами развалили свои тела. Павел заглядывал в их лица и не находил понимания. Он видел страх и боль, еще он видел, как эти люди, придя в себя, вернутся к старому. Нацепят памперсы для взрослых и выйдут в виртуал, иные – навсегда. А Соня, бедная добрая Соня, похоже, и правда верила, что они изменятся.
– И что, никто сбежать не пытается? – поинтересовался Павел.
Соня удивленно подняла брови:
– Нет. Они же здесь по своей воле.
По своей или нет, но вторая половина этажа была отделена решеткой, и на дверях комнат уже красовались врезные задвижки. Единственное окно в конце коридора тоже было зарешечено. Стены сплошь в плакатах с образами Богородицы и прочих святых, которые для Павла были все на одно лицо.
– Здесь у нас карантин, лежат те, кто недавно поступил. Решетки, чтобы никто не выпрыгнул, – тоном опытного продавца сказала Соня. – Пациенты подписывают договор, так что они знают, что́ мы будем делать. Они ведут дневники, потом собираются в группе и делятся впечатлениями. Это помогает. Даже то, что пациенты пишут от руки, в реальности, а не печатают на ar-клавиатуре, уже немножко перестраивает их мышление.
Всё это казалось сомнительным, но Павел решил промолчать, чуя назревающий конфликт. Не время спорить: сам позвонил и предложил встретиться. Он знал, зачем Соня пригласила его именно в центр, и всё равно поехал. Значит, терпи, воин ясного разума, и помни, ради чего ты это сделал.
Соня заглянула ему в лицо и погрустнела:
– Паш, если тебе здесь не нравится, мы можем поговорить на улице.
– Нет, все о’кей.
Павел старался не таращиться на очень полного парня, который облаком выплыл из камеры – по-другому зарешеченную каморку с видом на колючую проволоку и забор Павел не мог назвать. Пахло от толстяка совсем не воздушно, шаги давались ему с трудом, но совершал он их сам, придерживаясь за стену. Это Павел уважал.
Среди айтишников и геймеров тучных было много. Коллеги быстро округлялись в нижней части, врастали в кресла, с трудом добирались от паркинга в офис и обратно. Сплошной визуальный диссонанс: тощие руки, щуплые плечи, а ниже ребер тело будто раздувалось и растекалось огромной задницей, раздваивалось тяжелыми слоновьими ногами. Павел бежал от этого так, что беговая дорожка стонала, после чего исступленно и зло молотил грушу. С сидячей работой не стоило расхолаживаться и тем более резаться в игрушки на досуге. Ну или запойно следить за кем-то, как делал Павел.
Когда он последний раз был в спортзале? Павел вдруг понял, что не ходил туда с тех пор, как увидал Краснова. Ритм жизни сбился, график полетел к чер- тям, спал Павел урывками, по четыре – пять часов. Нужно было это прекращать – но как? Не очень ясно.
Придержав дверь, пока та не успела захлопнуться, Павел заглянул в комнату толстяка, в плотный, густо настоявшийся на поте воздух. Шкафов внутри не было, лишь открытые полки со сложенной на них одеждой, средствами гигиены, фоторамками и иконами, тетрадью – должно быть, тем самым дневником. На кровати даже лежала книга – самая настоящая, бумажная, с обложкой, расслоившейся на углах.
Показав доску с распорядком дня и достижениями вроде «лучшая поделка года», Соня предложила посидеть в столовой. Они спустились этажом ниже, по закрытому переходу прошли в другой корпус. Шли на запах булок и супа – время было обеденное, и из столовой доносился звон приборов и тарелок.