Шваль ржет:
– Чокнутый пиздюк.
Интересно, как мылись у отца в тюрьме? Какой был у него режим? В детском доме выдавали ракушки-мыльницы, в каждой лежал растрескавшийся брусок грязно-розового цвета. Стоит зазеваться – и он выскальзывает из мокрых рук, уже летит по полу, крутясь, исчезает в щели под соседней кабинкой.
А здесь нет и кабинок. Лишь дыра в полу и слив.
Кап.
Холодает, из углов что-то струится, мягко колышется, заполняя тень. За дверью кто-то ходит, подволакивая ногу. Павел крадется, выглядывает в щель, видит мокрую куртку, влажный длинный след на плитке и отступает в угол.
Он засыпает.
Он просыпается от лязга в дверь.
– Пой! – орут за ней, и Павел узнаёт Вышибалу, его деревенский говор.
Он начинает петь всё то, что выучил в Хэйхэ. Гляди ж ты, пригодилось.
Еще удар, звук прыгает от двери через камеру, настигает Павла со спины. Руки чешутся, особенно между пальцами. Может, грибок? И рана болит, горит, как будто внутрь налили кислоту. Павел полжизни бы отдал за спирт и антибиотик.
Кап.
– Громче пой, говна кусок!
Лязг чуть дальше, видимо, по соседней двери.
Павел поет громче, как пел когда-то в пустом доме, перекрикивая страх. Но теперь он не один, за стенами нестройный хор.
«Вставай, кто рабом стать не желает!..»
Они знали, ведь так. Они всё знали.
«Из своей плоти Великую стену поставим…»
За слабым хором слышится другой, народный русский вой, так в деревне запевают бабки, и вой этот забирается под рёбра ледяными пальцами, ощупывает душу, стекает по полям в липкий речной туман, в Оку, что тащит свои воды под мостом и через старую плотину. Трещина в дощатой стене на чердаке, сунешь в нее сосновую иголку, похожую на иероглиф «человек», отпустишь – и та исчезает в затхлом мраке. Улетает навсегда.
«Нас миллионы, но сердцем мы едины…»
Умер ли отец мгновенно?
Или он истекал кровью на полу, смотрел на потолок и чьи-то рожи?
Кап.
– Ему надо морду подрихтовать, – снова заводит Шваль. Она стала сильнее, больше, злее, мечется из угла в угол. – Этому свинорылому. Сука, вот так н-на ему в пятак!
Она бьет кулаком по стене, теперь на костяшках кровь.
– Ты чё делаешь?! Больно! – вопит Павел.
– Ой, ну не ссы, потечет и пройдет. На мне – как на собаке. А вот твои лапы херово выглядят.
Кожа между пальцами и правда выглядит не очень: уплотнилась, превратилась в перепонки. Павел присматривается: в порах что-то черное, черные колкие точки. Ну точно, грибок.
Кружится голова. Нужно что-то делать, – но только что?
Допустим, он будет и дальше молчать. Его назовут террористом и посадят пожизненно. Или расстреляют, а перед этим допытаются, как он проник в систему. Сломают руки-ноги? Перестанут кормить? На каком этапе Павел сдастся и выложит всё о баге?
Если поймут, что он знает о смертях, его убьют.
«Отключат» – сами же сказали.
А потом чипы усовершенствуют.
Допустим, код окажется в руках у психопата. Допустим, да. Никто же не застрахован. Объявит всех предателями, введет команду, да мало ли что.
Павел представляет, как люди падают на тротуары, одновременно, будто их отключили от источников питания. Обычно многолюдные Ванфуцзин или Тверскую вдруг накрывает тишина. Все лежат вповалку, и тихо-тихо кругом. Машины продолжают ехать, развозят отключенные тела до пунктов назначения. Может быть, поет реклама, звуки музыки разносятся поверх.
«Наши виниры – высший класс, высший класс…»
Кап.
Павел всматривается в угол между стеной и потолком. Там что-то темное – мокрое пятно размером с ноготь. Оттуда капает, точно оттуда.
Павел встает под ним и ждет, подставив лицо.
Кап.
Он зажмуривается, но капли нет.
Перепонки между пальцами чешутся. Обросли полупрозрачными чешуйками, острыми, как стеклянные пластинки. Какая жуткая зараза, как ее лечить теперь?
Как это – умирать? Ба, ты расскажешь?
Павел видит отца. Исхудавший и седой, тот сидит в углу похожей камеры, согнувшись, сцепив пальцы. Его о чем-то спрашивают,
поддевают мысом сапога, как ветошь на полу,
и он заискивающе улыбается, его так приучили. У него давно нет гордости, зубов, части волос.
Он ждет, когда всё кончится.
Допустим, Павел выдаст им Елжана. Выдумает что-то, лишь бы отпустили.
Но их же всё равно посадят, всех. Будут петь песни хором по утрам.
«Из своей плоти Великую стену…»
Во всех случаях его уволят, причем довольно скоро.
Возможно, и на работу взяли лишь для того, чтобы следить за ним и подобраться к «Контранет»?
«Особое внимание» – так было написано в анкете.
Китай – фальшивка, отец умер, кругом «контрас». Павел им не доверяет.
Управление чипами оказалось не в тех руках. А разве могло случиться по-другому?
Разве для таких вещей бывают «те» руки?
– Шевели извилинами, пока мы корни не пустили.
Швали тоже надоело это кап,
кап
кап
кап.
Капли выдолбили лунку в голове.
– Я шевелю… – бормочет Павел, обгрызая ноготь.
– Не похоже. Сидишь, кота за письку тянешь. Давно бы уже…
– Заткнись!
Шваль лыбится, но умолкает. Облизывает желтые зубы, изучает стену.
Он виноват, он знает.
Еще немного, и вина польется через уши, через нос, пойдет горлом вместе с кровью.
Перепонки почернели полностью.
Немного подросли до средних фаланг,
обхватили пальцы, соединили их друг с дружкой.
Чип напоминает о себе призрачной болью в шее, будто
рыболовным крючком поддели кожу и натянули леску.
И остро тикают часы где-то в стене, нарезают время.
Краснов шуршит за дверью, просовывает пальцы в щель,
рассеивает сумрак оловянным взглядом.
Тс-с-с, тихо, думай, Паша, думай.
Надо вымарать ту фичу отовсюду,
отмотать время назад,
не создавать ее.
Надо помыться.
Интересно, они пофиксили бэкдор?
С пальцев Краснова капает вода.
кап
Они же знали всё, всё про чипы знали,
команды отправляли.
А люди думают: инсульт.
Отец вообще погиб в тюрьме, здесь даже не притворялись.
Кому он нужен, да?
Кому он нужен, чтобы притворяться.
Павел виноват.
Думал, что он – Чжан Фэй[32], а не Чжан Павел,
хитрый, как Сунь Укун[33],
злопамятный, как Гоу Цзян[34],
не хватало хвороста вместо кровати
и подвешенного желчного пузыря.
А на деле мышь трусливая, да, Павел, да?
Только с Красновым и можешь разобраться?
Ты виноват, кивает Шваль, но можно всё исправить.
Пустить их всех в расход.
Есть баг, есть чип в шее.
кап
(что-то стекает по стене)
это можно, пока не нашли лазейку,
найдут – будет сложнее
у него у одного есть доступ и решение,
есть знания, талант
возможность
нужно время, совсем немного
он не свинья, не лаовай
не шваль бесправная
он больше не боится смерти
жизнь в постоянном страхе хуже
эй
Павел колотит в дверь
откройте, я вам всё скажу
он помнит с детства, как оно бывает
вокруг плотная тишина, как перед бурей
тучи прижимаются к земле
смыкаются на горизонте с полем
набухший влагой воздух давит
на темечко, на грудь
так и сейчас
в допросной непривычно ярко
я согласен
Павел прячет руки с перепонками под стол
Актер подается ближе
его глаза блестят
как чешуя
дайте пару недель, я договорюсь о встрече
только, пожалуйста, не заводите
дело
и не сообщайте
шефу
не хочу спугнуть
они за мной следят
меня и так долго не было,
будут подозревать
пожалуйста, я не хочу проблем
неделю, – говорит Актер
недели хватит
инструкции, гарнитура
дохлый планшет и планшет-пустышка
Павел всё принимает
мы выйдем на связь
мы знали, что вы благоразумны
у нас будут еще предложения, попозже
вы замечательный специалист
Павел на всё кивает
снаружи ночь
апрельский воздух льнет к телу
разбитый прокопченный Пекин
всё так же пахнет гарью
мимо бесшумно скользит такси
плещет светом фар
садись, говорит Елжан
потрепали они тебя
подумал над нашим предложением?
че делать будешь?
не твое сраное дело, отвечает Шваль
а идея пускает корни в голове
обретает форму
последовательность
очень красива, лаконична
лучшая из всех
как жаль, что
мало кто
оценит.
Краснов стоит перед аптекой в голубоватой хрусткой тени. Пять утра, еще не припекает, и небо не затянуло смогом. Солнечный свет отражается от окон верхних этажей, ложится на асфальт с ожогами от покрышек, на битые стёкла, на опущенные, исписанные ставни магазинов, на кроссовки Краснова в корке жирной грязи. Тот не двигается, следит за Павлом, с куртки и штанов капает вода. Лицо его разбухло, немного сползло с костей, поменяло цвет.
Павел едет мимо, старается не смотреть назад.
Странное ощущение – стремиться к чему-то, зная, что успех обернется смертью. Но хотя бы закончатся вина и стыд, отпустят наконец. Павел и раньше был невысокого о себе мнения, на самом-то деле, но теперь просто не может глядеть в зеркало без омерзения, быть жалким собой в этом жалком теле.
Я сам во всем виноват, он думает. Один, всегда один, а почему? Потому что люди видят, что ты шваль, говорит Шваль. Кинул Соню, Сулейменова, прочих мальчиков из детдома, вспомни, как ты им врал, показывал, что можно измениться, но это же брехня всё, Павел, внутри-то ты всё то же маленькое чмо. Ты хакнул базу «вышки», чтобы поступить. Они отца убили, а ты им сделал сраный код для чипа. Сколько народу сдохнет из-за них? Ты зассал, когда тебя продали, подложили под Краснова, какой из тебя потомок великой цивилизации? Говно собачье, вот ты кто. Выход-то был еще тогда.